Текст книги "Смерть после полудня"

Глава пятая

Что плохо в испанской корриде весной, так это дожди. Вымокнуть можно где угодно, особенно в мае и июне, и вот почему я предпочитаю летние месяцы. Бывает, что дождь зарядит и летом, однако ни разу в Испании я не видел в июле и августе снега, хотя август 1929-го выдался снежным на кое-каких горных курортах Арагона; а в Мадриде как-то раз снег выпал 15 мая, и было до того зябко, что бой быков отменили. Помнится, в тот год я поехал в Испанию, рассчитывая на теплую весну, но весь день напролет наш поезд тянулся по местности голой и стылой, как ноябрьская пустошь. Я едва узнавал ландшафт, знакомый по летней поре, и когда прибыл на мадридский вокзал, за его окнами кружил снег. Пальто захватить я не удосужился, вот и торчал в номере, работая над рукописью в постели, или же отсиживался в ближайшем кафе, попивая кофе и домекский бренди. Три дня подряд из-за холода нельзя было гулять, а потом пришла чудная весенняя погода. Мадрид – город горный с горным климатом. Над ним высокое безоблачное испанское небо, в сравнении с которым небо итальянское выглядит сентиментальным; воздух такой, что организм радуется, когда его вдыхаешь. Жара и холод там наступают быстро и столь же быстро ретируются. Одной бессонной июльской ночью мне довелось видеть, как попрошайки жгут газеты на улице, сгрудившись вокруг огня, чтобы согреться. Две ночи спустя от жары нельзя было заснуть вплоть до рассвета, когда приходит прохлада.

Мадридцы любят свою погоду и гордятся ее непостоянством. В каком ином крупном городе можно найти такие капризы? Когда они интересуются у тебя в кафе, дескать, как спалось, сеньор? – а ты им отвечаешь, из-за духоты глаза-де сомкнул лишь под утро, тебе заявят, что как раз в это время и полагается спать. Перед первыми лучами рассвета всегда свежеет, и в этот-то час следует отправляться на боковую. Не важно, до чего жаркой была ночь: прохлада приходит всегда. Замечательный климат, если, конечно, ты не против его непредсказуемости. Душными ночами можно отправиться в парк Ла-Бомбилья, посидеть там, выпить сидру, потанцевать, а потом побродить под листвяным пологом длинных аллей, где туман поднимается от речушки: здесь всегда прохладно. Промозглыми ночами можно перед сном выпить хересового бренди. Отправляться спать в Мадриде вечером – признак чудачества. О встречах с друзьями договариваются так: «после полуночи в кафе». Ни в каком другом городе, где мне довелось побывать – исключая Константинополь в период союзнической оккупации, – не принято в меньшей степени пользоваться постелью для сна. Возможно, это объясняется теорией, что ты бодрствуешь, пока не придет та самая, предрассветная свежесть. Впрочем, в Константинополе мы всегда тратили прохладное время на поездку к Босфору, встречать восход. Замечательное дело. Мальчишкой – на рыбалке ли, на охоте – и во время войны ты встречаешь восход довольно регулярно; потом я что-то не припомню, чтобы доводилось видеть восход после окончания войны, вплоть до моего появления в Константинополе. Там встреча восхода была традицией. Словно ты что-то кому-то доказываешь, бродя вдоль Босфора и наблюдая за выплывающим из-за горизонта солнцем. Все твои занятия при этом получают завершающий удар кистью. Однако со временем и на расстоянии подобные вещи забываются. В 1928 году, на республиканском съезде в Канзас-сити, я решил наведаться за город, к своим двоюродным братьям; пока ехал, раздумывал, не слишком ли поздний час, – и тут заметил чудовищное зарево. Не хуже той ночи, когда горели склады чикагской скотобойни, и хоть я понимал, что мало чем сумею подсобить, все же решил туда свернуть. Когда машина выехала на вершину соседнего холма, стало ясно, в чем дело. Это был восход.

Идеальная погода для поездки в Испанию и знакомства с корридой, да еще в разгар сезона – это сентябрь. Единственный минус: в этом месяце бои не столь уж хороши. Лучшие быки выходят на арену в мае и июне; они неплохи в июле и начале августа, зато к сентябрю пастбища успевают выгореть, а быки потерять вес и форму – если, конечно, их не откармливали зерном, отчего животное становится тучным, гладким и лоснящимся, а еще очень яростным в первые несколько минут, но столь же непригодным к бою, как и боксер, которого держали на картошке с пивом. С другой стороны, в сентябре матадоры работают чуть ли не ежедневно; у них так много контрактов и возможностей обогатиться за короткий срок, что они крайне неохотно идут на риск: ведь вместо денег можно заработать рану. Это правило, впрочем, работает не всегда, особенно в случае активного соперничества между двумя матадорами, которые будут готовы идти до конца, но в том-то и дело, что многие бои теряют в качестве из-за некондиционных быков и тех тореро, которые либо не долечились, лишь бы не потерять контракты, либо предельно измотаны после тяжелого сезона боев. Сентябрь может оказаться изумительным месяцем, если на сцене появились новые матадоры, едва успевшие пройти т. н. альтернативу, то есть посвящение, и поэтому в свой первый профессиональный сезон хотят выложиться, чтобы сделать себе имя и заручиться контрактами на будущий год. При желании – и наличии скоростного автомобиля – в сентябре испанские корриды можно видеть хоть каждый день. Я гарантирую, что одни лишь эти разъезды измотают до предела и без сражений с быками, что позволяет хотя бы примерно оценить те физические нагрузки, которым подвергается тореро в конце сезона, заполненного сплошными перемещениями по стране.

Конечно, нет такого закона, который заставлял бы их сражаться столь часто. Это они делают из-за денег, и зрителю, который заплатил свои кровные, чтобы на них посмотреть, мало дела до того, что тореро выбился из сил, стараясь выполнить массу контрактов, и уже не способен показать высший класс. Зато когда ты сам проделаешь этот же путь, останавливаясь в тех же гостиницах, сложно не принять точку зрения матадора. Оно, конечно, верно, с какой стороны ни возьми, тореро не имеет права подписывать контракт, требующий, чтобы он садился в машину сразу после боя – плащи с мулетами сложены в корзинки и веревками приторочены к багажнику, футляры для шпаг вместе с чемоданами горкой навалены на крыше, вся квадрилья набилась в салон так, что не шевельнуться, хотя машина немаленькая, со здоровенной фарой на переднем капоте, – чтобы преодолеть, скажем, полтысячи миль за ночь, да еще полдня трястись сквозь жарищу и пылищу, прибыть наконец в нужный городок, едва успеть смыть грязь и выйти на бой. На арене тореро будет усталым и выдохнувшимся, и ты его понимаешь, потому как сам проделал тот же путь, а еще ты понимаешь, что дали б ему хорошенько выспаться, на другой день он был бы совершенно иным, – но зритель, заплативший, чтобы увидеть его именно сегодня, не прощает, даже если и понимает. Он клеит ярлык – «сквалыжник!» – и если у тореро не получается показать класс с отличным быком, выжать из него все, что можно, зритель считает, что его обжулили – и при этом совершенно прав.

Есть еще одна причина, отчего самую первую и последнюю в жизни корриду надо смотреть в Мадриде: здесь весенние бои не совпадают с сезоном ярмарок-ферий, и тореро находятся на пике формы; они хотят показать такой триумф, который принесет им контракты для множества ферий и, если только они не провели утомительную зиму в Мексике с ее двойным сезоном боев, последующей вялостью и неряшливостью от работы с менее крупными и не столь опасными мексиканскими быками, их форма должна быть идеальной. Как бы то ни было, Мадрид – чудно́е место. Не думаю, чтобы он хоть кому-то всерьез понравился с первого раза. В нем и в помине нет той живописности, какую ты ждешь от Испании. Он скорее просто современный – ни тебе национальных нарядов, ни кордовских шляп (кроме как на голове ряженых шутов), ни кастаньет, даже тошнотворных приманок вроде фальшивых цыганских пещер в Гранаде, и тех нет. Ни единой забегаловки с местным колоритом для туристов. И все же, когда ты узнаешь Мадрид ближе, это самый испанский из всех городов, самый лучший для жизни, здесь утонченнейший народ, месяц за месяцем изумительной погоды, и в то время как прочие крупные города замечательно отражают характер своего региона, они всего лишь и есть андалусийские, каталонские, баскские, арагонские: провинциальные. Только в Мадриде получаешь самую суть.

Суть – если, конечно, она неподдельная – может находиться в простецкой бутылке, и вычурные этикетки тут излишни; в Мадриде ни к чему национальные костюмы; не важно, что за здание строят, пусть оно и напоминает Буэнос-Айрес, когда ты видишь его на фоне тамошнего неба, то знаешь: это Мадрид. Да если б в нем не было ничего, кроме Прадо, и то стоило бы проводить здесь с месяц каждой весной (в смысле, когда деньжат хватает на месяц житья в европейской столице). Но когда тебе доступен и Прадо, и сезон корриды одновременно, да еще есть Эль Эскориал менее чем в паре часов к северу, и Толедо на юге, отличная дорога до Авилы и отличная дорога до Сеговии, откуда рукой подать до Ла-Гранха, то – забудем на минутку споры о бессмертии – становится обидно при мысли, что когда-то придется умереть и больше этого не видеть.

Прадо – поистине воплощение Мадрида. Со стороны в нем живописности не больше, чем в здании любой средней школы Америки. Полотна развешаны настолько бесхитростно, настолько доступны взгляду, настолько хорошо освещены, без единой попытки (кроме веласкесовских фрейлин-подростков) затеатрализовать или «еще выгодней» подать тот или иной шедевр, что турист, подсматривающий в красную или синюю книжицу своего путеводителя, – мол, а где тут у нас самые знаменитые картины? – испытает досаду. Краски до того хорошо сохранились в сухом горном воздухе, компоновка экспозиции до того проста и легка для восприятия, что посетители чувствуют себя обманутыми. Я видел их недоумение. Великие картины? Быть не может! краски еще слишком свежие, все отлично видно. Висят, как в модерновом арт-салоне, под наилучшими углами, лишь бы купили. Не-ет, тут что-то не так, как пить дать, не без подвоха. Вот итальянские музеи деньги за билеты отрабатывают сполна: для начала нужную картину днем с огнем не сыщешь, а потом на ней ничего не разглядишь. И вот почему туристам кажется, что они приобщились к великому искусству. Для великого искусства нужны монументальные рамы, а еще, для пущей надежности, либо красный плюш, либо плохой свет. Можно подумать, что турист узнает про кое-какие вещи только из порнографической литературы; поэтому его следует знакомить с соблазнительными женщинами, лишь когда те раздеты, незадрапированы, к тому же немы и лежат на самой простецкой из кроватей. Пожалуй, такому туристу захочется иметь книжку-подсказку или, по меньшей мере, горстку намеков или указаний. Вот, наверное, одна из причин, отчего на свете так много книжек про Испанию. На одного искреннего любителя Испании найдется дюжина, кто предпочитает о ней читать. Франция продается лучше, чем книги о ней.

Самые толстые книги об Испании обычно принадлежат перу немцев, которые приезжают туда на порядочный срок и уже никогда не возвращаются. А вот я бы сказал, что если тебе надо написать об Испании книгу, то это следует делать как можно быстрее после первой же поездки, потому что неоднократные визиты лишь затушуют свежие впечатления и затруднят выводы. Кроме того, такие книги – «разок увидел, все понял» – куда более самоуверенны и должны лучше продаваться. Скажем, книги Ричарда Форда никогда не обладали незатейливым мистицизмом «Девственной Испании». Автор упомянутой книги однажды опубликовал статью в ныне покойном журнальчике «S4N», где объяснил свой метод сочинительства. Любой литературовед-историк, желающий разъяснений по поводу тех или иных феноменов нашей литературы, может обратиться к подшивкам этого журнала. Мой личный экземпляр в Париже, не то бы я привел точную цитату, но в общем и целом там излагалось, как сей автор нагишом лежал ночной порой в кровати, а бог ему надиктовывал под запись; как он «экстатически пребывал в контакте со вселенским погружением и недвижностью»; как он, благодаря любезности господней, находился «везде и всегда». Курсив его, а может, и Всевышнего. Статья об этом умалчивает. В результате возник неизбежный мистицизм человека, который до того косноязычен, что не может толком высказаться, да к тому же дело усложнено новомодным псевдонаучным жаргоном. Пока автор недолго жил в Испании, господь прислал ему кое-что изумительное про эту страну, дабы подготовить к описанию ее души, однако вышла по большей части чушь. К слову, о моем личном, пусть и запоздалом, вкладе в псевдонаучную область: вот, что я называю писательской эрекцией. Широко известно – а может, и нет, это уж как вам нравится, – так вот, широко известно, что вследствие некоего прилива крови или что-то в этом духе, деревья, к примеру, выглядят по-разному для тех, кто находится в этом надутом состоянии, и для всех прочих. Все предметы смотрятся по-другому. Они несколько увеличены, более таинственны и слегка смазаны. Попробуйте сами. Далее, в Америке было, а может, и до сих пор имеется течение в литературе, чьи приверженцы (к такому умозаключению пришел старый мудрый психиатр, великий доктор Хемингштейн) взялись консервировать эти приливы, чтобы сделать все предметы мистическими за счет известной зрительной деформации вследствие такой отечности. Нынче эта писательская школа отжила свое – или, по крайней мере, отживает, – но пока существовала, была любопытным механическим экспериментом, полным симпатичных фаллических образов, зарисованных в стиле сентиментальных валентинок; она смогла бы дать больше, кабы зрение ее авторов было чуточку поинтереснее и более развито в менее надутом состоянии.

Интересно, на что стала бы похожа книга вроде «Девственной Испании», если бы ее написали после нескольких приемов того пользительного средства, от которого у человека открываются глаза? А может, так оно и было? Может, мы псевдоученые субчики, кругом не правы? Впрочем, венским, вовнутрь устремленным буркалам, что сверкают из-под кустистых бровей старого доктора Хемингштейна, сего мастера дедуктивной логики, представляется, что кабы мозги оказались достаточно прочищенными упомянутым средством, ту книгу вообще не стали бы писать.

И вот что еще, на заметку. Когда человек пишет достаточно внятно, фальшь видна любому. Когда он напускает мистического туману, стремясь избегать высказываний по существу, – что в корне отличается от нарушения так называемых правил синтаксиса или грамматики для достижения эффекта, которого по-иному не добьешься, – уходит больше времени, чтобы раскусить в авторе фальшивку, причем другие писатели, пораженные, в силу необходимости, тем же недугом, будут его превозносить в целях собственной защиты. Не надо путать подлинный мистицизм с писательским дилетантством, которое стремится создать ореол таинственности там, где все как на ладони; все эти потуги от вынужденного вранья, лишь бы скрыть нехватку знаний или неспособность ясно излагать. Мистицизм предполагает тайну, и тайн на свете немало; но некомпетентность к ним не относится; и витийствующая журналистика не станет литературой, если в нее впрыснуть поддельной эпичности. Вот это тоже надо помнить: все плохие писатели влюблены в эпос.

Глава шестая

Отправиться для начала на мадридскую корриду хорошо еще потому, что там перед боем разрешают побродить по арене[5]5
  Уже запретили правительственным постановлением. Хотя можно посетить patio de caballos (дословно, «лошадиный двор») и другие вспомогательные службы. – Прим. автора.


[Закрыть]. Ворота на скотный двор и патио де кабальос держат открытыми, так что можно видеть цепочку лошадей у стены и пикадоров, прибывающих верхом. Сначала рабочие арены в красных ливреях (их называют моносабиос) сами садятся в седло, чтобы доставить этих лошадей к гостинице, где расквартировались пикадоры, дабы те, разнаряженные, в белой блузе с двумя узенькими ленточками черного галстука-самовяза, в парчовом жакете, с широким кушаком на поясе, в шляпе-котелке с помпоном на боку, в штанах из толстой черной кожи, под которой прячутся стальные поножи на правой голени, могли верхом отправиться по улочкам, а затем и по Арагонскому шоссе к арене. Порой моносабио садится сзади, а порой на запасную лошадь, которую привел с собой; в толчее экипажей, телег, такси и легковых автомобилей эти немногочисленные всадники служат рекламой боя быков, а еще они заранее утомляют лошадей и избавляют матадора от необходимости выделять пикадорам место в своей машине или коляске. Добираться до арены лучше всего на одном из тех омнибусов, что ходят от площади Пуэрта-дель-соль. Можно сесть наверху и оттуда следить за происходящим; скажем, если присмотреться к потоку машин, не исключено, что удастся заметить ту, где полно тореро в ярких костюмах. Разглядеть, правда, получится лишь их черные береты, обтянутые золототканой или серебристой парчой плечи да лица. Если в машине несколько человек в серебристых или темных жакетах, но лишь один сидит в золотом, и если – пока все прочие смеются, дымят и отпускают шуточки – его лицо неподвижно, он-то и есть матадор, а остальные – его квадрилья. Поездка к арене – худшая часть дня для матадора. Утром бой еще далеко впереди. После обеда до него тоже пока далеко, потом, в ожидании автомобиля или экипажа, голова занята переодеванием. Но стоит ему усесться в машину или коляску, как это будет означать, что до боя рукой подать, и тут уж ничего не попишешь, только и остается, что томиться мыслями и терпеть тесноту всю дорогу до арены. А теснота оттого, что верх торерского жакета утолщенный и тяжелый, так что матадор еле помещается в салоне со своими бандерильеро, когда на них всех боевая униформа. Есть, правда, такие, кто по дороге улыбаются и приветствуют друзей, но по большей части матадоры сидят с окаменевшими лицами. Сожительствуя изо дня в день со смертью, матадор становится очень отстраненным, причем степень этой отстраненности служит, разумеется, мерилом живости его же воображения, так что в день каждого боя и под самый конец сезона голова матадора настолько занята чем-то отстраненным, что еще немного, и это нечто удастся разглядеть. В его мыслях поселилась смерть, а человек не может иметь с ней дело каждодневно без того, чтобы не остался видимый след. Бандерильеро и пикадоры иные. Для них опасность относительна. Они лишь исполняют приказы; их ответственность ограничена; и они не убивают. На них не давит великая тяжесть перед боем. Следует отметить, впрочем, что если хочешь увидеть канонический пример, как выглядит человек, охваченный наихудшими предчувствиями, приглядись к вечно неунывающему и беспечному пикадору после того, как тот побывал на скотном дворе или апартадо и обнаружил там крупных и сильных быков. Умей я рисовать, то изобразил бы сценку в кабачке во время ярмарки: вот за столом, поджидая обеда, уселись бандерильеро и просматривают газеты, пока чистильщик сапог старательно наводит глянец, вот куда-то спешит половой, а вот возвращаются два пикадора, один рослый, смуглый, чернобровый балагур и весельчак, второй худенький, седой, опрятный, горбоносый коротышка, – и оба придавлены абсолютной безысходностью и унынием.

– Qué tal? – спрашивает кто-то из бандерильеро.

– Son grandes, – отвечает один из пикадоров.

– Grandes?

– Muy grandes![6]6
  «Ну как? – Большие. – Большие? – Очень большие!»


[Закрыть]

Тут добавить нечего. Бандерильеро знают всё, что сейчас у пикадора на уме. Если матадор поступится самолюбием и забудет про собственную честь, ему, возможно, удастся прикончить большого быка с такой же легкостью, что и бычка-малолетку. Ведь шейные артерии у них в одном и том же месте, добраться туда шпагой столь же просто. Что касается любого из бандерильеро, для него шанс угодить на рога не увеличивается даже при огромном быке. А вот пикадор в смятении. После того как бык перевалит за определенный возраст и вес, его встреча с лошадью будет означать, что та гарантированно окажется в воздухе и, может статься, рухнет на арену, подминая всадника, или, скажем, пикадор отлетит к баррере, а лошадь на него приземлится; а если он слишком отважно подастся вперед, чтобы посильнее уколоть быка, всем телом налегая на пику-вару, при столкновении пикадор может свалиться с лошади прямо быку под ноги – и будет вынужден там лежать, пока бык целит в него своим рогом, если только матадор не придет на выручку. Если бык и впрямь громадный, пикадор будет сваливаться при каждом ударе по лошади, и он это отлично знает, так что его опасения – «большие быки! очень большие!» – будут посильнее дурных предчувствий любого матадора, если тот, конечно, не трус. У матадора всегда есть возможность что-то сделать, надо только не распускать нервы. Пусть пот катится градом, но даже с самым трудным быком можно совладать. А вот пикадор загнан в угол. Ему остается лишь отказаться от традиционной взятки, которую предлагает лошадиный маклер за согласие взять коня-недомерка, и, напротив, настоять на крепком, сильном экземпляре, чей рост позволит пикадору возвышаться над быком с самого начала, нанести ему один, но хороший удар – а дальше просто уповать на лучшее.

К моменту, когда матадор появится на пятачке патио де кабальос, час его наимрачнейших дум будет уже позади. Окружающая толпа сметет прочь одиночество поездки в компании людей, которые знают его слишком хорошо; толпа возвращает матадора к роли. Тореро отважны. Хотя и не все. Наверное, это покажется странным, ведь только смельчак пойдет на быка, однако в определенных, довольно особых случаях – природные способности и обучение с ранних лет на вполне неопасных телятах – матадоры получались из людей, которых не назовешь прирожденными храбрецами. Таких, правда, насчитывается лишь трое. Позднее я расскажу о каждом из них, это самое удивительное явление на арене; но типичный тореро весьма отважный человек, раз уж наиболее распространенным мерилом отваги служит способность временно закрыть глаза на возможные последствия. Более высокая степень отваги, которая возникает с наступлением пьянящего возбуждения, есть способность откровенно начхать на последствия; не просто игнорировать, а прямо-таки презирать их. Почти всякий тореро отважен, и все же едва ли не поголовно они испытывают страх перед боем.

Толпа начинает расходиться, покидает патио де кабальос, и тореро выстраиваются в боевой порядок: впереди троица матадоров ровной шеренгой, за ними бандерильеро и пикадоры. Зрители освобождают арену. Ты занимаешь свое место, а если к тому же оказался на баррере, покупаешь подушечку у торговцев, которые снуют внизу, садишься на нее и, упираясь коленками в деревянный щит, глядишь через арену на ворота лошадиного дворика, который ты только что оставил трем матадорам: вон они, стоят в проеме, солнце играет на золоте их костюмов, все прочие тореро, что пешие, что верховые, сгрудились за их спинами. И тут ты вдруг замечаешь, что народ отчего-то задрал голову к какой-то ложе. А, эль президенто пожаловал! Верховный распорядитель корриды садится и машет платочком. Если он не припозднился, то толпа рукоплещет; в противном случае его ждет буря освистываний и обидных выкриков. Поет горн, и на песок выезжают два всадника в костюмах времен Филиппа Второго.

Это альгвазилы, другими словами, представители президента, который воплощает собой всю власть на арене; именно через них он отдает свои распоряжения. Альгвазилы галопом пересекают песчаный круг, почтительно скидывают шляпы, кланяются своему начальнику и, получив, надо полагать, разрешающий сигнал, галопом же возвращаются на прежнее место. Звучит музыка, из ворот лошадиного дворика появляется процессия тореро. Это пасео, или парадное шествие квадрилий. Матадоры – трое, если шесть быков, и четверо, если быков восемь – выступают единой шеренгой, парадные плащи свернуты и висят через левую руку, правая слегка на отлете, свободно покачивается; походка чуть развинченная, подбородок вздернут, взгляд прикован к президентской ложе. За каждым матадором цепочкой по одному тянется его квадрилья из бандерильеро и пикадоров в порядке старшинства. Они пересекают песок колонной по трое или четверо. Оказавшись напротив ложи президента, матадоры отвешивают ему низкий поклон, снимая черный берет, именуемый монтера; поклон серьезный или небрежный, в зависимости от стажа работы или степени цинизма. В начале карьеры все они столь же яростные приверженцы церемоний, как и мальчишки, прислуживающие в алтаре во время праздничной мессы, причем некоторые остаются такими навсегда. Другие своим цинизмом не уступают владельцам ночных клубов. Традиционалисты чаще гибнут. Циники самые компанейские. Однако лучший из лучших – это циник, который еще почтителен или уже стал таковым; а еще бывает, что бывший почитатель традиций превращается в столь жуткого циника, что вновь прикипает к церемониям. Примером последней стадии такой эволюции служит Хуан Бельмонте.

Поклонившись президенту, матадоры вновь надевают береты, нахлобучивая их поплотнее, и отправляются к ограде. Парадная колонна разбивается, когда матадоры, поприветствовав публику, передают свои тяжелые, золототканые, усыпанные самоцветами парадные плащи в руки друзей или почитателей, чтобы те развесили их на ограде, защищающей передние зрительские места; иногда ведающий шпагами ассистент относит плащ непосредственно кому-то из зрителей, как правило, певцу, танцовщице, врачу-шарлатану, авиатору, актеру кинематографа, политику или прочей знаменитости-однодневке, которая оказалась в одной из лож. Совсем юные или отъявленно циничные матадоры передают плащи агентам-устроителям коррид из других городов, когда те навещают Мадрид, или же газетным критикам. Самое правильное, когда матадор поручает свой плащ заботе друзей. Впрочем, лучше бы не удостаиваться такой чести. Что и говорить, это приятный комплимент, когда у тореро день сложился и все прошло отлично. А если он сядет в лужу? Видимая преданность матадору, который – то ли по невезенью, то ли из-за неудачного быка или, скажем, происшествия, лишившего уверенности, или вследствие расшатанных нервов после ранения и потери формы – покрывает себя позором и доводит публику до такого негодования, что вынужден покидать арену под защитой полиции, опустив голову под градом кожаных подушечек, бросает тень и на тебя самого, когда ассистент-шпажист воровато пробирается к тебе за плащом. Или, скажем, ассистент уже видит приближение катастрофы и, не дожидаясь последнего быка, заранее спешит за плащом, который был принят с такой гордостью, хотя теперь выяснилось, что он обтягивал опозоренные плечи. И вот этот яркий плащ бегом несут через всю арену, летят подушки, а полиция гоняется за кое-кем из зрителей повспыльчивей, которые кинулись с кулаками на твоего матадора.

Бандерильеро тоже поручают свои плащи друзьям, чтобы те в них покрасовались, но эта честь чисто формальная, коль скоро их плащи смотрятся по-королевски лишь на расстоянии, зачастую поношены, неоднократно пропитаны по́том и подбиты все той же вечной полосатой тканью, что, кажется, идет на подкладку жилетов по всему миру, к тому же сами бандерильеро относятся к этому обычаю с иронией.

Когда парадные плащи наконец розданы или развешены, тореро разбирают с ограды заранее заготовленные боевые плащи, в то время как рабочие арены разравнивают песок, взрыхленный процессией верховых пикадоров, упряжных мулов для вытаскивания бычьих и конских трупов, а также копытами альгвазилских лошадей. Меж тем двое оставшихся матадоров (если бой «шестибыковый») вместе со своими квадрильями перемещаются в кальехон, то есть узкий проход между красными ограждениями барреры и передним зрительским рядом. Матадор, поджидающий своего быка, берет себе один из боевых плащей из плотного перкаля. Обычно тот розовый снаружи, внутри желтый, с широкой жесткой каймой, просторный и длинный, так что, вздумай матадор в него закутаться, подол прикроет колени. Матадор встает за одной из тех небольших дощатых кабинок, что выстроены на арене возле барреры и которые, с одной стороны, достаточно широки, чтобы там укрылось два человека, а другой – достаточно узки, чтобы за них можно было быстро заскакивать; а альгвазилы подъезжают к президентской ложе за ключом к красной двери ториля, того загона, где стоит и ждет бык. Президент швыряет ключ, и если кто-то из альгвазилов сумеет поймать его своей шляпой с пером, публика рукоплещет. Не получится – свистит. Впрочем, зритель воспринимает этот ритуал не очень серьезно. Упавший на песок ключ подбирает кто-то из рабочих арены, отдает его альгвазилам, те галопом пересекают арену, дают ключ привратнику ториля, мчатся обратно, салютуют президенту и скачут на выход, после чего рабочие вновь заглаживают следы копыт на песке. К моменту, когда разравнивание закончено, арена совершенно пуста, если не считать матадора за кабинкой-укрытием, или бурладеро, и двух бандерильеро на противоположных сторонах арены, плотно вжавшихся в ограду. Воцаряется мертвая тишина, все глядят на красные дощатые ворота. Президент подает сигнал платком, звучит горн, и суровый, седовласый, широкоплечий старик – зовут его Габриэль – в костюме опереточного тореадора (купленном для него на народные деньги, по подписке) отмыкает ворота ториля и, натужно распахнув их, убегает, открывая взгляду коридор с низким потолком.