Текст книги "Смерть после полудня"

Именно такими являются боевые быки старинной касты, то есть породы, выращиваемой сыновьями дона Эдуардо Миура из Севильи, хотя следует отметить, что потомки этого ответственнейшего и достойнейшего скотовода попытались-таки сделать своих быков не столь опасными и более приемлемыми для тореро за счет скрещивания с быками вистаэрмосской породы, самой благородной, храброй и простодушной из всех. В итоге им удалось вывести быка, обладающего впечатляющими габаритами, рогами и всеми прочими атрибутами грозных миура, но без их исключительной агрессивности и способности все схватывать на лету, что и сделало их подлинным проклятием любого тореро. Существует порода – выведена она в Португалии усилиями дона Хосе Палья, – которая обладает внешностью, кровью, статностью, мощью и свирепостью подлинных миура, и если вам когда-либо доведется попасть на бой с этими животными, вы увидите, что́ такое бык на пике агрессивности и физической силы и до чего он может быть опасен. Рассказывают – сам я за верность этих слухов не ручаюсь, – так вот, рассказывают, что пастбище Палья, на котором выгуливают зрелых быков, отстоит на двенадцать километров от водопоя и что его быки потому такие могучие, выносливые и упрямые, что вынуждены далеко ходить по воду. Об этом я узнал от одного из двоюродных братьев Пальи, однако лично проверить не удосужился.

Подобно тому, как определенные породы боевых быков особенно тупы и храбры, а другие умны и храбры, имеется разница и в прочих особенностях, чрезвычайно индивидуальных, но все же характерных для большинства быков той или иной породы. Для примера можно назвать быков, которых раньше разводил герцог Верагуа. В начале текущего столетия они считались одними из самых храбрых, сильных, проворных и красивых из всех быков полуострова, но то, что раньше было всего лишь незначительными тенденциями, через пару десятков лет превратилось в доминантные признаки всей породы. В ту пору, когда их причисляли чуть ли не к идеалу боевого быка, одной из первейших характеристик была исключительная проворность в течение первой трети боя, зато к третьему терсьо животные выдыхались и становились неповоротливыми. Еще они славились тем, что стоило быку-верагуанцу ранить человека или лошадь, как он уже не оставлял свою жертву в покое, атака шла за атакой, возникало впечатление, что бык хочет стереть противника в порошок; но они были очень храбрыми, охотно нападали, хорошо следовали за плащом и мулетой. Через двадцать лет от славных первоначальных качеств почти ничего не осталось, если не считать стремительности в нападении, зато склонность наливаться тяжестью по мере боя выпятилась до такой степени, что после стычки с пикадорами верагуанец едва переставлял ноги. «Прилипчивость» к жертве сохранилась, даже усилилась, а скорость, сила и храбрость сошли до минимума. Вот как некогда отличные породы теряют свою ценность для корриды, несмотря на всю заботу и добросовестность скотовода. Он будет пробовать скрещивание с другими породами, ничего иного ему все равно не остается, и порой результат окажется успешным, но чаще всего упадок породы лишь ускорится, и она окончательно утратит все те положительные качества, которыми некогда обладала.

Бессовестный хозяин может приобрести быков отменной породы и нажиться за счет их репутации – мол, они дают великолепное зрелище, удивительно храбры, – но сам будет продавать все, что носит рога, разве что телками не станет торговать, в итоге за несколько лет сколотит себе некий капиталец, а по ходу дела изрядно подпортит доброе имя породы. Полностью уничтожить ценность породы ему не удастся до тех пор, пока кровь не испорчена, а быки имеют доступ к пастбищам и воде хорошего качества. Добросовестный скотовод может взять точно таких же быков и, продавая на бои только те экземпляры, которые демонстрируют храбрость, за короткое время восстановит породу. Но когда кровь, снискавшая славу, оказывается слишком разбавленной, когда мелкие огрехи становятся превалирующими характеристиками, тогда порода заканчивает свой век, если только ее не возродят удачным и порой парадоксальным скрещиванием. Я видел, как уходит добрая порода, видел упадок и конец верагуанцев… Прискорбно. Нынешний герцог их наконец продал, и новые владельцы пытаются сейчас воскресить породу.

Полукровки, то есть быки с небольшой долей боевой крови, по-испански называются моручо; они очень храбры в телячьем возрасте и демонстрируют лучшие черты боевой породы, однако, достигнув зрелости, утрачивают всю свою храбрость и стиль, теряя пригодность для арены. Такая утрата храбрости и стиля по достижении полной зрелости присуща всем быкам, в которых течет смесь боевой и обычной крови, именно это вызывает головную боль скотоводов Саламанки. Тут дело даже не в смешении пород; складывается впечатление, что эта особенность вообще является врожденной у тех быков, что разводят в той местности. В результате фермер из Саламанки вынужден продавать быков молоденькими, если он хочет, чтобы их храбрость была на пике. Эти незрелые бычки нанесли корриде урон, который перекрывает любые другие отрицательные влияния.

Вот перечень основных пород, которые дают лучших на сегодняшний день быков, как непосредственно, так и путем скрещивания: Васкес, Кабрера, Вистаэрмоса, Сааведра, Лесака и Ибарра.

Поставщики лучших на сегодняшний день быков: сыновья Пабло Ромеры (Севилья), граф де Санта Колома (Мадрид), граф де ла Корте (Бадахос); донья Консепсьон де ла Конча-и-Сьерра (Севилья), дочь знаменитой вдовы Конча-и-Сьерра; донья Кармен де Федерико (Мадрид), нынешняя владелица породы Мурубе; сыновья дона Эдуардо Миура (Севилья); маркиз де Вильямарта (Севилья); дон Архимиро Перес Табернеро, дон Грасиалано Перес Табернеро и дон Антонио Перес Табернеро, все трое из Саламанки; дон Франсиско Санчес (Кокилья, провинция Саламанка); дон Флорентино Сотомайор (Кордова); дон Хосе Перейра Палья (Вила-Франка-ди-Шира, Португалия); вдова дона Феликса Гомеса (Кольменар-Вьехо); донья Энрикета де ла Кова (Севилья); дон Феликс Морено Ардануи (Севилья); маркиз де Альбайда (Мадрид); и дон Хулиан Фернандес Мартинес (Кольменар-Вьехо), который владеет старейшей породой дона Висенте Мартинеса.

– В этой главе ни словечка разговоров, сударыня, и все же мы подошли к концу. Весьма сожалею.

– Не больше, чем я.

– А чего бы вам хотелось? Побольше крупных откровений о страстях бычьего племени? Диатрибу против венерических заболеваний? Щепотку гениальных мыслей о смерти и разложении? Вам интересно было бы послушать о приключениях с дикобразом, имевших место в юные годы автора в округах Эмметт и Шарлевуа, что расположены в штате Мичиган?

– Прошу вас, сударь, на сегодня хватит про животных.

– А что вы скажете об одной из тех назидательных проповедей по поводу жизни и смерти, за которые с таким восторгом берутся авторы?

– Пожалуй, этого тоже не надо. Нет ли у вас чего-то развлекательного и в то же время поучительного? Что-то мне сегодня нездоровится.

– Сударыня, у меня есть как раз то, что вам нужно. Не про диких зверей или быков. Вещица написана доходчивым языком и с таким расчетом, чтобы стать «Занесенными снегом» нашего времени, а в конце прямо-таки ломиться от разговоров.

– Если там есть разговоры, я бы хотела ее почитать.

– В таком случае, за дело! Итак, она называется… ЕСТЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ МЕРТВЫХ!

Пожилая дама: Ох, не нравится мне такое заглавие.

Автор: Да я на это и не рассчитывал. Очень может статься, вам вообще ничего не понравится. И все же, вот она,

«Естественная история мертвых»

Мне всегда казалось, что война выпала из поля зрения натуралистов. У нас есть восхитительные и солидные отчеты покойного У. Г. Хадсона о флоре и фауне Патагонии; преподобный Гилберт Уайт чрезвычайно интересно писал об удоде, когда тот эпизодически, редким гостем залетал в Сельборн, ну а епископ Стенли дал нам полезную и доступную массам «Семейную историю птиц». Так нет ли у нас шанса снабдить читателя некоторыми рациональными и любопытными фактами о мертвых? Надеюсь, да.

Когда отважный первооткрыватель Мунго Парк в одном из странствий падал в обморок средь необъятной дикости африканской пустыни, когда, голый и одинокой, он полагал свои дни сочтенными, и, казалось, остается лишь рухнуть наземь да помереть, ему на глаза попался крошечный цветок плодоносящего мха неизъяснимой красоты. «Хотя всё растеньице, – сообщает Парк, – размером не превышало моего перста, я не мог созерцать изящное устройство его корней, листьев и споровых коробочек без восхищения. Так способно ли то Существо, что заботливо укореняло, омачивало водою и довело до совершенства в сем глухом уголке мира вещь столь ничтожную, глядеть безучастно на жалкое состояние и муки тварей, созданных по Его же образу и подобию? Воистину нет. Подобные рассуждения не дали мне отчаяться; я воспрянул и, пренебрегая голодом и утомлением, двинулся вперед, уверовав, что облегчение близко. И я не был разочарован».

Обладая, как выражался епископ Стенли, сходственной предрасположенностью к восторгу и благоговению, можно ли изучать какую бы то ни было ветвь Естественной Истории, не умножая ту веру, надежду и любовь, в которых и мы, до последнего человечка, нуждаемся в нашем странствии по дикой пустыне жизни? Так давайте посмотрим, что за вдохновение мы можем почерпнуть из мертвецов.

На войне мертвые, как правило, представляют собой самцов, хотя, в отличие от человеческого рода, это утверждение не распространяется на животных, и среди убитых лошадей я часто видел кобыл. Еще один любопытный аспект войны состоит в том, что только на ней натуралист получает возможность обозреть мертвых мулов. За двадцать лет наблюдений в условиях гражданской жизни я ни разу не видел мертвого мула и начал даже питать сомнения в смертности сего животного. Были случаи, когда на глаза попадалась тварь, напоминавшая мертвого мула, но при ближайшем рассмотрении то оказывалось живое существо, которое лишь напоминало мертвого вследствие пребывания в полнейшем покое. Однако на войне эти животные уступают смерти с той же готовностью, что и более привычная и менее выносливая лошадь.

Пожилая дама: Вы ведь обещали ни словечка о животных!

Автор: Ничего, это ненадолго. Потерпите, ладно? Нелегко писать такие вещи.

Большинство из мулов, которых я видел мертвыми, располагались вдоль горных троп или лежали у подножия круч, куда их спихнули, дабы освободить дорогу. Трупы казались вполне уместным зрелищем в горах, где привыкаешь к их присутствию и где они смотрятся не столь дико, как позднее, в Смирне, где греки, перебив ноги своим вьючным животным, столкнули их с пристани, чтобы те захлебнулись. Покалеченные мулы и лошади, утопавшие на мелководье, своим числом взывали к талантам Гойи. Хотя, если подходить формально, вряд ли можно утверждать, что они-де взывали к Гойе, коль скоро имелся лишь один Гойя, к тому же он давно умер, да и крайне сомнительно, чтобы эти животные, умей они взывать, требовали бы проиллюстрировать свое злосчастье живописью; гораздо вероятнее, что, обладай они способностью изъясняться, позвали бы кого-то облегчить их участь.

Пожилая дама: Вы уже писали об этих мулах.

Автор: Да, я знаю и приношу извинения. Хватит перебивать. Больше писать о них не буду. Обещаю.

Что же касается пола мертвых, то, по сути дела, ты настолько привыкаешь видеть среди мертвых лишь мужчин, что зрелище убитой женщины потрясает до основания. Впервые я стал свидетелем инверсии всегдашнего пола мертвых после взрыва на военном заводе, что размещался под Миланом, в Италии. До места бедствия мы добирались на грузовиках по дорогам в тени тополей, вдоль которых тянулись канавы, где кишела мелкотравчатая животная жизнь, которую я не мог наблюдать в подробностях вследствие изрядных облаков пыли, поднятых грузовиками. По прибытии туда, где раньше стоял военный завод, часть из нас отправили патрулировать громадные склады, которые по какой-то причине еще не взорвались, в то время как остальным поручили тушить траву на прилегающем поле, а по завершении сего задания приказали прочесать ближайшие окрестности и соседние поля на предмет обнаружения трупов. Таких находок мы сделали и доставили в импровизированный морг немало. Вынужден чистосердечно признаться, было потрясением видеть, что вместо мужчин мертвыми оказались женщины. В те дни женщины еще не приступили к ношению коротких причесок, как это имело место несколько лет спустя в Европе и Америке, так что самым неприятным – наверное, с непривычки – было присутствие, а уж тем более отсутствие, длинных волос. Покончив с весьма тщательным поиском мертвых в целом виде, мы принялись за сбор фрагментов. Многие из них были сняты с массивного, опутанного колючей проволокой забора, что окружал территорию фабрики; мы собрали изрядное число разрозненных кусков, поучительно иллюстрирующих потрясающую энергию бризантных взрывчатых веществ. Помнится, на обратном пути в Милан кто-то из нас обсуждал происшествие, выдвинув тезис, что сюрреализм картины и полнейшее отсутствие раненых во многом лишили катастрофу того ужаса, который мог быть намного острее. К тому же взрыв произошел недавно, и, как следствие, перетаскивание мертвых еще не причиняло таких хлопот, как на полях сражений. Приятная, хотя и пыльная поездка вдоль прелестных ломбардских полей также служила компенсацией за непривлекательность задания, и, обмениваясь по пути впечатлениями, мы все пришли к выводу об изрядном везении, что пожар удалось столь быстро взять под контроль, не дав ему добраться до громадных складов, полных несдетонировавших боеприпасов. А еще мы сошлись во мнении, что сбор фрагментов – дело чрезвычайного свойства; поразительно, отмечали мы, с какой охотой человеческое тело разрывается на куски, игнорируя все анатомические линии, дробясь с той же капризной причудливостью, что и артиллерийский снаряд.

Пожилая дама: Мне неприятно это читать.

Автор: Тогда не читайте. Можно подумать, ее кто-то заставляет… И пожалуйста, хватит перебивать.

Натуралист, желающий придать наблюдениям точность в мелочах, вправе ограничиться каким-то конкретным отрезком времени, и я возьму тот, что шел непосредственно за итальянским наступлением австрияков в июне 1918 года, коли именно в нем мертвые приняли участие своим наибольшим числом. Поспешное отступление, а затем контрнаступление привели к тому, что покинутые позиции были взяты вновь, так что все осталось как прежде, за исключением появления мертвых. Если их не закопать, они ежедневно меняют свой внешний вид. Белая раса меняет цвет с белого на желтый, затем на желто-зеленый, после чего на черный. Если достаточно долго держать труп на жаре, он становится похожим на деготь, в особенности там, где что-то поломалось или разодралось. Каждый день мертвец толстеет; наконец, его распирает так, что униформа порой того и гляди лопнет. Отдельные члены могут увеличиваться в обхвате до невероятности, лица округляются и натягиваются подобно надувному шарику. Помимо прогрессирующей тучности, вторым удивительным свойством мертвых является количество разбросанной вокруг них макулатуры. Последняя принятая ими поза – оставляя в стороне вопрос захоронения – зависит от местоположения карманов в их обмундировании. В австрийской армии они наличествуют с казенной стороны штанов, и все мертвецы вскорости переворачиваются ничком, с обоими вывернутыми карманами на седалище, а трава кругом оказывается засыпанной теми бумажками, которые находились в этих карманах. Зной, мухи, красноречивые позы тел в траве и количество разбросанной бумаги – таковы запоминающиеся впечатления. Запах поля боя в жаркую погоду в памяти не воскресить. В ней остается лишь тот факт, что да, был такой запах, но ничто происходящее с тобой о нем уже не напомнит. Он не похож на казарменный душок, что вдруг доносится в трамвае, и ты оглядываешься и видишь мужчину, который его принес. А вот тот запах пропадает подчистую, как угасшая любовь; что было, помнишь, зато чувство не вернуть, сколько ни тужься.

Пожилая дама: Мне нравится, когда вы пишете о любви.

Автор: Благодарю вас, сударыня.

Интересно, что́ на поле боя в жаркую погоду сумело бы вдохнуть новые силы в отважного первооткрывателя Мунго Парка? С конца июня по июль в хлебах алеют маки, шелковицы принарядились, стоят в полном облачении, а над орудийными стволами, когда их жарит солнце сквозь прорехи в листве, струится призрачная зыбь; почва желтая-прежелтая по краям воронок от мин с горчичным газом, да и разбитые домики интересней разглядывать, чем нетронутые обстрелом, но мало кто из путешественников, вдохнув тем летом полную грудь воздуха, обрел бы мысли Мунго Парка в отношении тех, кто был создан по Его образу и подобию.

Первое, что обнаруживаешь насчет мертвецов, это их склонность умирать подобно животному. Кое-кто умирает быстро от крошечной ранки, которая, думаешь ты, разве что кролика свалит. Другие умирают с трудом: череп раскроен, в мозгах железо, а он лежит живой еще двое суток, будто кошка, которая ворочается в угольном ящике с пулей в голове и отказывается издыхать, пока ей башку не оттяпаешь. И вообще, кошки, может, даже после этого не дохнут, говорят же, что у них девять жизней, пес их знает.

Единственная естественная смерть, что мне довелось увидеть, если не считать кровопотери, которая не так уж страшна, случилась из-за гриппа-испанки. При нем ты тонешь в собственных соплях, давишься ими; а под конец пациент засирает всю свою койку. Сейчас мне хочется увидеть смерть кого-либо из самопровозглашенных Гуманистов; может статься, стойкий первооткрыватель вроде Мунго Парка или ваш покорный слуга дотянет до дня, когда станет свидетелем всамделишной кончины членов названной литературной секты и понаблюдает за тем величием, которым они обставят свой уход. Рассуждая как натуралист, я сделал вывод, что в то время как внешние приличия – вещь превосходная, некоторые попросту обязаны вести себя неблагопристойно, чтобы человеческая раса не сошла на нет, коль скоро поза, предписанная для продолжения рода, неблагопристойна. А еще мне пришло в голову, что эти люди являются, или являлись, детьми благопристойного существования. Впрочем, не важно, как они начали; я хочу видеть кое-чей конец и прикинуть на досуге, как черви возьмутся за давно забальзамированное бесплодие; и впредь их писанину обойдут молчанием, а вожделения сведутся к примечаниям.

Пожилая дама: Насчет вожделений просто замечательно.

Автор: Да, знаю. По мотивам Эндрю Марвелла. Этому я научился, почитывая Т. С. Элиота.

Пожилая дама: Элиоты были старинными приятелями нашей семьи. Кажется, они торговали пиломатериалами.

Автор: У меня дядя женился на дочери владельца лесопилки.

Пожилая дама: Забавно.

В то время как найдутся, пожалуй, законные основания разбираться с гражданами-самоназначенцами в «Естественной истории мертвых», пусть даже к моменту публикации сего труда их гуманистическое поприще станет значить ровным счетом ничего, это будет несправедливо по отношению к другим мертвецам – умершим в пору своей юности не по личному выбору, не являвшихся владельцами журналов, и вообще многие из них в жизни не прочитали ни одного литературного обзора, – которых автор видел в жаркую погоду с полупинтой червей, вовсю трудившихся там, где раньше были рты. Погода для мертвецов не всегда была жаркой, порядочное время приходилось на дождь, который обмывал их и размягчал землю, а порой дождь упорствовал до тех пор, пока земля не превращалась в грязь, мертвецов из нее вымывало и приходилось закапывать их заново. Или, скажем, зимой в горах ты был вынужден класть мертвецов в снег, так что когда весной снег сходил, кому-то еще выпадало их хоронить. В горах имелись для этого красивейшие места, горная война вообще самая красивая из всех, и вот в одном из этих мест – называлось оно Поколь – похоронили генерала, кому снайпер прострелил голову навылет. Так что врут те писатели, чьи книжки называются «Генералы умирают в постелях», потому что этот генерал умер в снежном окопе, высоко в горах, в тирольской шляпе с перышком сбоку, дырочкой во лбу (в которую и мизинец не пролезет) и во-от такой дырищей на затылке (куда можно было засунуть кулак, если, конечно, он у тебя маленький и ты бы хотел туда его засовывать), на сильно заляпанном кровью снегу. Чертовски славный был генерал, как, впрочем, и генерал фон Бер, который в битве при Копоретто командовал баварским Альпийским корпусом и, въезжая в Удину впереди солдат, был убит в своем штабном автомобиле огнем итальянского арьергарда. Так что называть такие книжки надо бы «Обычно генералы умирают в постелях», если мы желаем добиться хоть какой-то достоверности в изображении подобных вещей.

Пожилая дама: Когда же начнется сам рассказ?

Автор: А прямо сейчас и начнется, сударыня. Скоро все узнаете.

В горах снег засыпал мертвых возле перевязочного пункта, устроенного на обратном склоне, чтобы не накрыло артиллерией. Трупы сносили в землянку, которую успели выкопать до промерзания грунта. В этой землянке день, ночь и еще один день пролежал парень, чья голова – с куском рваной стали в искромсанных мозгах – была расколота подобно цветочному горшку и не рассыпалась лишь благодаря мозговым оболочкам да искусно наложенной повязке, уже заскорузлой. Санитары, таскавшие носилки, позвали военврача проверить состояние бедолаги. Они видели этого парня при всяком своем возвращении или хотя бы слышали, как тот дышит. Глаза у военврача были красными, веки от слезоточивого газа опухли так, что остались только щелочки. Раненого он проверил дважды: днем и еще раз с фонариком. Тоже неплохая тема для гравюр Гойи; в смысле, медосмотр с фонариком в землянке для трупов. Врач взглянул разок, взглянул другой и поверил словам санитаров, дескать, парень-то до сих пор жив.

– И чего вы от меня хотите? – спросил он.

Санитары от военврача ничего не хотели. Впрочем, поразмыслив немного, они спросили разрешения вынести его наружу и положить к тяжелораненым.

– Нет-нет-нет! – бросил врач. Он был очень занят. – Да в чем дело-то? Вы что, его боитесь?

– Так ведь лежит, хрипит среди трупов. Не по-людски как-то.

– А вы не слушайте. И вообще, сейчас вы его унесете, а потом опять потащите обратно.

– Ничего, господи капитан медицинской службы. Мы потерпим.

– А почему бы не вколоть ему побольше морфину? – спросил офицер-артиллерист, поджидавший свою очередь на перевязку руки.

– Как будто мне морфин девать некуда!.. У вас вон пистолет есть, так пойдите да застрелите его сами.

– Его разок уже застрелили, – заметил артиллерист. – Вот из вас бы, докторишек, кое-кого пострелять, навели б тогда порядок в вашем хозяйстве.

– Ну, спасибо, – сказал военврач, беря в руку хирургические щипцы. – Премного благодарен. А вот это у вас что? – Он щипцами едва не ткнул артиллеристу в глаз. – Что с глазами?

– Слезогонка. У нас говорят, дикое везенье.

– Вот именно. Потому что вы тогда с позиций бежите, – сказал военврач. – К нам, сюда со своей слезогонкой, лишь бы вывезли с переднего края… Глаза себе луком натерли, я считаю.

– Плевал я на ваши оскорбления. Несете черт-те что. Полоумный.

Появились санитары.

– Господин капитан медицинской службы… – начал один из них.

– Пошли вон отсюда! – рявкнул военврач.

И они ушли.

– Ладно, – сказал артиллерист. – Пристрелю бедолагу. Чтоб не мучился. Я человек гуманный.

– Вот и пристрели, – кивнул военврач. – Давай-давай. Бери на себя всю ответственность. А я подам рапорт. Мол, лейтенант-артиллерист застрелил раненого на пункте срочной медпомощи. Иди. Иди и застрели его.

– Нет в тебе ничего человеческого.

– Моя работа – лечить раненых, а не добивать их. Этим пусть джентльмены от артиллерии занимаются.

– Что ж вы его тогда не лечите?

– А я уже полечил. Сделал все, что можно.

– А почему не отправили вниз по канатной дороге?

– Да кто ты такой меня расспрашивать? Ты что мне, начальство? Командир моего перевязочного пункта? Уважишь ответом?

Лейтенант-артиллерист отмолчался. Кроме них с врачом, других офицеров на медпункте не было, сплошь рядовые да унтера.

– Что? – сказал военврач, вскинув зажатую в щипцах иглу. – Язык проглотил?

– Да иди ты *****! – сказал артиллерист.

– Вот, – кивнул врач. – Все слышали? Ладно. Хорошо. Об этом тоже доложу.

Лейтенант поднялся и пошел на врача.

– Ах ты сука, – сказал он. – И мать твоя сука. И сестра. И сам ты г…

Врач плеснул ему в лицо из блюдца, полного йода. На миг ослепнув, лейтенант зашарил рукой в поисках пистолета. Врач ловко нырнул ему за спину, сбил с ног и, когда тот упал, несколько раз наподдал ногой, после чего поднял выроненный пистолет, не снимая резиновых перчаток. Сидя на полу, лейтенант тер глаза неизраненной рукой.

– Убью гада, – пообещал он. – Вот прозрею и убью.

– Хозяин здесь я, – сказал военврач. – И раз ты теперь это знаешь, я тебя прощаю. А убить ты меня не можешь, потому что твой пистолет у меня. Эй, сержант! Дежурного ко мне!

– Он сейчас у канатной дороги, – сообщил сержант.

– Протрите лейтенанту глаза спиртоводным раствором, а то у него там йод. Да, и принесите мне тазик обмыть руки. Когда закончите, лейтенанта ко мне, я им займусь.

– Вот только дотронься!

– Держите его покрепче, он бредит.

Вновь заглянул один из санитаров.

– Господин военврач…

– Ну чего тебе?

– Тот парень, в поленнице который…

– Я тебе сказал: уйди.

– Он помер, господин военврач. Я просто подумал, вы захотите узнать…

– Ну, мой дорогой лейтенант? Все понятно? Спор наш был ни о чем. На войне все споры ни о чем.

– Сволочь ты, – сказал артиллерист. Он по-прежнему не видел. – Глаза мне выжег, гадюка.

– Ерунда, – сказал военврач. – Все пройдет. Ерунда. Спор ни о чем.

– А-а! а-а! – вдруг завизжал лейтенант. – Ты мне глаза выжег, глаза выжег!

– Так, держите крепче, – скомандовал врач. – У него болевой шок. Держи крепче, говорю!

Пожилая дама: И что, на этом всё? А мне казалось, вы обещали чуть ли не «Занесенных ветром» Джона Гринлифа Уиттьера.

– Сударыня, опять я оплошал. Целим-то высоко, да всё промахиваемся.

Пожилая дама: Знаете, чем больше я вас знаю, тем меньше вы мне нравитесь.

– Ах, сударыня, извечная ошибка: узнавать писателя ближе.