Текст книги "Фиеста. Вешние воды"

Мы пересекли испанскую границу. Там была речка и мост, и в одном конце его – толстые усатые французы в кепи, а в другом – испанские карабинеры в лакированных треуголках, с короткими ружьями за спиной. У нас открыли только один чемодан, взяли наши документы и заглянули в них. С той и с другой стороны кордона было по большой лавке и по гостинице. Шоферу пришлось зайти в помещение пограничной стражи и заполнить какие-то бумаги, и мы вылезли из машины и подошли к реке посмотреть, есть ли там форель. Билл пытался заговорить по-испански с одним из карабинеров, но из этого ничего не вышло. Роберт Кон, показывая пальцем в воду, спросил, водится ли здесь форель, и карабинер сказал, что да, но ее немного.

Я спросил его, ловит ли он рыбу, и он ответил, что нет, он этим не занимается.

К мосту подходил бородатый старик с длинными, выгоревшими на солнце волосами, в сшитой из мешковины одежде. Он опирался на длинную палку, а за спиной у него, головой вниз, висел козленок со связанными ногами.

Карабинер махнул ему саблей, чтобы он воротился. Старик, не сказав ни слова, повернул и пошел обратно по белой дороге в Испанию.

– Почему старика не пустили? – спросил я.

– У него нет пропуска.

Я предложил карабинеру сигарету. Он взял и поблагодарил меня.

– Что же он будет делать? – спросил я.

Карабинер сплюнул в пыль.

– Да просто перейдет реку вброд.

– Много у вас тут контрабанды?

– Да, – сказал он, – бывает.

Вышел шофер, на ходу складывая бумаги и пряча их во внутренний карман. Мы все сели в машину, и она покатила по белой дороге в Испанию. Сначала местность была почти такая же, как до границы; потом, все время поднимаясь в гору по спиралью вьющейся дороге, мы перевалили через вершину, и тут-то и началась настоящая Испания. Показались длинные бурые хребты, поросшие редкой сосной, и буковые леса на далеких склонах гор. Дорога сначала шла по верху ущелья, а потом нырнула вниз, и шофер вдруг дал гудок, затормозил и свернул в сторону, чтобы не наехать на двух ослов, заснувших на дороге. Горы остались позади, и мы въехали в дубовый лес, где паслись белые козы. Потом пошли поляны, поросшие травой, и прозрачные ручьи, мы пересекли один ручей, миновали сумрачную деревушку и снова стали подниматься в гору. Мы поднимались выше и выше и опять добрались до перевала и повернули, и дорога пошла вниз, забирая вправо, и к югу открылась новая цепь высоких гор – бурые, словно спекшиеся на солнце и причудливо изборожденные ущельями.

Немного погодя горы кончились, появились деревья по обе стороны дороги, и ручей, и поля спелой пшеницы, и дорога бежала дальше, очень белая и прямая, а потом мы въехали на пригорок, и слева на вершине горы показался старинный замок, тесно окруженный строениями, и колыхаемое ветром пшеничное поле, поднимающееся до самых стен. Я оглянулся через плечо – я сидел впереди рядом с шофером. Роберт Кон спал, но Билл смотрел по сторонам и кивнул мне. Потом мы пересекли равнину, и справа в пролетах между деревьями сверкала на солнце широкая река, а вдали над равниной уже вставало Памплонское плато, и видны были городские стены, и высокий темный собор, и кресты на куполах других церквей. Позади плато были горы, и повсюду, куда ни повернись, были еще горы, а белая дорога бежала впереди нас по равнине прямо к Памплоне.

Обогнув плато, мы с другой стороны въехали в город по пыльной дороге, круто поднимавшейся между двумя рядами тенистых деревьев, а потом спустились в новую часть города, которую строят за стенами старого. Мы проехали мимо арены боя быков – высокое белое здание, казавшееся бетонным под солнцем, а потом переулком выехали на центральную площадь и остановились у подъезда отеля Монтойи.

Шофер помог нам вытащить чемоданы. Вокруг машины столпились ребятишки, и на площади было жарко, деревья зеленели, флаги висели на своих шестах, и приятно было уйти от солнца в тень аркады, которая тянется вокруг всей площади. Монтойа обрадовался нам, пожал нам руки и дал хорошие комнаты с окнами на площадь, а потом мы умылись, почистились и спустились в столовую к обеду. Шофер тоже остался обедать, а потом мы заплатили ему, и он уехал обратно, в Байонну.

В отеле Монтойи две столовые. Одна во втором этаже с окнами на площадь. Другая внизу, на целый этаж ниже уровня площади, и оттуда можно выйти на улицу позади отеля, по которой рано утром пробегают быки, когда их через весь город гонят к арене. В этой столовой всегда прохладно, и мы очень хорошо позавтракали. Первая трапеза на испанской земле – это каждый раз серьезное испытание: закуски, кушанья из яиц, два мясных блюда, овощи, салат, десерт и фрукты. Нужно много вина, чтобы все это одолеть. Роберт Кон пытался сказать, что не хочет второго мясного блюда, но мы не стали переводить его слова, и служанка принесла ему что-то взамен, кажется, холодного мяса. С самой нашей встречи в Байонне Кон нервничал. Он не знал, знаем ли мы, что он ездил с Брет в Сан-Себастьян, и это смущало его.

– Ну, – сказал я, – Брет и Майкл должны приехать сегодня вечером.

– Я сомневаюсь, чтобы они приехали, – сказал Кон.

– Почему? – спросил Билл. – Конечно, приедут.

– Они всегда опаздывают, – сказал я.

– Я почти уверен, что они не приедут, – сказал Роберт Кон.

Он сказал это таким тоном, точно он что-то знает, чего мы не знаем, и мы оба разозлились.

– Держу пари на пятьдесят песет, что сегодня вечером они будут здесь, – сказал Билл. Он всегда держит пари, когда злится, и поэтому обычно заключает глупые пари.

– Хорошо, – сказал Кон. – Пари. Помните, Джейк, пятьдесят песет.

– Я и сам запомню, – сказал Билл.

Я видел, что он злится, и хотел успокоить его.

– Они приедут, без всякого сомнения, – сказал я. – Только, может быть, не сегодня.

– Хотите отказаться от пари? – спросил Кон.

– Нет. С какой стати? Давайте хоть на сто песет.

– Пожалуйста. Принимаю.

– Ну довольно, – сказал я. – А то вам придется зарегистрировать у меня пари и заплатить мне проценты.

– Ладно, – сказал Кон. Он улыбнулся. – Все равно вы их отыграете у меня в бридж.

– Вы их еще не выиграли, – сказал Билл.

Мы вышли на площадь и под аркадой пошли в кафе «Ирунья» пить кофе. Кон сказал, что пойдет к парикмахеру побриться.

– Послушай, – сказал мне Билл, – есть у меня шансы выиграть это пари?

– Плохие у тебя шансы. Они еще никуда не приезжали вовремя. Если они не получили денег, то, конечно, сегодня не приедут.

– Я сразу пожалел, как только рот открыл. Но я не мог не вызвать его. Он как будто ничего, но откуда он знает больше нашего? Майкл и Брет условливались с нами.

Я увидел Кона – он шел к нам через площадь.

– Вот он идет.

– Пусть лучше бросит свои еврейские повадки и не важничает.

– Парикмахерская закрыта, – сказал Кон. – Только в четыре откроется.

Мы пили кофе в кафе «Ирунья», сидя в тени аркады в удобных плетеных креслах, и смотрели на площадь. Потом Билл ушел писать письма, а Кон отправился в парикмахерскую. Она все еще была закрыта, и он решил пойти в отель и принять ванну, но я еще посидел на террасе кафе, а потом пошел прогуляться по городу. Было очень жарко, но я держался теневой стороны улиц, и прошелся по рынку, и радовался, что я снова здесь. Я зашел в ayuntamiento[6]6
  Муниципалитет (исп.).


[Закрыть], и разыскал старика, который каждый год заказывал для меня билеты на бой быков, и узнал, что он получил деньги, высланные мной из Парижа, и возобновил абонемент, так что все это было улажено. Он был архивариусом, и все архивы города помещались в его конторе. Это, кстати сказать, не имеет никакого отношения к рассказу. В его конторе была дверь, обитая зеленым сукном, и вторая, из плотного дерева, и когда я ушел, оставив его среди архивов, занимавших сплошь все столы, и притворил обе двери, и вышел на улицу, швейцар остановил меня, чтобы почистить мне пиджак.

– Вы, должно быть, ехали в автомобиле, – сказал он.

На воротнике и плечах лежал толстый слой пыли.

– Да, из Байонны.

– Вот-вот, – сказал он. – Я так и знал, что вы ехали в автомобиле, по тому, как пыль легла. – Я дал ему две медных монеты.

Я увидел собор в конце улицы и направился к нему. Когда я в первый раз увидел его, фасад показался мне некрасивым, но теперь он мне нравился. Я вошел. Внутри было мглисто и темно, колонны уходили ввысь, и люди молились, и пахло ладаном, и было несколько изумительных высоких витражей. Я встал на колени и начал молиться и помолился обо всех, кого вспомнил, о Брет и Майкле, о Билле, Роберте Коне, и о себе, и о всех матадорах, отдельно о каждом, кого я любил, и гуртом о всех остальных, потом я снова помолился о себе, и пока я молился о себе, я почувствовал, что меня клонит ко сну, поэтому я стал молиться о том, чтобы бои быков прошли удачно, и чтобы фиеста была веселая, и чтобы нам наловить побольше рыбы. Я старался вспомнить, о чем бы еще помолиться, и подумал, что хорошо бы иметь немного денег, и я помолился о том, чтобы мне нажить кучу денег, и потом начал думать, как бы я мог их нажить, и, думая о наживе, я вспомнил графа и подумал о том, где он теперь, и пожалел, что не видел его с того вечера на Монмартре, и старался вспомнить что-то смешное, что Брет рассказала мне про него, и так как я все это время стоял на коленях, опершись лбом о деревянную спинку скамьи, и думал о том, что я молюсь, то мне было немного стыдно, и я жалел, что я такой никудышный католик, но я понимал, что ничего тут не могу поделать, по крайней мере сейчас, а может быть, и никогда, но что все-таки это – великая религия, и как бы хорошо предаться набожным мыслям, и, может быть, в следующий раз мне это удастся; а потом я стоял под жарким солнцем на паперти собора, и указательный, средний и большой пальцы правой руки все еще были влажные, и я чувствовал, как они сохнут на солнце. Солнце палило жестоко, и я переулками, прячась в тени зданий, вернулся в отель.

Вечером, за ужином, оказалось, что Роберт Кон принял ванну, побрился, подстригся и вымыл голову и что его волосы чем-то смазаны, чтобы не торчали. Он нервничал, и я ничем не старался ему помочь. Поезд из Сан-Себастьяна прибывал в девять часов, и Брет с Майклом могли приехать только этим поездом. Без двадцати девять, когда мы еще и половины ужина не съели, Роберт Кон встал из-за стола и сказал, что пойдет встречать их на вокзал. Я сказал, что пойду вместе с ним, – просто чтобы поддразнить его. Билл сказал, что скорей повесится, чем уйдет, не доев ужина. Я сказал, что мы сейчас же вернемся.

Мы пошли на вокзал. Я наслаждался волнением Кона. Я надеялся, что Брет приедет этим поездом. На вокзале оказалось, что поезд опаздывает, и мы дожидались его, сидя в темноте на багажной тележке за вокзалом. Я никогда, кроме как на войне, не видел, чтобы человек так волновался, как Роберт Кон, или был в таком нетерпении. Я наслаждался этим. Свинство было наслаждаться этим, но я и чувствовал себя свиньей. Кон обладал удивительной способностью пробуждать в человеке все самое скверное.

Наконец мы услышали далекий свист внизу, с другой стороны плато, а потом увидели поднимающиеся в гору огни паровоза. Мы вошли в вокзал и стояли в толпе встречающих у самой решетки; поезд подошел и остановился, и пассажиры потянулись к выходу.

Их не было в толпе пассажиров. Мы подождали, пока все прошли через вокзал и сели в автобусы, или наняли фиакры, или пошли пешком в темноте с друзьями и родственниками.

– Я так и знал, что они не приедут, – сказал Кон.

Мы шли обратно, в отель.

– А я думал, может быть, все-таки приедут, – сказал я.

Когда мы вернулись в столовую, Билл ел фрукты и допивал бутылку вина.

– Не приехали?

– Нет.

– Ничего, Кон, если я отдам вам сто песет завтра утром? – спросил Билл. – Я еще не обменял свои деньги.

– Да не нужно, – сказал Роберт Кон. – Давайте лучше держать другое пари. Можно держать пари на бой быков?

– Можно, – сказал Билл, – только не нужно.

– Это все равно что держать пари на войну, – сказал я. – Здесь не требуется материальной заинтересованности.

– Мне очень любопытно посмотреть бой быков, – сказал Роберт.

К нашему столику подошел Монтойа. В руках у него была телеграмма.

– Это вам. – Он передал ее мне.

Я прочел: «Остались ночевать Сан-Себастьяне».

– Это от них, – сказал я.

Я спрятал телеграмму в карман. В другое время я показал бы ее.

– Они остановились в Сан-Себастьяне, – сказал я. – Посылают вам привет.

Почему меня подмывало бесить его, я и сам не знаю. Впрочем, знаю. Я слепо, непримиримо ревновал к тому, что с ним случилось. Хоть я и считал случившееся в порядке вещей – это ничего не меняло. Я, несомненно, ненавидел его. Не думаю, чтобы я по-настоящему ненавидел его до той минуты, когда он за завтраком напустил на себя всезнающий вид и потом отправился наводить красоту в парикмахерскую. И я спрятал телеграмму в карман. Как бы то ни было, телеграмма была адресована мне.

– Ну что ж, – сказал я. – Самое правильное – уехать с дневным автобусом в Бургете. Если они приедут завтра вечером, пусть догоняют нас.

Из Сан-Себастьяна было только два поезда: один рано утром и другой, вечерний, который мы только что ходили встречать.

– Это неплохая мысль, – сказал Кон.

– Чем скорее мы доберемся до реки, тем лучше.

– Мне все равно, когда бы ни ехать, – сказал Билл, – чем скорее, тем лучше.

Мы посидели в кафе «Ирунья» и выпили кофе, а потом прошлись до арены, погуляли в поле и под деревьями на краю обрыва, смотрели вниз на темную реку, и я рано лег спать. Билл и Кон, вероятно, поздно засиделись в кафе, потому что я уже спал, когда они пришли.

Утром я взял три билета на автобус до Бургете. Он отходил в два часа дня. Раньше этого ехать было не на чем. Я сидел в кафе «Ирунья» и читал газеты, когда увидел Роберта Кона, пересекающего площадь. Он подошел к моему столику и сел против меня в плетеное кресло.

– Это очень уютное кафе, – сказал он. – Хорошо выспались, Джейк?

– Я спал как колода.

– Я спал неважно. Да мы с Биллом и легли поздно.

– Где вы были?

– Здесь. А когда здесь закрыли, мы пошли в другое кафе. Где хозяин говорит по-немецки и по-английски.

– Кафе Суисо.

– Вот-вот. Очень симпатичный старик. По-моему, его кафе лучше этого.

– Днем там нехорошо, – сказал я. – Слишком жарко. Между прочим, я взял билеты на автобус.

– Я не поеду сегодня. Вы с Биллом поезжайте вперед.

– Я же взял билет.

– Дайте его сюда. Я получу деньги обратно.

– Пять песет стоит.

Роберт Кон достал серебряную монету в пять песет и отдал ее мне.

– Я должен остаться, – сказал он. – Понимаете, боюсь, что вышло недоразумение.

– Имейте в виду, – сказал я, – что они могут приехать и через три дня, и через четыре, раз они развлекаются в Сан-Себастьяне.

– В том-то и дело, – сказал Роберт. – Я боюсь, что они рассчитывали встретить меня в Сан-Себастьяне и поэтому остались там.

– Почему вы так думаете?

– Потому что я писал Брет об этом.

– Почему же, черт возьми, вы не остались там и не дождались их… – начал было я, но остановился. Я решил, что эта мысль сама придет в голову, но, кажется, этого так и не произошло.

Теперь он уже не стеснялся, ему приятно было говорить со мной, после того как он дал мне понять, что между ним и Брет что-то есть.

– Мы с Биллом уедем сейчас же после завтрака, – сказал я.

– Жаль, что я не могу. Всю зиму мы мечтали об этой рыбной ловле. – Он даже загрустил. – Но я должен остаться. Серьезно, должен. Как только они приедут, я сейчас же привезу их.

– Надо найти Билла.

– Я пойду к парикмахеру.

– Ну, увидимся за завтраком.

Я нашел Билла в его комнате. Он брился.

– Да, да, он все поведал мне вчера вечером, – сказал Билл. – Изливал душу. Говорит, что у него с Брет было назначено свидание в Сан-Себастьяне.

– Врет, сволочь!

– Ну, ну, – сказал Билл. – Не злись. Рано злиться, мы еще только выехали. Но все-таки, где тебя угораздило подружиться с этим типом?

– Не спрашивай уж, ради Бога.

Билл повернул ко мне свое наполовину выбритое лицо, а потом продолжал говорить в зеркало, намыливая себе щеки:

– Если я не ошибаюсь, прошлой зимой он приходил ко мне в Нью-Йорке с письмом от тебя? К счастью, я завзятый путешественник. А почему ты заодно не прихватил с собой еще парочку еврейских друзей? – Он потер большим пальцем подбородок, посмотрел на него и снова начал скрести.

– Твои друзья тоже не все первый сорт.

– Верно. Попадаются и неважные. Но куда им до Роберта Кона. А смешнее всего, что он славный. Он мне нравится. Но он совершенно невозможен.

– Он бывает очень мил.

– Знаю. В этом-то и весь ужас.

Я засмеялся.

– Тебе хорошо смеяться, – сказал Билл. – Ты не сидел с ним вчера до двух часов ночи.

– А что, трудно было?

– Ужасно. Что это у него за история с Брет? Неужели между ними что-то было?

Он взялся за подбородок и поворачивал его вправо и влево.

– Ну конечно. Она ездила с ним в Сан-Себастьян.

– Господи, как глупо! Зачем она это сделала?

– Ей хотелось уехать из города, и она никуда не может ездить одна. Говорит, она думала, что это пойдет ему на пользу.

– Почему люди делают такие сверхъестественные глупости? Почему она не поехала с кем-нибудь из своих? Или с тобой? – Он поперхнулся и торопливо прибавил: – Или со мной? Почему не со мной? – Он внимательно посмотрел на себя в зеркало, шлепнул на каждую скулу по большому комку мыльной пены. – Вот честное лицо. Вот лицо, которому может довериться каждая женщина.

– Она никогда его не видела.

– Напрасно. Все женщины должны видеть его. Это лицо нужно воспроизвести на всех киноэкранах по всей стране. Каждой женщине после венчанья нужно вручать снимок с этого лица. Матери должны говорить дочерям об этом лице. Сын мой, – он ткнул в мою сторону бритвой, – пробивайся на Запад с этим лицом и возвысься вместе с отчизной.

Он нагнулся над тазом, обмыл лицо холодной водой, вытер его одеколоном, потом внимательно посмотрел на себя в зеркало, оттягивая длинную верхнюю губу.

– О Господи! – сказал он. – Какое мерзкое лицо!

Он помолчал, все так же глядя в зеркало.

– А что касается этого Роберта Кона, – сказал Билл, – то меня тошнит от него, и пусть отправляется ко всем чертям, и я очень рад, что он остается здесь и что мы поедем ловить рыбу без него.

– Вот это верно.

– Мы едем ловить форель. Мы едем ловить форель на реке Ирати, и мы сейчас за завтраком накачаемся здешним вином, а потом чудесно прокатимся на автобусе.

– Отлично. Пойдем в кафе «Ирунья» и приступим, – сказал я.

Глава одиннадцатая

На площади сильно припекало, когда мы после завтрака, нагруженные чемоданами и спиннингами в чехлах, пошли к автобусу, чтобы ехать в Бургете. На крыше автобуса уже сидели люди, по лестнице карабкались еще пассажиры. Билл влез наверх, и Роберт Кон сел рядом с ним, чтобы занять место для меня, а я пошел обратно, в отель, и захватил на дорогу несколько бутылок вина. Когда я вернулся, автобус был набит битком. На чемоданах и ящиках, загромождавших крышу, сидели пассажиры, и все женщины обмахивались веерами. Было очень жарко. Роберт слез, освободив занятое для меня место, и я примостился на единственной деревянной скамье, тянувшейся вдоль крыши.

Роберт Кон стоял в тени аркады и ждал, когда мы тронемся. У наших ног полулежал баск с большим мехом на коленях. Он протянул мех Биллу и мне, и когда я поднял мех, чтобы хлебнуть, баск так внезапно и похоже взревел, подражая автомобильному гудку, что я пролил вино, и все засмеялись. Он извинился и настоял, чтобы я хлебнул еще раз. Немного погодя он опять изобразил гудок, и я во второй раз попался. У него это хорошо выходило. Баски были очень довольны; сосед Билла заговорил с ним по-испански, и Билл ничего не понял, поэтому он протянул ему одну из наших бутылок вина. Сосед отказался. Слишком жарко, и он слишком много выпил за завтраком. Когда Билл вторично протянул ему бутылку, он отпил большой глоток, а потом бутылка пошла по рукам в нашем конце автобуса. Каждый вежливо отпивал глоток, а потом они заставили нас закупорить бутылку и убрать ее. Они наперебой протягивали нам свои мехи с вином. Это все были крестьяне, ехавшие в горы.

Наконец, после того как имитатор гудка еще разок-другой обманул нас, автобус тронулся, и Роберт Кон помахал нам на прощание, и все баски помахали ему в ответ. Как только дорога вывела нас за город, стало прохладно. Приятно было сидеть так высоко и проезжать под самыми деревьями. Дорога спускалась под гору, автобус шел очень быстро, поднимая тучи пыли, и пыль оседала на деревьях, а сквозь листву нам виден был город, встающий позади нас на крутом обрыве над рекой. Баск, прислонившись к моим коленям, указал горлышком меха на город и подмигнул нам. Потом кивнул головой:

– Неплохо, а?

– Чудесный народ эти баски, – сказал Билл.

Баск, сидевший у моих ног, загорел до цвета седельной кожи. На нем была черная блуза, как и на всех остальных. Загорелую шею бороздили морщины. Он повернулся и протянул Биллу свой мех. Билл передал ему одну из наших бутылок. Баск повел указательным пальцем перед носом Билла и возвратил ему бутылку, прихлопнув пробку ладонью. Он вскинул мех с вином.

– Поднимайте, – сказал он. – Выше! Выше!

Билл поднял мех и, закинув голову, подставил рот под струю вина. Когда он, перестав пить, опустил мех, струйка вина потекла по его подбородку.

– Нет! Нет! – заговорили баски. – Не так. – Кто-то выхватил мех из рук его хозяина, который сам собирался показать, как нужно пить. Выхватил мех молодой парень, и, держа его в вытянутых руках, он высоко вскинул его и крепко сжал, так что вино, зашипев, полилось ему в рот. Он держал мех далеко от себя, и винная струя, описывая пологую траекторию, лилась ему в рот, и он глотал спокойно и размеренно.

– Эй, ты! – крикнул хозяин меха. – Чье вино дуешь?

Молодой парень помахал ему мизинцем и улыбнулся нам глазами. Потом он резко остановил струю, подняв горлышко, и опустил мех на руки владельца. Он подмигнул нам. Владелец грустно встряхнул мех.

Мы въехали в какую-то деревню, остановились у трактира, и водитель взял на автобус несколько посылок. Потом мы покатили дальше. За деревней дорога начала подниматься в гору. Кругом были засеянные поля, к ним отлого спускались скалистые склоны. Пашни ползли вверх по откосам. Теперь, когда мы забрались выше, ветер сильнее колыхал колосья. Дорога была белая и пыльная, и пыль поднималась из-под колес и повисала в воздухе за нами. Дорога вела все выше в горы, и цветущие поля остались внизу. Теперь только изредка попадались клочки пашен на голых склонах гор по обе стороны ручьев. Мы круто свернули к обочине, чтобы пропустить упряжку мулов, – шесть мулов, шедших друг за другом, тащили высокий, груженный товаром фургон. Фургон и мулы были покрыты пылью. Сейчас же за первым фургоном шла еще упряжка, таща второй фургон. Этот был гружен лесом, и когда мы проезжали мимо, возница откинулся назад и заложил деревянные тормозные колодки. Здесь местность была совсем голая, склоны каменистые, а спекшаяся глина в глубоких бороздах от дождей.

За поворотом дороги неожиданно открылась зеленая долина, по которой протекал ручей. Направо и налево от ручья раскинулась деревня, виноградники доходили до самых домов.

Мы остановились перед лавкой, много пассажиров сошло с автобуса, и часть багажа на крыше вытащили из-под брезента и спустили вниз. Мы с Биллом тоже слезли и вошли в лавку. Это оказалось низкое, полутемное помещение, где с потолка свисали седла и упряжь, белые деревянные вилы, связки парусиновых башмаков на веревочной подошве, окорока и бруски сала, гирлянды чеснока и длинные колбасы. Здесь было прохладно и сумрачно, и мы стояли у длинного деревянного прилавка, за которым две женщины продавали вино. На полках позади них лежали съестные припасы и разный товар.

Мы выпили по рюмке агуардиенте[7]7
  Водка (исп.).


[Закрыть] и заплатили сорок сентимо за обе рюмки. Я дал женщине пятьдесят сентимо, чтобы она оставила себе на чай, но она вернула мне монетку, решив, что я не расслышал цены.

Вошли двое из басков, ехавших с нами, и непременно хотели угостить нас. Они угостили нас, а потом мы угостили их, а потом они похлопали нас по плечу и еще раз угостили. Потом мы опять угостили их, и вышли все вместе на солнцепек, и полезли обратно на крышу автобуса. Теперь для всех было достаточно места, и баск, который раньше лежал на железной крыше, теперь сидел между мной и Биллом. Женщина, которая наливала нам водку, вышла из лавки, вытирая руки о передник, и заговорила с кем-то, сидящим в автобусе. Вышел водитель с двумя пустыми почтовыми сумками и влез на свое место, потом автобус тронулся, и все помахали нам на прощание.

Зеленая долина сразу осталась позади, и мы снова были в горах. Билл беседовал с баском – хозяином меха. Кто-то перегнулся к нам через спинку скамьи и спросил по-английски:

– Вы американцы?

– Да.

– Я жил там, – сказал он. – Сорок лет назад.

Это был старик, такой же смуглый, как все остальные, с седой щетинистой бородой.

– Ну и как?

– Что вы говорите?

– Понравилось в Америке?

– Я был в Калифорнии. Очень понравилось.

– Отчего вы уехали?

– Что вы говорите?

– Отчего приехали обратно?

– Я приехал, чтобы жениться. Я собирался поехать опять, но жена моя не любит путешествовать. Вы откуда?

– Из Канзас-Сити.

– Я был там, – сказал он. – Я был в Чикаго, в Сент-Луисе, в Канзас-Сити, в Денвере, в Лос-Анджелесе, в Солт-Лейк-Сити.

Он тщательно перечислил все города.

– Долго вы были в Америке?

– Пятнадцать лет. Потом я приехал обратно и женился.

– Выпьем?

– Давайте, – сказал он. – Этого в Америке не достанешь, а?

– Сколько угодно, были бы деньги.

– А зачем вы приехали сюда?

– Мы приехали в Памплону, на фиесту.

– Вы любите бой быков?

– Очень. А вы?

– Да, – сказал он. – Пожалуй, люблю. – Потом, немного погодя: – А сейчас куда едете?

– В Бургете, рыбу ловить.

– Ну, – сказал он, – желаю вам наловить побольше.

Он пожал руку и мне и Биллу, потом опять повернулся к нам спиной. Остальные баски смотрели на него с уважением. Он уселся поудобнее, и каждый раз, когда я поворачивал голову, оглядывая местность, улыбался мне. Но усилия, которых стоил ему разговор с американцами, видимо, утомили его. Он больше не сказал ни слова.

Дорога неуклонно поднималась все выше. Местность была голая, почва глинистая, повсюду торчали камни. Трава не росла по обочине дороги. Оглядываясь назад, мы видели расстилавшуюся внизу долину. Далеко позади на горных склонах мелькали зеленые и бурые квадраты полей. Горизонт замыкали горы, темные, причудливых очертаний. По мере того как мы поднимались выше, картина местности менялась. Автобус медленно вползал по крутой дороге, и на юге появлялись все новые горы. Потом дорога перевалила через гребень, выровнялась и вошла в лес. Это был лес пробкового дуба, и лучи солнца пучками проникали сквозь листву, а в глубине леса, среди деревьев, пасся скот. Потом лес кончился, дорога пошла по возвышенности, и впереди открылась волнистая зеленая равнина, а за ней высились темные горы. Они были не такие, как бурые, спекшиеся от зноя горы, которые остались позади. Эти были покрыты лесом, и по склонам их спускались облака. Зеленая равнина, прорезанная изгородями, уходила вдаль, пересекавшая ее с юга на север дорога белела между двумя рядами деревьев. Когда мы добрались до края возвышенности, мы увидели красные кровли и белые дома Бургете, выстроившиеся на равнине, а за ними, у вершины первой темной горы, блеснула серая железная крыша Ронсевальского монастыря.

– Вон Ронсеваль, – сказал я.

– Где?

– Вон там, где начинаются горы.

– Холодно, – сказал Билл.

– Здесь высоко, – сказал я. – Наверно, тысяча двести метров.

– Ужасно холодно, – сказал Билл.

Автобус спустился на ровную прямую дорогу, которая вела в Бургете. Мы проехали перекресток и пересекли мост через ручей. Дома Бургете тянулись по обе стороны дороги. Переулков не было. Автобус миновал церковь, здание школы и остановился. Мы с Биллом сошли, и водитель подал нам наши чемоданы и удочки в чехле. Подошел карабинер в треуголке и желтых ремнях крест-накрест.

– Что у вас тут?

Он ткнул пальцем в чехол с удочками. Я открыл чехол и показал ему. Он спросил, есть ли у нас разрешение на рыбную ловлю, и я предъявил его. Он посмотрел на число и помахал рукой.

– В порядке? – спросил я.

– Да. Конечно.

Мы пошли в гостиницу мимо выбеленных каменных домов, где целые семьи сидели на пороге и глазели на нас.

Толстая женщина, хозяйка гостиницы, вышла из кухни и поздоровалась с нами за руку. Она сняла очки, протерла их и снова надела. Поднимался ветер, и в гостинице было холодно. Хозяйка послала с нами служанку наверх показать комнату. Там были две кровати, умывальник, шкаф и большая гравюра в рамке – «Ронсевальская Богородица». Ставни дрожали от ветра. Комната выходила на север. Мы умылись, надели свитеры и спустились в столовую. Пол был каменный, потолок низкий, стены обшиты дубом. Ставни уже закрыли, в комнате стоял такой холод, что видно было дыхание.

– О Господи, – сказал Билл, – неужели и завтра будет такой мороз! Я не согласен шлепать по воде в такую погоду.

В дальнем углу, позади деревянных столов, стояло пианино. Билл подошел к нему и начал играть.

– Это чтобы согреться, – сказал он.

Я разыскал хозяйку и спросил ее, сколько стоит комната и стол. Она сложила руки под передником и сказала, не глядя на меня:

– Двенадцать песет.

– Что вы, мы в Памплоне платили не больше!

Она ничего не ответила, только сняла очки и протерла их кончиком передника.

– Это слишком дорого, – сказал я. – Мы в большом отеле платили столько же.

– Мы сделали ванную.

– А дешевле комнат у вас нет?

– Летом нет. Сейчас самый сезон.

Кроме нас, в гостинице не было ни души. Ладно, подумал я, всего-то на несколько дней.

– Это с вином?

– Конечно.

– Ладно, – сказал я. – Согласен.

Я вернулся к Биллу. Он дыхнул на меня, показывая, как холодно, и продолжая играть. Я сел за один из столов и стал разглядывать картины на стенах. На одной были кролики, мертвые, на другой фазаны, тоже мертвые, и на третьей мертвые утки. Все картины были темные и словно закоптелые. На буфете стояла целая батарея винных бутылок. Я пересмотрел их. Билл все еще играл.

– Как насчет горячего пунша с ромом? – спросил он. – Моей игрой надолго не согреешься.

Я вышел и объяснил хозяйке, что такое пунш с ромом и как его делать. Через несколько минут служанка принесла каменный кувшин, из которого валил пар. Билл отошел от пианино, и мы пили горячий пунш и прислушивались к ветру.

– Непохоже, чтобы тут было много рому.

Я подошел к буфету, взял бутылку с ромом и влил в кувшин полстакана.

– Явочным порядком, – сказал Билл. – Без разрешения властей.

Вошла служанка и стала накрывать к ужину.

– Основательно здесь продувает, – сказал Билл.

Служанка принесла большую миску горячего овощного супа и вино. На второе нам подали жареную форель, потом какого-то тушеного мяса и большое блюдо с земляникой. Вино мы пили не в убыток себе, и служанка смущенно, но с готовностью приносила его. Старуха хозяйка один раз заглянула в столовую и сосчитала пустые бутылки.