Текст книги "Прощай, оружие!"

Глава десятая

В палате полевого госпиталя меня предупредили о дневном визите. Утро было жаркое, и нас одолевали мухи. Вестовой нарезал полоски бумаги и привязал их к концу палки – получилась этакая метелка, чтобы отгонять мух. Они устроились на потолке. Когда он перестал махать и уснул, мухи тут же спустились, и тогда я стал их гонять, но в какой-то момент закрыл лицо руками и тоже забылся сном. Проснулся я от дикой жары и зуда в ногах. Я разбудил вестового, и он полил бинты минеральной водой. Постель сделалась влажной и прохладной. Бодрствующие больные переговаривались через всю палату. Днем жизнь затихала. А по утрам к каждому по очереди подходили четверо, врач и трое санитаров, и уносили в перевязочную, чтобы перестелить постель, пока больному меняют бинты. Перевязка – удовольствие ниже среднего, а перестелить постельное белье можно и под больным, о чем я узнал позже. После того как вестовой полил бинты и я ощутил приятную прохладу, я попросил его почесать мне зудящие ступни, но тут врач привел в палату Ринальди. Он подлетел к кровати и, наклонившись, чмокнул меня. Я заметил, что он в перчатках.

– Как дела, малыш? Как ты себя чувствуешь? Это тебе… – Он показал бутылку коньяка. Вестовой принес стул, и он сел. – И хорошие новости. Тебя представили к награде. Medaglia d’argento[17]17
  Серебряная медаль (итал.).


[Закрыть]. Но, может быть, выйдет только бронзовая.

– За что?

– Серьезные ранения. Если ты сумеешь доказать, что совершил подвиг, то получишь серебро. А иначе бронза. Расскажи мне в деталях, как все произошло. Ты совершил подвиг?

– Нет, – сказал я. – Когда рвануло, я ел сыр.

– Давай серьезно. Наверняка ты совершил какой-то подвиг, до или после. Хорошо подумай.

– Ничего такого я не совершал.

– Может, вытащил на себе кого-нибудь? Гордини утверждает, что ты вынес на себе несколько человек, а вот майор медицинской службы на первом посту говорит, что это невозможно. А он подписывает представление к награде.

– Никого я не вытаскивал. Я не мог пошевелиться.

– Это не важно, – отмахнулся Ринальди и снял перчатки. – Я думаю, мы можем рассчитывать на серебро. Разве ты не отказался от медицинской помощи, пока не обслужат других?

– Я не настаивал.

– Не важно. А твои ранения? А то, как ты рвался на передний край? К тому же операция была успешной.

– Так реку все-таки удалось форсировать?

– Еще как удалось. Почти тысяча пленных. Это было в сводке. Ты что, не видел?

– Нет.

– Я тебе принесу. Это был настоящий coup de main[18]18
  Удар, выпад; здесь: атака, застигшая неприятеля врасплох (фр.).


[Закрыть].

– А как вообще?

– Отлично. Все наши на высоте. Мы тобой гордимся. Расскажи мне в точности, как все было. Я уверен, что ты получишь серебро. Давай, рассказывай. Все-все. – На секунду он задумался. – Может, ты еще и английскую медаль получишь. Я найду этого англичанина и попрошу, чтобы он тебя порекомендовал. Наверняка что-то сделает. Сильно мучаешься? Тебе надо выпить. Вестовой, принесите штопор. Ты бы видел, как я убрал три метра тонкой кишки – высший класс! Это для «Ланцета». Ты переведешь, и я им пошлю. Я расту с каждым днем. Малыш, как ты себя чувствуешь? Где этот чертов штопор? Ты такой смельчак и так мужественно держишься, что я забываю о твоих страданиях. – Он хлопнул перчатками о край кровати.

– Вот штопор, синьор лейтенант, – сказал вестовой.

– Откройте бутылку. Принесите стакан. Пей, малыш. Как твоя головушка? Я видел медицинское заключение. Нет у тебя никакой трещины. Этот майор с первого поста годится в мясники. У меня ты бы не почувствовал боли. У меня никто не чувствует боли. Я учусь, как надо делать. Каждый день учусь делать ровнее и лучше. Ты уж меня прости за мою болтовню, малыш. Тяжело видеть твои ранения. Ты пей. Хороший коньяк. Пятнадцать лир. Должен быть приличный. Пять звезд. Прямо от тебя я пойду к этому англичанину, и он тебе добудет английскую медаль.

– Их так просто не дают.

– Скромняга ты наш. Я к нему пошлю офицера связи. Он знает подход к англичанам.

– Ты видел мисс Баркли?

– Я приведу ее сюда. Прямо сейчас приведу.

– Не надо, – сказал я. – Расскажи мне о Гориции. Как там девочки?

– Какие девочки? Уже две недели ни одной новенькой. Я туда больше не хожу. Сплошное безобразие. Это не девочки, а старые боевые товарищи.

– Совсем не ходишь?

– Только узнать новости. Захожу на минутку. Все про тебя спрашивают. Это безобразие, они торчат так долго, что становятся твоими друзьями.

– Возможно, девочки больше не хотят ехать на фронт.

– Еще как хотят. У них полно желающих. Просто такое начальство. Их придерживают для тыловых крыс.

– Бедный Ринальди, – сказал я. – Один на войне, без новых девочек.

Ринальди налил себе еще коньяку.

– Малыш, выпей. Хуже не будет.

Я выпил и почувствовал, как тепло пошло вниз. Ринальди налил еще стакан. Он притих. Поднял стакан:

– За твои доблестные ранения! За серебряную медаль! Признайся, малыш, когда ты так часами поджариваешься, неужели не испытываешь возбуждения?

– Бывает.

– Не представляю, как можно столько лежать. Я бы умом тронулся.

– Ты и так тронулся.

– Скорее возвращайся. Не с кем возвращаться после ночных приключений. Не над кем потешаться. Не у кого взять в долг. Я потерял побратима и сожителя. И зачем тебе понадобились эти ранения?

– Ты можешь потешаться над священником.

– Священник! Я, что ли, над ним потешаюсь? Это капитан. А мне он нравится. Хочешь священника – будет тебе священник. Он собирается к тебе в гости. Целый день готовится.

– Я его люблю.

– Я давно подозревал. Иногда мне кажется, что вы оба немножко не по этой части. Ну, ты меня понимаешь.

– Ничего ты не подозревал.

– Нет, правда. Как некоторые в первом полку бригады Анкона.

– Иди ты к черту.

Он поднялся и натянул перчатки.

– Обожаю тебя дразнить, малыш. Ты можешь дружить со священником и англичанкой, но в душе такой же, как я.

– Вот уж нет.

– Да. Ты истинный итальянец. Весь горишь, дымишься – а внутри пусто. Ты только изображаешь из себя американца. Мы братья, и мы любим друг друга.

– Веди себя хорошо, пока я здесь.

– Я пришлю мисс Баркли. Тебе лучше с ней без меня. Ты чище и нежнее.

– Иди ты к черту.

– Я пришлю ее. Твою прекрасную холодную богиню. Английскую богиню. Господи, что может мужчина делать с такой женщиной? Только молиться на нее. Для чего еще годится англичанка?

– Ты богохульник и невежественный даго[19]19
  Даго – американское прозвище итальянцев и испанцев.


[Закрыть].

– Кто я?

– Ты невежественный макаронник.

– Сам ты макаронник. Только холодный как лед.

– Невежественный, тупой. – Я заметил, что последнее слово его задело, и продолжил: – Необразованный. Незрелый. Отупевший от своей незрелости.

– Вот как? Тогда я тебе кое-что скажу про твоих порядочных девушек. Про твоих богинь. Есть лишь одно отличие между порядочной девушкой и женщиной, которую ты берешь. Девушке больно. – Он шлепнул перчатками по изголовью. – И еще неизвестно, понравится ли это девушке.

– Не сердись.

– Я не сержусь. Просто говорю это тебе, малыш, для твоей же пользы. Чтобы оградить тебя от неприятностей.

– Это единственное отличие?

– Да. Но миллионы дураков вроде тебя этого не знают.

– Как хорошо, что ты мне сказал.

– Не будем ссориться, малыш. Я ведь тебя люблю. Но не будь дураком.

– Нет. Я буду таким же мудрым, как ты.

– Не сердись, малыш. Смейся. Пей. А мне пора идти.

– Ты настоящий друг.

– Вот видишь. В душе мы все одинаковы. Братья по оружию. Поцелуемся на прощание.

– Ты слюнявый.

– Нет. Просто я более любящий.

Я почувствовал его дыхание.

– Пока. Скоро я к тебе еще наведаюсь. – Его дыхание отдалилось. – Не буду тебя целовать, если ты не хочешь. Я пришлю твою английскую девушку. Пока, малыш. Коньяк под кроватью. Выздоравливай поскорее.

Он ушел.

Глава одиннадцатая

Когда пришел священник, уже стемнело. Нам принесли суп, потом забрали пустые тарелки, и я лежал, поглядывая то на ряды коек, то в окно на дерево, макушку которого слегка раскачивал вечерний бриз. Он проникал в палату, и по вечерам становилось прохладнее. Мухи сидели на потолке и электрических лампочках, болтавшихся на проводах. Свет включали, только когда приводили гостя или надо было что-то сделать. Наступление темноты сразу после сумерек возвращало в детство, когда меня после раннего ужина укладывали в постель. Между коек прошел вестовой и остановился. Рядом с ним я различил еще один силуэт. Это был священник, маленький, смуглолицый и смущенный.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он, ставя на пол какие-то пакеты.

– Все хорошо, святой отец.

Он присел на стул, ранее поставленный для Ринальди, и от смущения вперился в окно. Он казался ужасно уставшим.

– Я ненадолго, – сказал он. – Время позднее.

– Да нет. Как там наша столовая?

Он улыбнулся.

– Я по-прежнему главный объект для шуток. – Голос у него тоже был усталый. – Слава Богу, все живы-здоровы. Я так рад, что вы в порядке. Надеюсь, вы не очень страдаете.

Кажется, я никогда не видел его таким измученным.

– Уже нет.

– Мне вас не хватает в столовой.

– Хотел бы я быть там. Я всегда получал удовольствие от наших разговоров.

– Я вам принес разные мелочи. – Он взял в руки пакеты. – Москитная сетка. Бутылка вермута. Вы любите вермут? А это английские газеты.

– Можно вас попросить открыть пакеты?

Он с радостью выполнил мою просьбу. Я держал в руках москитную сетку. Вермут он мне показал и снова поставил бутылку на пол. Я поднял над собой одну газету. Повернув ее так, чтобы слабый свет из окна падал на страницу, я мог читать заголовки. Это оказалась «Ньюс оф уорлд».

– Остальные иллюстрированные, – сказал гость.

– С удовольствием почитаю. Где вы их раздобыли?

– Я посылал человека в Местре. Мне привезут еще.

– Здорово, что вы пришли, святой отец. Как насчет вермута?

– Спасибо. Держите при себе. Это для вас.

– Нет уж, выпейте стаканчик.

– Ну хорошо. Я вам тогда еще захвачу.

Вестовой принес стаканы. Открывая бутылку, он сломал пробку, и кончик пришлось протолкнуть внутрь. Видно было, что священник огорчился, но вслух сказал:

– Ничего. Не страшно.

– Ваше здоровье, святой отец.

– Чтобы вы скорее пошли на поправку.

Когда он выпил и держал перед собой пустой стакан, наши взгляды встретились. Мы с ним периодически беседовали и вообще были хорошими друзьями, но сегодня сразу как-то не заладилось.

– Что случилось, святой отец? У вас такой усталый вид.

– Я чувствую усталость, хотя для этого нет оснований.

– Это жара.

– Но ведь еще только весна. Я совсем расклеился.

– Вам обрыдла война.

– Нет. Скорее я ее ненавижу.

– Мне она тоже не нравится, – сказал я.

Он покачал головой и посмотрел в окно.

– Вы не против. Вы просто ее не видите. Простите меня. Вы были ранены.

– Чистая случайность.

– Даже будучи раненым, вы ее не видите. Хотя я ее тоже не вижу, но как-то ощущаю.

– Когда меня ранили, мы разговаривали о войне. Я и Пассини.

Священник поставил стакан. Он думал о чем-то.

– Я их понимаю, потому что я такой же, как они, – сказал он.

– Вы другой.

– По большому счету такой же.

– Офицеры вообще ничего не видят.

– Некоторые видят. Есть очень тонкие, и они переживают больше нас с вами.

– В основном они другие.

– Тут дело не в образовании и не в деньгах. Это что-то иное. Даже имей они образование и деньги, люди вроде Пассини не подались бы в офицеры. Я бы не подался.

– По рангу вас можно считать офицером. И я офицер.

– Так да не так. Вы даже не итальянец. Вы иностранный подданный. Но все-таки вы ближе к офицерам, чем к простым людям.

– А в чем разница?

– Не знаю, как объяснить. Есть люди, заточенные на войну. В этой стране таких много. А есть люди, не заточенные на войну.

– Но первые их в нее втягивают.

– Да.

– А я им в этом помогаю.

– Вы иностранец. Вы патриот.

– А те, которые не заточены на войну? Они могут ее остановить?

– Я не знаю на это ответа.

Он снова посмотрел в окно, а я наблюдал за выражением его лица.

– Им хоть однажды удалось ее остановить?

– Они недостаточно организованы, чтобы что-то остановить, а стоит им организоваться, как их лидеры продают их с потрохами.

– Значит, все безнадежно?

– Безнадежных ситуаций не бывает. Но иногда я теряю надежду. Я хочу надеяться, но у меня не всегда получается.

– Может, война закончится?

– Хотелось бы верить.

– И чем вы тогда займетесь?

– Вернусь в Абруцци, если это возможно.

Его смуглое лицо вдруг просветлело.

– Любите Абруцци?

– Да, очень люблю.

– Так поезжайте.

– Я был бы счастлив. Жить там, любить Бога, служить ему.

– И вызывать уважение, – добавил я.

– Да, и вызывать уважение. А что?

– Ничего. Вы его заслужили.

– Это не так важно. Главное, в моих краях все понимают, что человек может любить Бога. Из этого не делают похабный анекдот.

– Я понимаю.

Он с улыбкой на меня посмотрел.

– Вы понимаете, но вы не любите Бога.

– Нет.

– Совсем не любите? – спросил он.

– Иногда по ночам я Его боюсь.

– Попробуйте Его полюбить.

– Любовь – это не про меня.

– Почему же, про вас, – сказал он. – Если послушать рассказы о ваших ночных похождениях. Но это не любовь. Это всего лишь страсть и похоть. Когда кого-то любишь, хочется для него что-то сделать. Чем-то пожертвовать. Хочется ему служить.

– Я никого не люблю.

– Вы полюбите. Знаю, что полюбите. И будете счастливы.

– Я и так счастлив. И всегда был счастливым.

– Это другое. О счастье можно судить, только когда ты его обрел.

– Что ж, – сказал я. – Если я его когда-нибудь обрету, вы об этом первый узнаете.

– Я слишком долго сижу и слишком много говорю. – В его словах сквозила озабоченность.

– Нет, постойте. А любовь к женщинам? Если я полюблю женщину, это будет то же самое?

– Про это я ничего не знаю. Я никогда не любил женщину.

– А свою мать?

– Ее – да.

– Вы всегда любили Бога?

– Еще мальчиком.

– М-м-м. – Я не знал, что сказать. – Вы прекрасный мальчик.

– Мальчик, к которому вы обращаетесь «святой отец».

– Из вежливости.

Он улыбнулся.

– Мне правда надо идти. Я вам зачем-нибудь нужен? – с надеждой спросил он.

– Нет. Только поговорить.

– Я всем передам от вас приветы.

– Спасибо за прекрасные подарки.

– Не за что.

– Приходите еще.

– Да. До свидания. – Он погладил меня по руке.

– Чао, – сказал я по-простому.

– Чао, – ответил он.

В палате было темно, и вестовой, все это время сидевший у меня в изножье, поднялся и проводил гостя. Мне очень нравился священник, и хотелось надеяться, что когда-нибудь он вернется в Абруцци. В столовой его, конечно, третировали, а он все это терпел, сейчас же я больше думал о том, как сложится его жизнь в родном краю. Ниже Капракотты, как он мне рассказывал, в речке водилась форель. По ночам там запрещалось играть на флейте. Молодые люди пели серенады, но на флейте – ни-ни. Я спросил почему. Потому что звуки флейты плохо действуют на девичий сон. Крестьяне там величают тебя «дон» и при встрече снимают шляпу. Его отец каждый день охотится и заглядывает в крестьянские дома, чтобы перекусить. Для них это честь. А чтобы иностранцу получить разрешение на охоту, тот должен представить документ, что он никогда не подвергался аресту. В Гран-Сассо-д’Италиа водятся медведи, но это не ближний свет. Аквила красивый городок, там летними вечерами прохладно. Если же говорить о весне, то во всей Италии лучше, чем в Абруцци, не бывает. А еще хороша осень, когда можно охотиться в каштановых рощах на птиц. Они откормленные, поскольку поклевывают виноград. И не нужно брать с собой еду, так как местные крестьяне почитают за честь принять вас у себя. Я сам не заметил, как уснул.

Глава двенадцатая

Палата была длинная, с окнами по правую руку и дверью в дальнем конце, которая вела в перевязочную. Один ряд коек, включая мою, находился напротив окон, вдоль стены, а второй был под окнами. Лежа на левом боку, я видел дверь в перевязочную. Там была еще одна дверь, откуда иногда появлялись люди. Если кто-то начинал отходить, койку закрывали ширмой, чтобы больные не видели агонии, только из-под ширмы выглядывали ботинки и обмотки врачей и санитаров, да еще под конец оттуда доносился шепоток. Из-за ширмы появлялся священник, а затем туда входили санитары и выходили с покойником, накрытым одеялом, и несли его по проходу между коек, а кто-то складывал ширму и уносил.

В то утро майор, отвечавший за отделение, спросил меня, готов ли я к путешествию. Я ответил, да. Он сказал, что меня отправят завтра рано утром. Мне будет легче перенести дорогу, объяснил он, до наступления жары. Когда тебя несли в перевязочную, из окна можно было разглядеть свежие могилы в саду. На крылечке солдат ладил кресты и краской выводил на них имя, звание и полк очередного погребенного. Он выполнял разные поручения, а в свободное время смастерил для меня зажигалку из холостого патрона для австрийской винтовки. Врачи были очень приятные и, судя по всему, знающие. Они были озабочены тем, чтобы направить меня в Милан, где лучше рентгеновское оборудование и где после операции я смогу пройти курс лечебной физкультуры. Мне тоже хотелось в Милан. Больничное начальство стремилось услать нас подальше и освободить койки, которые понадобятся, когда начнется наступление.

Накануне отправки ко мне в полевой госпиталь пришел Ринальди и с ним майор из нашей столовой. От них я узнал, что меня везут в только что открытый американский госпиталь в Милане. Туда направят несколько наших бригад скорой помощи, и госпиталь возьмет их под свое крыло вместе со всеми американскими военнослужащими в Италии. В Красном Кресте таких было много. Штаты объявили войну Германии, но не Австрии.

Итальянцы не сомневались, что Америка и Австрии объявит войну, и страшно радовались появлению каждого американца, пусть даже из Красного Креста. Они спрашивали меня, когда же президент Вильсон объявит войну Австрии, и я отвечал, мол, не сегодня-завтра. Я не знал, что мы имеем против Австрии, но казалось логичным объявить ей войну, раз мы выступили против Германии. А войну Турции? Вот это сомнительно. Турция, вещал я, наша национальная птица[20]20
  Национальная птица – игра слов: имеется в виду индейка (turkey).


[Закрыть]. В переводе шутка теряла смысл, и, видя их озадаченные и подозрительные взгляды, я сказал, да, Турции, вероятно, тоже объявим. А Болгарии? Мы уже выпили не по одному стакану коньяка, и я ответил, а то как же, и Болгарии, и Японии. Но ведь Япония, возражали мне, союзница Англии. Англичане такой народишко, отвечал я, что им верить нельзя. Японцы хотят отжать у нас Гавайи. А Гавайи – это где? Это в Тихом океане. А зачем они японцам? Да не нужны они им, отвечал я. Так, одни разговоры. Японцам, этому чудному маленькому народу, подавай танцы и легкие вина. Как и французам, подхватил майор. У французов мы заберем Ниццу и Савойю. А еще Корсику и все Адриатическое побережье, сказал Ринальди. Италия вернет себе величие Рима, заявил майор. Не люблю Рим, сказал я. Там жарко и полно блох. Ты не любишь Рим? Еще как люблю. Рим – это праматерь народов. Я всегда буду помнить Ромула, сосущего Тибр. Что? Ничего. Все едем в Рим.

Поедем прямо сегодня и будем там жить. Рим прекрасный город, сказал майор. Праматерь народов, напомнил я. Рим мужского рода, поправил меня Ринальди. Он не может быть матерью. Ты еще скажи, что он не может быть отцом. А кто тогда отец? Святой Дух? Не богохульствуй. Я не богохульствую, это был уточняющий вопрос. Ты пьян, малыш. А кто меня напоил? Я вас напоил, признался майор. Я вас напоил, потому что люблю и потому что Америка влезла в эту войну. По самые гланды, сказал я. Малыш, утром ты уезжаешь, напомнил мне Ринальди. В Рим, кивнул я. Нет, в Милан. В Милан, подхватил майор: Хрустальный дворец, «Кова», «Кампари», Биффи, галерея Витторио Эммануэла. Счастливчик. За «Гран Италия», сказал я, где я одолжу денег у Джорджа. За «Ла Скала», провозгласил Ринальди. Ты будешь ходить в «Ла Скала». Каждый вечер, пообещал я. Каждый вечер не получится, заметил майор. Очень дорогие билеты. Я выпишу вексель на предъявителя, моего деда, сказал я. Что вы напишете? Вексель на предъявителя. Ему придется заплатить, или я отправлюсь в тюрьму. Мистер Каннингем в банке все оформит. Я буду жить за счет предъявительских чеков. Неужели дедушка допустит, чтобы его внука-патриота, отдающего свою жизнь за Италию, отправили за решетку? Да здравствует американский Гарибальди, сказал Ринальди. Да здравствуют предъявительские чеки, подхватил я. Давайте потише, сказал майор. Нас уже несколько раз просили, чтобы мы вели себя потише. Федерико, вы правда завтра утром уезжаете? Я же вам говорил, его отправляют в американскую лечебницу, напомнил Ринальди. К хорошеньким медсестричкам. Это вам не полевой госпиталь с бородатыми санитарами. Да, я помню, его отправляют в американскую лечебницу. Меня бороды не смущают, сказал я. Хочет человек отпустить бороду – на здоровье. Почему бы вам, майор, не отпустить бороду? Она не влезет в противогаз. Запросто. В противогаз чего только не влезает. Меня, например, тошнило в противогаз. Не так громко, малыш, предупредил меня Ринальди. Мы знаем, что ты был на фронте. Ох, малыш, что я тут буду делать без тебя? Нам пора отваливать, сказал майор. Хватит сентиментальничать. Слушай, у меня для тебя есть сюрприз. Твоя англичанка. Ну, медсестра, к которой ты каждый вечер наведывался в гости. Она тоже едет в Милан. Еще с одной, в этот же госпиталь. Пока там ждут сестричек из Америки. Сегодня я разговаривал с начальником нашей медицинской бригады. Здесь, на фронте, оказалось слишком много женщин, и некоторых теперь отсылают обратно. Как тебе это нравится, малыш? Хорошо. И это все? Ты едешь в большой город, где тебя будет ублажать твоя англичанка. Почему я не получил ранение? Может, еще получишь, сказал я. Нам пора, встрял майор. Мы выпиваем, шумим и не даем Федерико отдохнуть. Не уходите. Нет, нам пора. Будь здоров. Удачи. Всего-всего. Чао. Чао. Чао. Возвращайся, малыш, поскорее. Ринальди меня чмокнул. Ты пахнешь крезоловым мылом. Пока, малыш. Пока. Всего-всего. Майор потрепал меня по плечу, и они вышли на цыпочках. Мне удалось уснуть, хотя я был сильно пьян.

На следующее утро мы отбыли в Милан и спустя сорок восемь часов прибыли на место. Дорога выдалась тяжелой. Не доезжая Местре, нас надолго отогнали на запасный путь, и в вагоны стали заглядывать подростки. Я послал одного за коньяком, но он вернулся и сказал, что может купить только граппу. Ладно, сказал я, и когда он принес бутылку, отдал ему сдачу, а мы с моим соседом напились и проспали до Виченцы, где меня вывернуло наизнанку прямо на пол. Это было уже неважно, поскольку моего соседа до этого стошнило несколько раз туда же. Меня измучила жажда, и, когда поезд стоял под Вероной, я окликнул солдата, прогуливавшегося по платформе, и он мне принес воды. Я разбудил Жоржетти, моего собутыльника, и предложил ему глоток. Но он попросил полить ему на плечо и снова уснул. Солдат, вместо того чтобы взять мелочь, притащил мне сочный апельсин. Я высосал его, как мог, а мякоть выплюнул, продолжая наблюдать за тем, как солдат прогуливается туда-сюда мимо товарного вагона, но вот поезд дернулся, и мы поехали.