Текст книги "Прощай, оружие!"

Эрнест Хемингуэй
Прощай, оружие!

Ernest Hemingway

A Farewell to Arms

© Hemingway Foreign Rights Trust, 1929

© Перевод. С. Таск, 2015

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

Впервые опубликовано издательством Scribner, a division of Simon & Schuster Inc.

* * *

Книга первая

Глава первая

В тот год, поздним летом, мы жили в деревенском доме, откуда открывался вид на горы, отделенные рекой и равниной. Вдоль русла валялись высушенные, выбеленные солнцем голыши и булыжники, а по протокам быстро неслась прозрачно-голубая вода. По дороге мимо дома шли войска, и поднятая ими пыль оседала на кронах деревьев и на стволах, а листья в тот год опали рано. Мы видели, как шагают по дороге солдаты, поднимая пыль, и как падают листья под порывом ветра, но вот солдаты уходили, и оставалась пустая, выбеленная дорога, если не считать опавшей листвы.

Равнина утопала во фруктовых садах, а за ней коричневели голые горы. В горах шли бои, и по ночам можно было видеть артиллерийские вспышки. В темноте это походило на летнюю зарницу, но ночи стояли прохладные, никаких признаков надвигающейся грозы.

Иногда в темноте мы слышали под окнами мерный топот и гул тягачей, волокущих артиллерийские орудия. По ночам движение возрастало: шли мулы с вьючными седлами, а по бокам у них болтались коробки с боеприпасами, серые грузовики везли людей, за ними тянулись другие – с ящиками снарядов, накрытых брезентом. Случалось, что и днем тягачи провозили тяжелые орудия со стволами, прикрытыми зелеными ветками и вьющимися растениями. На севере просматривалась долина, за ней каштановая роща и еще одна гора по эту сторону реки. За гору тоже шли бои, но безуспешные; осенью зарядили дожди, листва с каштанов облетела, мокрые стволы почернели. Виноградники тоже поредели и оголились, и сама деревенская округа вымокла, порыжела и увяла вместе с осенью. Над речкой повисли туманы, а над горой облака, из-под колес грузовиков разлеталась жидкая грязь, и солдаты топали по дороге в промокших грязных накидках, оттопыренных на животе из-за двух пристегнутых к ремню кожаных патронташей, набитых под завязку узкими длинными патронами калибра шесть с половиной миллиметра, так что казалось, будто они на шестом месяце.

На огромной скорости, разбрызгивая больше грязи, чем тягачи, проносились серые легковые автомобили; впереди, рядом с водителем, обычно сидел офицер и еще несколько на заднем сиденье. Если сзади между двух генералов обнаруживался офицерик такого росточка, что можно было разглядеть лишь верх его фуражки да узкую спину, и при этом автомобиль мчался особенно быстро, то это скорее всего был король. Он жил в Удине и почти каждый день проезжал мимо, чтобы посмотреть, как идут дела, а дела шли хуже некуда.

С наступлением зимы зарядили дожди, а с ними пришла холера. Но ее взяли под контроль, так что в результате от нее умерли только семь тысяч военнослужащих.

Глава вторая

Следующий год принес много побед. Мы отбили гору, что за долиной, и холм с каштановой рощей, и были победы в южном направлении, на плато за равниной, а в августе мы форсировали реку и поселились в Гориции, в доме с фонтаном и мощными тенистыми деревьями в саду за каменной стеной и пурпурными побегами глицинии на боковине самого дома. Теперь бои шли в ближних горах, меньше чем в миле от нас. Городок был чудесный и дом прекрасный. Река осталась сзади, город достался нам как на блюдечке, а вот горы взять не удалось, и оставалось только радоваться тому, что австрийцы, судя по всему, намеревались когда-нибудь, если война закончится, вернуться в городок, так как они не старались его разрушить с помощью своей артиллерии, а наносили, с военной точки зрения, минимальный урон. Жизнь продолжалась, с военными госпиталями и кафешками, с тяжелыми орудиями в переулках и двумя борделями, для офицеров и для солдат, кончилось лето, ночи стали прохладнее, в горах шли бои, железнодорожный мост получил отметины от снарядов, тоннель возле реки разрушили во время сражения, зато стояли нетронутыми деревья по периметру площади и на ведущей к ней длинной аллее; это, вкупе с приехавшими в город девочками и проезжающим неспешно в автомобиле королем, чье лицо с седой бородкой, похожей на клок волос на том же месте у козла, теперь можно было порой разглядеть помимо тщедушного тельца с вытянутой шеей; все это, вместе с неожиданно открывшимися интерьерами домов, потерявших одну стену после прямых попаданий, и груд обломков кирпичей и штукатурки в прилегающем садике, а то и на улице, и удачным наступлением на гору Карсо, делало осень столь непохожей на прошлогоднюю, когда мы жили в деревне. Изменился и ход войны.

От дубовой рощи на горе осталось одно воспоминание. Летом, когда мы вошли в город, она стояла зеленая, а сейчас лишь пни, да обрубки стволов, да вывороченная земля, и как-то в конце осени я оказался на месте бывшей рощи и увидел наплывающее облако. Оно двигалось очень быстро, и солнце потускнело, и все сделалось серым, небо заволокло, облако накрыло гору, и вот уже всюду снег. Его косило ветром, он покрывал голую землю и торчащие пни, снег лежал на орудиях и заметал дорожку, что вела к сортиру позади траншей.

Позже, уже в городе, я наблюдал за падающим снегом из окна борделя для офицеров, где мы с приятелем распивали бутылку асти, и, глядя на обильный снегопад, понимали, что военная кампания этого года закончилась. Горы так и не взяли – ни в верховьях реки, ни за ней. Эта задача перенеслась на следующий год. Мой приятель увидел, что по улице, старательно обходя грязь, идет полковой священник, с которым мы встречаемся в офицерской столовой, и постучал в окно, чтобы привлечь его внимание. Священник задрал голову, увидел нас и улыбнулся. Мой приятель сделал ему знак – мол, заходите. Священник покачал головой и пошел дальше. Вечером в столовой народ быстро, со знанием дела наворачивал спагетти: кто-то сначала поднимал их на вилке и, лишь оторвав от тарелки, отправлял по назначению, другие одним движением всасывали в рот, запивая вином из четырехлитровой плетеной фляги. Фляга раскачивалась в железной люльке, ты наклонял ее указательным пальцем, и отличное прозрачное вино красного дубильного цвета выливалось в стакан, который надо было держать в той же руке. А после спагетти капитан начал подтрунивать над священником.

Молодой священник, красневший, как девица, был в такой же, как у всех, военной форме, только над левым нагрудным карманом серого френча болтался темно-красный бархатный крестик. Капитан в расчете на меня, чтобы я все понял и ни одна шутка не пропала даром, перешел на ломаный итальянский.

– Сегодня святой отец с девочки, – сказал капитан, переводя взгляд со священника на меня. Священник покраснел и с улыбкой покачал головой. Ему часто доставалось от капитана.

– Не так? – удивился капитан. – Сегодня я видеть святой отец с девочки.

– Нет, – ответил священник. Офицеры тащились от этих наездов.

– Святой отец без девочка, – продолжал капитан. – Совсем без девочка, – пояснил он для меня. Потом взял мой стакан и стал подливать, при этом не сводя с меня глаз, но и не выпуская из виду священника.

– Святой отец каждую ночь пять девочки. – За столом все засмеялись. – Вы поняли? – Святой отец каждую ночь пять девочки. – Он показал пятерню и расхохотался. Священник отнесся к этому как к шутке.

– Папа римский хочет, чтобы австрийцы выиграли войну, – сказал майор. – Ему нравится Франц-Иосиф. Вот от кого идут денежки. Я – атеист.

– Вы «Черную свинью» читали? – спросил лейтенант. – Я вам достану. Эта книга пошатнула мою веру.

– Грязная и подлая, – ответил священник. – Она не могла вам понравиться.

– Очень ценная книга, – возразил лейтенант. – Она рассказывает о церковниках. Вам понравится, – обратился он ко мне.

Мы со священником обменялись улыбками, нас разделяла горящая свеча.

– Не читайте, – сказал он.

– Я вам ее достану, – настаивал лейтенант.

– Все мыслящие люди атеисты, – заметил майор. – В масонов я тоже не верю.

– Я верю в масонов, – заявил лейтенант. – Достойная организация.

Кто-то вошел в столовую, и через открытую дверь я увидел, что валит снег.

– Из-за снегопадов о наступлении придется забыть, – сказал я.

– Само собой, – отозвался майор. – Берите отпуск. Посмотрите Рим, Неаполь, Сицилию…

– Пусть съездит в Амальфи, – предложил лейтенант. – Там живет моя семья. Я вам напишу рекомендательное письмо. Они вас примут как сына.

– Пусть едет в Палермо.

– На Капри.

– Почему бы вам не заглянуть в Абруцци и к моей семье в Капракотте, – сказал священник.

– Абруцци, скажете тоже. Да там снега больше, чем здесь. Что он, крестьян не видел? Пусть посмотрит центры культуры и цивилизации.

– Ему нужны хорошие девочки. Я вам дам адреса в Неаполе. Юные красотки… а при них мамочки. Ха-ха-ха!

Капитан выставил пятерню большим пальцем вверх, как это делают, демонстрируя игру теней на стене. Он снова заговорил на ломаном итальянском.

– Уезжать таким, – он показал на большой палец, – а назад таким, – он потрогал свой мизинец.

Все засмеялись.

– Смотрите, – продолжил капитан. Он снова растопырил пятерню. И снова горящая свеча показала ее тень на стене. Он стал называть пальцы, начиная с большого: – Soto tenente, tenente, capitano, maggiore, tenente colonello[1]1
  Младший лейтенант, лейтенант, капитан, майор, подполковник (итал.).


[Закрыть]. Вы уезжать soto tenente! А возвращаться tenente colonello!

Общий хохот. Игра на пальцах имела большой успех. Капитан крикнул, глядя на священника:

– Святой отец каждую ночь пять девочки!

Все снова засмеялись.

– Поезжайте прямо сейчас, – сказал майор.

– Я бы поехал с вами и все вам показал, – подхватил лейтенант.

– Привезите фонограф.

– Привезите хороших оперных пластинок.

– Карузо.

– Не надо Карузо. Он вопит.

– Тебе бы так.

– А я говорю вопит!

– Почему бы вам не заглянуть в Абруцци, – повторил священник сквозь разноголосицу. – Там хорошая охота. Люди вам понравятся. Там холодно, зато ясно и сухо. Вас примут в моем доме. Мой отец – заядлый охотник.

– Пошли, – сказал капитан. – Идти в бордель, пока не закрылся.

– Спокойной ночи, – пожелал я священнику.

– Спокойной ночи, – ответил он.

Глава третья

Когда я вернулся из отпуска, мы по-прежнему стояли в этом городке. Окрестности заполонили тяжелые орудия. Была весна, зеленели поля, на виноградной лозе появились новые побеги, а на придорожных деревьях листочки, и с моря веял легкий бриз. Я увидел городок и старый замок на холме, и вдали горы, буроватые горы с зелеными проплешинами на склонах. В городке появилось больше орудий и новые госпитали, на улицах встречались англичане, в том числе женщины, еще какие-то дома пострадали от артобстрела. Было по-весеннему тепло, и, пройдя по аллее, обсаженной деревьями, вобравшими тепло нагретых солнцем кирпичных стен, я обнаружил, что мы живем в том же доме и что он нисколько не изменился за время моего отсутствия. Дверь была нараспашку, на скамейке сидел солдат, греясь на солнце, у бокового входа стояла «санитарка», и, когда я вошел, повеяло запахами мраморной плитки и больницы. Все как всегда, только на дворе весна. Я заглянул в большую комнату, залитую солнцем сквозь открытое окно. За столом сидел майор, он меня не видел, и я замешкался: то ли войти и доложить, то ли сначала подняться наверх и привести себя в порядок. Я решил подняться наверх.

Комната, которую я делил с лейтенантом Ринальди, была с видом во двор. Окно нараспашку, моя кровать застлана одеялом, на стене висят мои вещи и на одном крючке противогаз в продолговатой жестяной коробке и стальная каска. В изножье кровати, на плоском сундучке, мои зимние кожаные ботинки, блестящие от жира. На стене моя австрийская снайперская винтовка с восьмигранным стволом из вороненой стали и удобным прикладом из красивого темного грецкого ореха. Оптический прицел к ней, помнится, заперт в сундучке. Лейтенант Ринальди спал на своей кровати. Услышав шаги, он проснулся и сел на постели.

– Ciao! – сказал он. – Как провел время?

– Лучше не бывает.

Мы обменялись рукопожатием, он за шею привлек меня к себе и поцеловал.

– Уф, – вздохнул я.

– Ты грязный, – сказал он. – Тебе надо помыться. Где был, что делал? Ну-ка, выкладывай.

– Где я только не был. Милан, Флоренция, Рим, Неаполь, Вилла Сан-Джованни, Мессина, Таормина…

– Звучит как расписание поездов. А красивые приключения?

– Да.

– Где?

– Милан, Флоренция, Рим, Неаполь…

– Довольно. Расскажи о самом лучшем.

– В Милане.

– Это потому что ты с него начал. Где ты с ней познакомился? В замке Кова? Куда вы пошли? Как это было? Рассказывай как на духу. Ты с ней провел ночь?

– Да.

– Забудь. У нас теперь такие красотки. Первый раз на фронте.

– Здорово.

– Не веришь? Вечером пойдем и сам увидишь. А еще в городе появились шикарные англичанки. Я влюблен в мисс Баркли. Я вас познакомлю. Я, наверно, женюсь на мисс Баркли.

– Мне надо умыться и доложить о прибытии. Кто-нибудь вообще работает?

– У нас тут сплошной лазарет: обморожения, желтуха, триппер, членовредительство, пневмония и шанкры, твердые и мягкие. Иногда на кого-нибудь падает кусок скалы. Но бывают ранения и посерьезнее. На следующей неделе военные действия возобновляются. Наверное. Так говорят. Как считаешь, мне следует жениться на мисс Баркли – само собой, после войны?

– Непременно, – ответил я, набирая полный таз воды.

– Вечером ты мне все расскажешь, – сказал Ринальди. – А сейчас я должен поспать, чтобы встретить мисс Баркли свежим и красивым.

Я снял китель и нижнюю рубашку и вымылся холодной водой из таза. Растираясь полотенцем, я осматривался вокруг, поглядывал в окно и на Ринальди, лежавшего на кровати с закрытыми глазами. Он был хорош собой, мой сверстник, родом из Амальфи. Он любил свою профессию хирурга, и мы были хорошими друзьями. Пока я на него смотрел, он открыл глаза.

– У тебя деньги есть?

– Да.

– Одолжи мне пятьдесят лир.

Я обтер руки и достал бумажник из внутреннего кармана висевшего на стене кителя. Ринальди, не приподнимаясь, взял банкноту, сложил ее, сунул в карман бриджей и улыбнулся:

– Я должен произвести на мисс Баркли впечатление человека с достатком. Ты настоящий друг и мой финансовый покровитель.

– Да пошел ты, – сказал я.

Вечером в офицерской столовой я оказался рядом со священником, и он расстроился и даже обиделся, что я так и не побывал в Абруцци. Он написал отцу, что я приеду, и они готовились к встрече. Я расстроился не меньше его и сам не мог понять, почему туда не съездил. Я ведь хотел поехать и теперь пытался объяснить, как закрутился, и в конце концов он понял, что я действительно хотел поехать, и все более или менее устаканилось. Я пил много вина, а потом кофе с травяным ликером и, подвыпив, объяснял, как у нас не получается делать по задуманному, никогда не получается.

Мы вдвоем разговаривали, пока вокруг шли споры. Я хотел поехать в Абруцци. Но так и не побывал в местах, где промерзшие дороги сродни прокатной стали, где по-настоящему морозно и сухо, и снег сухой и рассыпчатый, а на снегу заячьи следы, и крестьяне снимают шапки и обращаются к тебе «дон», и охота что надо. Я так и не побывал в тех местах, а поехал туда, где допоздна сидишь в прокуренных кафе, а потом комната плывет у тебя перед глазами и, чтобы ее остановить, надо сфокусировать взгляд на стене, и ночью, пьяный, лежишь в постели, понимая, что все закончилось, а утром просыпаешься в радостном недоумении, не соображая, кто лежит рядом, и мир кажется в темноте каким-то нереальным, и это так возбуждает, что хочется в ночи начать все с начала, ничего не знающим и беспечным, понимающим, что все, все, хватит, и тебе уже безразлично. Вчера ты был чем-то сильно озабочен, но вот проснулся поутру, и все это осталось там, а сейчас все так отчетливо, жестко и ясно, а тут еще поцапаешься по поводу цены вопроса. Иной раз все как-то ничего, по-прежнему тепло и полюбовно, впереди завтрак, потом ленч. А в другой раз ни одного теплого слова, и ты рад, что наконец вырвался на улицу, но впереди такой же день и такая же ночь. Я пытался рассказать про ночи и про разницу между ночью и днем, что ночью лучше, разве что день очень ясный и холодный, но этого не объяснишь, как я не могу объяснить это сейчас. Просто ты это знаешь, если сам пережил. Он такого не пережил и все-таки понял, что я действительно хотел поехать в Абруцци, но не доехал, и мы остались друзьями, в чем-то схожими, а в чем-то нет. Он всегда знал что-то такое, чего не знал я, а узнав, легко забывал. Но тогда я этого еще не понимал, до меня это дошло позже. А пока мы все сидели в столовой, трапеза давно закончилась, но споры продолжались. Наш разговор оборвался, и капитан заявил во всеуслышание:

– Святой отец скучать. Он страдать без девочка.

– Я не страдаю, – отозвался священник.

– Святой отец страдает. Он хочет, чтобы войну выиграли австрийцы, – настаивал капитан. Все обратились в слух. Священник покачал головой.

– Нет, – сказал он.

– Святой отец не хочет, чтобы мы шли в атаку. Вы же не хотите, чтобы мы шли в атаку?

– Почему? Раз идет война, наверное, мы должны атаковать.

– Должны и будем!

Священник согласно кивнул.

– Оставьте его в покое, – вмешался майор. – Все нормально.

– Все равно от него ничего не зависит, – сказал капитан. Все встали и вышли из-за стола.

Глава четвертая

Утром меня разбудила батарея в палисаднике по соседству. Уже светило солнце, я встал с кровати и подошел к окну. Гравий на дорожках был влажный и трава мокрая от росы. Батарея дала два залпа, и каждый раз от движения воздуха дрожало оконное стекло, и развевались полы моей пижамы. Орудий я не видел, но стреляли они как раз поверх наших голов. Иметь их под боком удовольствие ниже среднего, но хотя бы не самые большие, и на том спасибо. Пока я высматривал что-то в палисаднике, со стороны дороги затарахтел грузовик. Я оделся, спустился вниз, выпил кофе на кухне и пошел в гараж.

Под длинным навесом выстроились в ряд десять машин. Тяжелые тупоносые санитарные машины, выкрашенные в серый цвет и похожие на мебельные фургоны. Одну во дворе ремонтировали механики. Еще три «санитарки» дежурили в горах возле перевязочных пунктов.

– Эту батарею не обстреливают? – спросил я одного из механиков.

– Нет, синьор лейтенант. Она защищена холмом.

– Как дела вообще?

– Ничего. Эта машина убитая, а остальные на ходу. – Он прервал работу и улыбнулся. – Вы из отпуска?

– Да.

Он с ухмылочкой обтер руки о свитер.

– Хорошо отдохнули?

Остальные тоже заулыбались.

– Неплохо, – сказал я. – А что с ней?

– Убитая. То одно, то другое.

– А сейчас что?

– Старые кольца.

Я оставил их возиться с автомобилем, казавшимся обесчещенным и выпотрошенным, с мотором наружу и разложенными на верстаке запчастями, а сам вошел под навес, чтобы разглядеть машины поближе. Они были относительно чистые: какие-то недавно помыли, другие покрыты пылью. Я проверил, нет ли на покрышках порезов или вмятин от дорожных камней. Вроде в хорошем состоянии. Очевидно, ничего не меняется от того, устраиваю я проверки или нет. Мне представлялось, что состояние автопарка, вне зависимости от доступности запчастей, и налаженная эвакуация больных и раненых в горах из перевязочных в эвакопункт и их дальнейшее распределение по госпиталям, указанным в медицинских картах, во многом зависит от меня. А на деле никакой разницы, что я есть, что меня нет.

– Проблемы с запчастями? – спросил я у механика-сержанта.

– Никаких, синьор лейтенант.

– Где сейчас склад горючего?

– Там же.

– Отлично. – Я вернулся в дом и выпил в столовой еще одну кружку кофе. Кофе был бледно-серого цвета, сладкий от сгущенки. За окном чудесное весеннее утро. В носу появилась сухость, предвещавшая жару. В тот день я объезжал посты в горах и в город вернулся под вечер.

Без меня, кажется, дела шли лучше. Наступление, по слухам, должно было возобновиться. Нашей дивизии предстояло форсировать реку, и во время атаки я должен был по указанию майора проверять посты. Форсирование реки планировалось в узкой горловине с последующим восхождением на гору. Посты следовало устроить максимально близко к реке и замаскировать. В конечном счете подходящие места выберет пехота, ну а мы как бы отвечали за логистику. Тот самый случай, когда у тебя появляется ложное чувство, что ты кем-то руководишь.

Пыльный и грязный, я пошел умыться. Ринальди сидел на своей кровати с английской грамматикой Хьюго. Он был одет с иголочки, в черных ботинках, волосы блестели от бриллиантина.

– Отлично, – сказал он, увидев меня. – Ты пойдешь со мной к мисс Баркли.

– Нет.

– Да. Будь так добр, помоги мне произвести на нее хорошее впечатление.

– Ладно. Подожди, пока я приведу себя в порядок.

– Умойся и иди так.

Я умылся, причесался, и мы пошли к выходу.

– Постой, – сказал Ринальди. – Почему бы нам не выпить. – Он открыл сундучок и достал оттуда бутылку.

– Только не травяной ликер, – сказал я.

– Нет. Граппа.

– Ладно.

Он наполнил два стакана, и мы чокнулись, отставив мизинцы. Граппа была очень крепкая.

– Еще?

– Давай, – кивнул я.

Мы выпили по второму, Ринальди убрал бутылку в сундучок, и мы спустились вниз. После жаркого дня с заходом солнца приятно было прогуляться по городу. Британский госпиталь размещался в большой вилле, построенной немцами перед войной. Мисс Баркли была в саду, а с ней еще одна медсестра. Разглядев между деревьев белые форменные платья, мы направились прямиком туда. Ринальди отсалютовал. Я тоже, но не так лихо.

– Добрый вечер, – поздоровалась мисс Баркли. – Вы ведь не итальянец?

– О нет.

Ринальди разговаривал с другой сестрой, и они над чем-то смеялись.

– Как странно – служить в итальянской армии.

– Это не совсем армия. Медслужба.

– Все равно странно. Что вас побудило?

– Не знаю, – ответил я. – Не все имеет разумные объяснения.

– Вот как? А меня в детстве учили, что все.

– Как это мило.

– Мы и дальше будем разговаривать в таком духе?

– Нет, – сказал я.

– Ну, слава Богу.

– Что это за палка? – поинтересовался я у мисс Баркли.

Высокая загорелая блондинка с серыми глазами, в форменной одежде медсестры. Настоящая красавица. Она держала в руке обтянутую кожей тонкую ротанговую палку, вроде стека для верховой езды.

– Она принадлежала мальчику, которого убили в прошлом году.

– Мне очень жаль.

– Чудный мальчик. Мы должны были пожениться, а его убили на Сомме.

– Та еще бойня.

– Вы там были?

– Нет.

– Я об этом наслышана, – сказала она. – Здесь такой войной не пахнет. Эту палку мне прислали. Его мать переслала. А ей вернули вместе с его вещами.

– И давно вы были обручены?

– Восемь лет. Мы вместе выросли.

– А почему не вышли за него раньше?

– Сама не знаю, – ответила она. – По глупости. Хотя бы это могла ему дать. Но я считала, что ему это не нужно.

– Ясно.

– Вы кого-нибудь любили?

– Нет.

Мы уселись на скамейку, и я остановил на ней взгляд.

– У вас красивые волосы, – сказал я.

– Они вам нравятся?

– Очень.

– Я хотела их обрезать, когда он умер.

– Да ну?

– Хотелось что-то для него сделать. Видите ли, другое меня не волновало, и при желании он мог это заполучить. Он мог заполучить все, что только пожелал бы, если бы я знала. Я бы вышла за него замуж, да все что угодно. Сейчас-то я все понимаю. Но тогда он захотел пойти на войну, а я ничего не понимала.

Я молчал.

– Я ничегошеньки не понимала. Думала, для него будет только хуже. Думала, что он может не выдержать, а потом, как известно, его убили, и на этом все кончилось.

– Ну, не знаю.

– О да, – сказала она. – Все кончено.

Мы оба поглядели на Ринальди, беседовавшего с другой сестрой.

– Как ее зовут?

– Фергюсон. Хелен Фергюсон. Ваш друг врач, не так ли?

– Да. Он очень хороший врач.

– Прекрасно. Хороший врач в прифронтовой полосе – большая редкость. Мы ведь находимся в прифронтовой полосе?

– Да уж.

– Тоже мне фронт, – сказала она. – А вот места красивые. Предстоит наступление?

– Да.

– Придется поработать. Сейчас-то мы без работы.

– Давно вы стали сестрой милосердия?

– С конца пятнадцатого. Одновременно с ним. Помню, у меня была дурацкая идея, что он попадет ко мне в госпиталь. С сабельным ранением и забинтованной головой. Или с простреленным плечом. Что-то живописное.

– У нас живописный фронт, – заметил я.

– Да, – согласилась она. – А вот Франция – это ни у кого не укладывается в голове. Если бы укладывалось, так не могло бы продолжаться. Какое там сабельное ранение. Его разорвало на мелкие кусочки.

Я помалкивал.

– По-вашему, это будет продолжаться бесконечно?

– Нет.

– Что может это остановить?

– Где-то сломается.

– Мы сломаемся. Во Франции мы сломаемся. Нельзя проделывать такие вещи, как на Сомме, и не сломаться.

– Здесь не сломаются.

– Думаете?

– Да. Прошлым летом все получалось.

– Могут и сломаться, – сказала она. – Кто угодно может сломаться.

– Немцы тоже.

– Нет, – возразила она. – Я так не думаю.

Мы подошли к другой паре.

– Вы любите Италию? – спросил Ринальди мисс Фергюсон по-английски.

– Недурственно.

– Не понимать. – Ринальди тряхнул головой.

– Abbastanza bene, – перевел я.

Он неодобрительно покачал головой.

– Не так. Вы любите Англию?

– Не очень. Видите ли, я шотландка.

Ринальди вопросительно уставился на меня.

– Она шотландка, поэтому она любит Шотландию больше, чем Англию, – сказал я по-итальянски.

– Но Шотландия это же Англия.

Я перевел для мисс Фергюсон.

– Pas encore[2]2
  Еще нет (фр.).


[Закрыть], – возразила она.

– Не совсем?

– Совсем нет. Мы не любим англичан.

– Не любить англичан? Не любить мисс Баркли?

– О, это другое дело. Не воспринимайте все так буквально.

Вскоре мы попрощались и ушли. По дороге домой Ринальди сказал:

– Ты нравишься мисс Баркли больше, чем я. Это очевидно. А шотландочка очень даже ничего.

– Даже очень, – согласился я, хотя толком ее не разглядел. – Она тебе нравится?

– Нет, – ответил Ринальди.