Текст книги "Прощай, оружие!"

Глава восьмая

На следующий день прошел слух, что готовится ночная атака в верховье реки и что мы должны пригнать туда четыре машины. Никто ничего толком не знал, но во всех разговорах чувствовались абсолютная уверенность и стратегические познания. Я ехал в головной машине, и, когда мы поравнялись с британским госпиталем, велел водителю остановиться. Остальные машины тоже тормознули. Я вышел и сказал, чтобы они ехали дальше, а если мы их не нагоним, то пусть ждут нас на повороте к Кормону. После чего быстро прошел в дом и спросил в приемной мисс Баркли.

– Она на дежурстве.

– Можно ее увидеть на одну минутку?

Послали санитара, и он вернулся вместе с ней.

– Я зашел узнать, как ты себя чувствуешь. Мне сказали, что ты на дежурстве, и я спросил, можно ли тебя увидеть.

– Я в порядке, – сказала она. – Думаю, это жара меня вчера подкосила.

– Мне надо ехать.

– Я на минутку выйду, – предупредила она.

– Ты правда в порядке? – спросил я, когда мы вышли.

– Да, милый. Ты к вечеру вернешься?

– Нет. Нам предстоит развлечение на Плаве.

– Развлечение?

– Я думаю, ничего серьезного.

– И когда ты вернешься?

– Завтра.

Она что-то расстегнула на шее и сунула мне в руку.

– Это святой Антоний, – сказала она. – Приходи завтра вечером.

– Ты католичка?

– Нет, но, говорят, святой Антоний охраняет.

– Теперь придется мне о нем позаботиться. Прощай.

– Нет, – возразила она, – не прощай.

– Как скажешь.

– Веди себя хорошо и будь осторожен. Нет, здесь меня нельзя целовать. Нельзя.

– Как скажешь.

Оглянувшись, я увидел, что она стоит на ступеньках. Она мне помахала, а я послал ей воздушный поцелуй. Она снова помахала, а потом я вышел за ворота, сел в машину, и мы отъехали. Святой Антоний лежал в серебряном медальоне, который я открыл, и вытряхнул его на ладонь.

– Святой Антоний? – поинтересовался водитель.

– Да.

– У меня тоже. – Правой рукой, ранее лежавшей на руле, он расстегнул пуговицу на кителе и вытащил из-под рубашки такого же. – Видите?

Я спрятал святого Антония в медальон, собрал в горсти тонкую золотую цепочку и все вместе положил в нагрудный карман.

– Не наденете?

– Нет.

– Лучше надеть. Для того он и нужен.

– Ладно. – Я расстегнул застежку на золотой цепочке, повесил ее на шею и снова застегнул. Святой повис на виду. Я расстегнул китель и воротник рубашки и убрал его внутрь. Я чувствовал на груди холодок медальона, но потом забыл про него. После моего ранения святой Антоний исчез. Вероятно, его кто-то снял на одном из перевязочных пунктов.

После моста мы поехали быстрее и вскоре увидели поднятые колесами столбы пыли. Когда дорога повернула, впереди показались три автомобиля, с виду такие маленькие, зато пыль от них поднималась к вершинам деревьев. Мы их нагнали, обошли и свернули на дорогу, поднимавшуюся в гору. Ехать в колонне совсем не плохо, когда ты находишься в головной машине, и я откинулся на спинку сиденья и стал разглядывать пейзажи за окном. Мы проехали предгорье, дорога пошла вверх, и на севере открылись вершины, покрытые снегом. Я оглянулся назад: еще три машины карабкались следом за нами, отделенные столбами пыли. Мы обогнали длинный караван груженых мулов, рядом с которыми шли погонщики в красных фесках. Берсальеры[9]9
  Берсальеры (от berságlio – «мишень») – стрелки в итальянской армии, элитные пехотные части.


[Закрыть].

Дальше дорога была свободной, мы поднимались среди холмов, а затем по длинному склону спустились в речную долину. Здесь росли деревья по обе стороны дороги, и справа, в просветах между ними, я увидел реку – быструю и чистую. Здесь и там на мелководье проглядывали полосы песка и голышей среди узких протоков, а потом вода вновь, посверкивая, покрывала галечное русло. Возле берегов образовались глубокие озерца с водой цвета небесной сини. От главной дороги по узкоколейкам можно было свернуть к переброшенным через реку каменным аркам. Мимо проносились основательные дома с канделябрами грушевых деревьев на фоне южной стены и низкими каменными оградами, за которыми начинались поля. Дорога еще долго тянулась через долину, пока мы не свернули и снова не полезли вверх. Подъем был крутой, дорога петляла среди каштанов и, наконец, уже на горном хребте, выровнялась. Глядя поверх крон, я увидел далеко внизу освещенную солнцем речную извилину, разделившую две армии. Мы ехали по новой щербатой военной дороге, проложенной вдоль гребня горного хребта, и на севере моим глазам открылись две горные цепи, темно-зеленые внизу и красивые, белоснежные под лучами солнца наверху. Позже, когда дорога ушла еще выше, я увидел третью, еще более высокую и снежную горную цепь, казавшуюся меловой и ребристой, с удивительными плоскостями, а за ними, совсем далеко, открылись еще горы, но я бы не поручился, что вижу их на самом деле. Это уже были австрийские горы, каких на нашей стороне не было. Впереди показался разворот, и, глянув вниз, я увидел, как дорога через лес уходит под уклон. Там были войска, и армейские грузовики, и мулы, тащившие пушки на колесах; мы спускались, держась ближе к обочине, и я мог разглядеть далеко внизу реку, а вдоль нее железную дорогу, и старый мост, по которому проходила «железка», а за рекой, у подножия горы, разбитые дома городка, который нам предстояло взять.

К тому времени, когда мы спустились вниз и свернули на главную дорогу вдоль реки, уже начинало смеркаться.

Глава девятая

Забитая дорога с двух сторон и сверху была замаскирована щитами из кукурузных стеблей и циновками из соломы, так что казалось, будто входишь в цирк или в деревню туземцев. Мы медленно проехали по этому соломенному тоннелю и выбрались на голую, расчищенную площадку, где когда-то находилась железнодорожная станция. Дальше дорога была прорыта ниже уровня реки, и на всем ее протяжении зияли катакомбы, в которых пряталась пехота. Солнце садилось, и из-под насыпи я увидел над холмами, по ту сторону реки, австрийские аэростаты для наблюдения – темные силуэты на фоне заката. Мы припарковались возле бывшего кирпичного завода. Печи для обжига и какие-то ниши превратились в перевязочные пункты. Трех врачей я знал. Майор мне объяснил, что, когда все начнется, наши «санитарки» с ранеными проедут обратно по замаскированному тоннелю, по главной дороге поднимутся на горный хребет и там, на медицинском посту, всех перегрузят на другие машины. Он надеялся, что обойдется без заторов. Путь-то один. А маскировка нужна, поскольку дорога просматривается австрийцами с того берега. Здесь же, на кирпичном заводе, от ружейного и пулеметного обстрела нас защищает насыпь. Один мост был разрушен, и после артобстрела планировалось навести понтонный мост, а пока войска перейдут речку вброд там, где она делает изгиб. Майор был коротышкой с загнутыми вверх усами. Он воевал в Ливии и имел две нашивки за ранения. Если все пройдет успешно, сказал майор, то он представит меня к награде. Надеюсь, что все пройдет успешно, ответил я, только вы ко мне слишком добры. Я поинтересовался, есть ли большой блиндаж, где могли бы укрыться мои водители, и он велел солдату меня проводить. Мы пошли вдвоем, и я убедился, что блиндаж просто отличный. Водителям он понравился, и я их там оставил. Майор предложил мне выпить с ним и еще двумя офицерами. Мы очень задушевно выпили рому. Тем временем наступили сумерки. Я спросил, когда начнется атака, и получил ответ: когда совсем стемнеет. Я вернулся к водителям. Они сидели в блиндаже и разговаривали, а когда я подошел, замолчали. Я дал каждому по пачке плохо набитых македонских сигарет, из них высыпался табак, так что прежде чем закурить, надо было закрутить кончик. Маньера щелкнул зажигалкой и пустил ее по кругу. Зажигалка изображала радиатор «фиата». Я рассказал им то, что узнал сам.

– Почему мы не видели медицинский пост, когда ехали сюда? – спросил Пассини.

– Мы свернули, немного до него не доехав.

– Из этой дороги сделают кровавое месиво, – сказал Маньера.

– Они выпустят из нас кишки, туды их растуды.

– Да уж.

– А как насчет того, чтобы пожрать, лейтенант? Когда все начнется, будет не до того.

– Пойду узнаю, – сказал я.

– Нам сидеть здесь или можно прогуляться?

– Лучше сидите здесь.

Я снова пошел в блиндаж майора и выяснил, что полевая кухня скоро подъедет и водители смогут получить свой суп. Им дадут столовые миски, если у них нет. Кажется, сказал я, у них есть. Я вернулся и сообщил, что как только подвезут еду, я за ними приду. Хорошо бы ее подвезли до начала артобстрела, сказал Маньера. Водители молчали, пока я не ушел. Все они были механиками и ненавидели войну.

Я пошел проверить машины и вообще что происходит, а вернувшись, уселся в блиндаже вместе с четырьмя водителями. Мы сидели на земле, привалившись к стене, и курили. Почти совсем стемнело. Земля в блиндаже была теплая и сухая, я еще больше вытянулся и расслабился.

– Кто идет в атаку? – спросил Гавуцци.

– Берсальеры.

– Берсальеры, и всё?

– Вроде так.

– У нас маловато войск для настоящей атаки.

– Возможно, это отвлекающий маневр, а главный удар будет не отсюда.

– Солдаты об атаке знают?

– Не думаю.

– Конечно, не знают, – сказал Маньера. – Если бы знали, они бы не пошли.

– Пошли бы, – возразил Пассини. – Берсальеры дурачье.

– Они храбрые и дисциплинированные, – заметил я.

– Здоровяки, грудь навыкате, а все равно дурачье.

– Кто здоровяки, так это гренадеры, – сказал Маньера. Это была шутка, и все посмеялись.

– А вы, лейтенант, там были, когда наши не пошли в атаку и потом каждого десятого расстреляли?

– Нет.

– Это правда. Их потом выстроили в ряд и каждого десятого расстреляли. Карабинеры.

– Карабинеры, – процедил Пассини и сплюнул на пол. – Даже гренадеры под сто девяносто и те не пошли в атаку.

– Если бы никто не пошел в атаку, война бы закончилась, – сказал Маньера.

– Гренадеры – они такие. Трусоватые. Офицеры из благородных семей.

– Кое-кто из офицеров пошел в атаку.

– Сержант пристрелил двоих, которые отказались вылезать из окопа.

– Некоторые солдаты повылезали.

– Которые повылезали, тех не выстроили в ряд, когда каждый десятый был расстрелян.

– Карабинеры расстреляли моего земляка, – сказал Пассини. – Здоровяк, красавец, умница, настоящий гренадер. Вечно торчал в Риме. С девочками. С карабинерами. – Он рассмеялся. – Теперь перед его домом стоит часовой со штыком, и никому не позволено видеть его родителей и сестер, а его отец лишился гражданских прав и даже не может голосовать. Закон их больше не защищает. Кто угодно может отобрать их собственность.

– Если бы не страх за семью, никто бы не пошел в атаку.

– Не скажи. Альпийские стрелки пошли бы. И гвардейцы Витторио Эммануэле И одиночки-берсальеры.

– Берсальеры тоже бежали с поля боя. А теперь стараются об этом забыть.

– Лейтенант, не давайте нам распускать языки. Evviva l’esercito![10]10
  Да здравствует армия! (итал.)


[Закрыть] – с издевочкой провозгласил Пассини.

– Языки – это ладно, – сказал я, – пока вы крутите баранку и прилично себя ведете…

– …и пока вас не слышат другие офицеры, – закончил за меня Маньера.

– Я считаю, что с войной надо покончить, – продолжил я. – Но она не закончится, если одна сторона перестанет сражаться. Если мы перестанем сражаться, будет только хуже.

– Хуже не будет, – почтительным тоном заметил Пассини. – Нет ничего хуже войны.

– Поражение хуже.

– Я так не считаю, – по-прежнему с почтением возразил Пассини. – Что такое поражение? Ты едешь домой.

– За тобой приходят. Забирают твой дом. Твоих сестер.

– Я в это не верю, – сказал Пассини. – С другими этот номер не пройдет. Пускай каждый защищает свой дом. Не выпускает сестер на улицу.

– Тебя повесят. Или снова сделают солдатом. Только уже не санитарной службы, а пехоты.

– Всех не перевешают.

– Внешний враг еще не делает из тебя солдата, – сказал Маньера. – При первой же стычке все побегут с поля боя.

– Как чехословаки.

– Попасть в плен – тебе это ни о чем не говорит, и поэтому ты в этом не находишь ничего плохого.

– Лейтенант, – обратился ко мне Пассини. – Раз уж вы даете нам распускать языки, послушайте. Нет ничего хуже войны. Не нам, в санитарной службе, судить о том, насколько это худо. Те, кто начинает понимать, даже не пытаются ее остановить, потому что у них сносит крышу. Кому-то вообще не понять. А кто-то боится своих офицеров. Вот на таких держится война.

– Я знаю, что это худо, но мы должны ее закончить.

– Она не заканчивается. У войны нет конца.

– Как же, есть.

Пассини покачал головой.

– Победами война не выигрывается. Ну, возьмем мы Сан-Габриеле? Ну, возьмем Карсо и Монфальконе и Триест? А дальше что? Вы сегодня видели горы там, вдали? По-вашему, их мы тоже захватим? Только если австрийцы сложат оружие. Почему бы это не сделать нам? Пока австрийцы дотопают до Италии, они выдохнутся и повернут обратно. У них своя родина. Но нет, вместо этого мы воюем.

– Да вы оратор.

– Мы думаем. Читаем. Мы не крестьяне, мы механики. Но даже крестьяне в войну не верят. Эту войну ненавидят все.

– Страной управляет узкий класс, а страна глупа, ничего не понимает и никогда не поймет. Вот почему идет эта война.

– К тому же они делают на этом деньги.

– Далеко не все, – сказал Пассини. – Они слишком глупы. Делают это просто так. По глупости.

– Нам пора заткнуться, – заметил Маньера. – Мы уже и так заговорили лейтенанта.

– Ему это нравится, – сказал Пассини. – Мы его обратим в свою веру.

– А пока заткнемся, – подвел итог Маньера.

– Еду еще не привезли, лейтенант?

– Схожу проверю, – сказал я.

Гордини встал и вышел вместе со мной.

– Вам ничего не нужно, лейтенант? Я чем-то могу помочь? – Он был самый молчаливый из четырех.

– Если хотите, пойдемте со мной, – предложил я, – а там посмотрим.

Было уже совсем темно, длинные лучи прожекторов обшаривали горные склоны. Большие прожектора перевозили на грузовиках, и если ты ехал ночью, то мог увидеть такой грузовик в стороне от дороги, позади передовой линии, и офицера, руководящего действиями перепуганных подчиненных. Мы пересекли двор и остановились возле главного перевязочного пункта. Козырек над входом был замаскирован зелеными ветками, и в ночи ветерок шевелил высушенные солнцем листья. Внутри горел свет. У телефона на ящике сидел майор. Один из капитанов медслужбы сказал, что начало атаки отложили на час. Он предложил мне коньяк. Я окинул взглядом сколоченные из досок столы, посверкивающие инструменты, кюветы, закупоренные склянки. Гордини стоял у меня за спиной. Майор оторвался от телефона и встал.

– Начинаем, – сказал он. – Вернули прежнее время.

Я выглянул в окно – в темноте австрийские прожектора прочесывали горы позади нас. Еще какое-то мгновение продлилась тишина, а затем за нашими спинами враз ударили все орудия.

– Савойя, – сказал майор.

– Я насчет супа, майор, – напомнил я, но он меня не услышал. Пришлось повторить.

– Еще не подвезли.

Пролетел большой снаряд и разорвался на заводском дворе. Потом еще один, и сквозь грохот можно было расслышать, как осыпаются осколки кирпича и штукатурки.

– А что есть?

– Есть немного пасты asciutta[11]11
  Паста asciutta – блюдо из макарон, обычно с соусом и тертым сыром.


[Закрыть], – сказал майор.

– Я возьму, что дадите.

Майор переговорил с санитаром, тот вышел и вскоре вернулся с железной миской, в которой лежали сваренные холодные макароны. Я передал миску Гордини.

– А сыр есть?

Майор что-то недовольно пробурчал санитару, и тот, снова нырнув в какой-то закуток, вынес оттуда четверть круга белого сыра.

– Большое спасибо, – поблагодарил я.

– Вам лучше обождать.

Перед входом поставили на землю что-то тяжелое. Один из тех, кто это принес, заглянул внутрь.

– Вносите, – приказал майор. – Чего вы ждете? Чтобы мы сами за ним сходили?

Санитары подняли раненого за руки, за ноги и внесли в перевязочную.

– Разрежьте гимнастерку, – приказал майор.

В руке у него был пинцет с куском марли. Два капитана-медика сняли шинели.

– А вам здесь делать нечего, – обратился майор к санитарам.

– Пошли, – сказал я Гордини.

– Лучше подождать, пока не прекратится артобстрел, – бросил мне майор через плечо.

– Они голодные, – сказал я.

– Дело ваше.

Мы побежали через двор. Неподалеку, возле реки, рванул снаряд. А следующий застал нас врасплох, мы уже услышали взрыв, и оба упали ничком на землю. Вспышка, запах гари, свист летящих осколков, грохот обваливающейся кладки. Гордини вскочил и побежал в блиндаж. И я за ним, с куском сыра, покрывшимся слоем кирпичной пыли. В блиндаже трое водителей курили, сидя у стены.

– Держите, патриоты, – сказал я.

– Как там машины? – спросил Маньера.

– В порядке.

– Испугались, лейтенант?

– Да уж, было дело.

Я раскрыл складной нож, протер лезвие и счистил с сыра всю грязь. Гавуцци протянул мне миску с макаронами.

– Начинайте, лейтенант.

– Нет, – сказал я. – Поставьте на пол. Все будем есть.

– У нас нет вилок.

– Черт с ними, – сказал я по-английски.

Я порезал сыр на куски и бросил их сверху на макароны.

– Подсаживайтесь, – сказал я. Они придвинулись и молча ждали. Я запустил в макароны пятерню и вытащил горсть. Клейкая масса повисла в воздухе.

– Поднимите повыше, лейтенант.

Я поднял горсть на вытянутой руке, и макаронины отделились одна от другой. Я запустил их в рот, втянул в себя, потом обкусил и стал жевать, а вдогонку добавил кусок сыра и запил вином. На языке остался привкус ржавого металла. Я передал флягу Пассини.

– Проржавела, – сказал он. – Слишком долго пролежала в машине.

Сгрудившись вокруг миски, все ели, запрокидывая головы и всасывая макаронины. Я отправил в рот еще одну горсть и сыр и запил вином. Снаружи тряхануло.

– Четыреста двадцатый калибр или миномет, – предположил Гавуцци.

– В горах таких нет, – сказал я.

– У них есть большие шкодовские минометы. Сам видел воронки.

– Это триста пятые.

Трапеза продолжилась. Послышался звук, похожий на кашель трогающегося локомотива, и снова сотряслась земля.

– Мелковат блиндаж, – сказал Пассини.

– Это большой миномет.

– Точно.

Я съел сыр и глотнул вина. Сквозь общий шум донесся кашель, потом ча-ча-ча-ча, потом яркая вспышка, как будто распахнулась дверь доменной печи, оттуда вырвался рев и стал набирать обороты, от белого до раскаленно-красного, и обрушилась воздушная масса. Я попытался дышать, но не мог вдохнуть и почувствовал, что стремительно покидаю собственное тело, отлетая все дальше, и дальше, и дальше, подхваченный ветром. Я быстро покинул его и понял, что я умер, и было бы ошибкой думать, будто смерть мгновенна. Какое-то время я парил, но вместо того чтобы отлететь совсем, вернулся обратно. Я задышал и пришел в себя. Земля вокруг была разворочена, и прямо передо мной торчал обломок деревянного бруса. В мое перевернутое сознание пробились вопли. Кажется, кто-то стенал. Я попробовал пошевелиться и не смог. По обе стороны реки стреляли пулеметы и винтовки. С громким шипом в небо взмывали осветительные снаряды и сигнальные ракеты, прочерчивая белые следы, рвались бомбы, это длилось какой-то миг, а затем рядом с собой я услышал: «Mamma mia! Oh, mamma mia!»[12]12
  Мамочка, ой, мамочка! (итал.)


[Закрыть] Я подтянулся, поерзал, наконец, сумел освободить ноги и уж затем потрогал стонущего. Это был Пассини, и когда я к нему прикоснулся, он взвыл. В темноте, прорезаемой сполохами, я увидел, что обе ноги у него раздроблены выше колен. Одну оторвало вовсе, а другая висит на сухожилиях, и обрубок вместе с куском брючины дергается как бы отдельно от тела. Он закусил руку и простонал: «Mamma mia! Oh, mamma mia!», а потом забормотал: «Dio te salve, Maria[13]13
  Спаси тебя Господь, Мария (итал.).


[Закрыть]. Dio te salve, Maria. Пошли мне смерть, Господи. Пошли мне смерть, Пречистая Дева Мария. Хватит, хватит, хватит. Господи, Всемилостивая Дева Мария, прекрати мои мучения. О-о-о-о-о!» И снова взахлеб: «Mamma mia! Oh, mamma mia!» Потом он умолк и только закусывал руку, а обрубок ноги все дергался.

– Portaferiti![14]14
  Носилки! (итал.)


[Закрыть] – закричал я, сложив ладони рупором. – Portaferiti!

Я предпринял попытку подобраться к Пассини поближе, чтобы наложить жгуты на его культи, но у меня ничего не вышло. Я снова попробовал, и на этот раз мои ноги мне отчасти подчинились. Я сумел подтянуться на локтях. Пассини затих. Я сел рядом, расстегнул китель и рванул полу рубашки. Не получилось, тогда я вцепился в нее зубами. И тут я вспомнил про обмотки. Сам-то я был в шерстяных чулках, а вот Пассини носил обмотки. Как и все водители. Я стал разматывать обмотки на его единственной ноге, но уже в процессе понял, что никакой жгут ему не поможет, потому что он уже был мертв. На всякий случай я проверил. Оставалось найти остальных. Я сел прямо, и тут же в голове у меня что-то поехало, и две тяжелые монеты, словно на глазах покойника, только изнутри, стали выдавливать глазные яблоки. Я вдруг почувствовал, что ноги у меня горячие и мокрые, и такие же ступни в ботинках. Я понял, что ранен, и, нагнувшись, положил руку на колено. Колена не было на месте. Рука куда-то провалилась, а коленная чашечка обнаружилась ниже, на голени. Я вытер руку о рубашку. При свете медленно падающей сигнальной ракеты я разглядел свою ногу, и мне стало страшно. О Боже, сказал я вслух, забери меня отсюда. Но при этом я помнил про тех троих. Всего было четыре водителя. Пассини умер. Осталось трое. Кто-то подхватил меня под мышки, кто-то поднял мои ноги.

– Там еще трое, – сказал я. – И один умер.

– Это я, Маньера. Мы пошли за носилками, но так и не нашли. Как вы, лейтенант?

– А где Гордини и Гавуцци?

– Гордини в медпункте на перевязке. А Гавуцци держит вас за ноги. Обхватите меня за шею, лейтенант. Вас серьезно ранило?

– В ногу. Как там Гордини?

– Ничего страшного. В блиндаж попал большой минометный снаряд.

– Пассини умер.

– Да. Умер.

Неподалеку упал снаряд, и они оба, бросив меня, распластались на земле.

– Простите, лейтенант, – сказал Маньера. – Держитесь за мою шею.

– Если вы меня опять бросите…

– Мы испугались.

– Вы-то не ранены?

– У нас легкие ранения.

– Гордини может вести машину?

– Боюсь, что нет.

Пока мы шли к медпункту, они еще раз меня бросили.

– Сукины дети, – вырвалось у меня.

– Простите, лейтенант, – сказал Маньера. – Больше это не повторится.

В эту ночь возле медпункта на земле лежал не я один. Раненых вносили и выносили. Когда в перевязочной откидывали полог, оттуда пробивался свет. Покойников складывали отдельно. Врачи работали засучив рукава, забрызганные кровью, как мясники. Носилок не хватало. Кто-то стонал, но большинство лежало тихо. Ветер ерошил листву над входом. Похолодало. Санитары все время кого-то подносили и, разгрузив носилки, уходили за следующим. Когда меня подтащили к медпункту, Маньера сразу привел фельдшера, и тот забинтовал мне обе ноги. В рану набилось столько грязи, сказал он, что это быстро остановило кровотечение. Пообещав, что меня скоро примут, он ушел внутрь. Гордини не сможет вести машину, объяснил Маньера, поскольку у него раздроблено плечо и задета голова. Чувствует он себя сносно, но плечо одеревенело. Он сидит, привалившись к стене. Маньера и Гавуцци увезли раненых. У них проблем с вождением не было. Приехали англичане на трех «санитарках», в каждой по два водителя. Одного из них привел ко мне Гордини, выглядевший страшно бледным и больным. Англичанин склонился надо мной.

– Тяжелое ранение? – спросил он. Он был высокого роста, очки в металлической оправе.

– В ноги.

– Надеюсь, не серьезное. Как насчет сигареты?

– Спасибо.

– Я слышал, вы потеряли двух водителей.

– Да. Одного убили, а второй привел вас ко мне.

– Хреново. Хотите, чтобы мы взяли ваши машины?

– Я как раз собирался вам предложить.

– Мы вернем их в целости и сохранности. Пригоним прямо к вашей вилле. Номер двести шесть, правильно?

– Точно.

– Чудесная вилла. Я вас там видел. Говорят, вы американец.

– Да.

– А я англичанин.

– Да ну!

– Да. А вы меня приняли за итальянца? В одном из наших отрядов есть итальянцы.

– Можете смело брать машины, – сказал я.

– Мы вернем их в целости и сохранности. – Он распрямился. – Ваш приятель так настаивал, чтобы я к вам пришел. – Он потрепал Гордини по плечу. Тот вздрогнул, а затем улыбнулся. Англичанин перешел на бойкий итальянский. – Все в порядке. Я договорился с твоим лейтенантом. Мы берем у вас две машины. Можешь не беспокоиться. – Он снова обратился ко мне: – Хорошо бы вытащить вас отсюда. Я поговорю с медицинским начальством. Мы вас заберем.

Осторожно ступая между ранеными, он вошел в медпункт. Я видел, как откинули одеяло, мелькнула полоска света, и он скрылся в перевязочной.

– Вы в надежных руках, лейтенант, – заметил Гордини.

– Вы-то как, Франко?

– Я в порядке.

Он сел рядом. Через минуту из перевязочной вышли двое санитаров с носилками, а за ними высокий англичанин. Он подвел их ко мне.

– Вот американский лейтенант, – сказал он по-итальянски.

– Я могу спокойно подождать, – возразил я. – Здесь есть тяжелораненые. Я еще ничего.

– Ладно, ладно. Не изображайте из себя героя, – обратился он ко мне, а затем к ним на итальянском: – Поосторожнее, когда будете поднимать за ноги. У него очень болезненное ранение. Это законный сын президента Вильсона.

Они подняли меня на носилках и понесли в перевязочную. Там на всех столах оперировали. Коротышка майор бросил на нас свирепый взгляд. Но, узнав меня, помахал хирургическими щипцами.

– Ça va bien?

– Ça va[15]15
  «Вы в порядке?» – «В порядке» (фр.).


[Закрыть].

– Мой подопечный, – сказал высокий англичанин по-итальянски. – Единственный сын американского посла. Пусть здесь полежит, пока вы не освободитесь. А я потом его увезу первым же рейсом. – Англичанин склонился надо мной. – Я поищу их адъютанта, чтобы он оформил ваши бумаги, тогда все пойдет гораздо быстрее. – Он пригнулся под притолокой и вышел.

Майор бросил щипцы в лоток. Я следил за его руками. Он наложил повязку, и санитары сняли пациента со стола.

– Я займусь американским лейтенантом, – сказал один из капитанов медслужбы. Меня перенесли на стол, жесткий и скользкий. Здесь стояли сильные запахи химикатов и сладковатый запах крови. С меня стащили брюки, и врач, приступив к осмотру, диктовал ассистенту:

– Множественные поверхностные ранения левого и правого бедра, левого и правого колена и правой ступни. Проникающие ранения правого колена и ступни. Рваная рана на голове (он ее прозондировал: «Больно?» – «Ай, еще бы!») с возможной трещиной черепной кости. Получены при исполнении служебных обязанностей. Это чтобы избежать военно-полевого суда в связи с нанесенными самому себе увечьями. – Последние слова уже адресовались мне. – Глоток коньяку? Как это вас угораздило? Пытались покончить с собой? Дайте-ка мне противостолбнячную и пометьте в медицинской карте обе ноги крестиком. Благодарю. Сейчас я тут немного почищу, потом промоем и наложим бинты. Кровь у вас свертывается отлично.

Ассистент оторвался от бумаг:

– Чем вызваны ранения?

Капитан мне:

– Чем это вас?

Я, не открывая глаз:

– Минометный снаряд.

Капитан, рассекая кожные ткани и тем причиняя мне острую боль:

– Вы уверены?

Я, пытаясь лежать спокойно и чувствуя, как внутри с каждым разрезом у меня все дрожит:

– Так мне кажется.

Капитан (заинтересовавшись увиденным):

– Осколки неприятельского траншейного минометного снаряда. Я могу, конечно, пройтись зондом, если хотите, но в этом нет необходимости. Сейчас я здесь помажу… что, горит? Это еще цветочки. Настоящую боль вы пока не почувствовали. Дайте ему глоток коньяка. Первый шок заглушает боль. Все у вас нормально. Если не попала инфекция, а сейчас это маловероятно, то волноваться не о чем. Как голова?

– Черт.

– Тогда вам лучше много не пить. К трещине нам только не хватало воспаления. А как здесь?

Меня прошиб пот.

– Черт!

– Видимо, все-таки трещина. Я забинтую, а вы старайтесь не вертеть головой. – Его руки так и мелькали, и повязка вышла тугой и надежной.

– Вот и все. Удачи вам и Vive la France[16]16
  Да здравствует Франция (фр.).


[Закрыть].

– Он американец, – заметил второй капитан.

– Вы, кажется, сказали, что он француз. И говорит по-французски, – напомнил первый. – Мы с ним уже сталкивались, и я всегда думал, что он француз. – Он выпил полстопки коньяка. – А теперь что-нибудь серьезное. И захватите побольше противостолбнячной. – Капитан помахал мне на прощание.

Санитары погрузили меня на носилки. Когда мы выходили, по моему лицу прошелся край свисающего одеяла. Я лежал во дворе, и рядом со мной опустился на колени фельдшер.

– Фамилия? – тихо спросил он. – Имя? Звание? Место рождения? Специализация? Корпус? – И так далее. – Голова задета, сочувствую, лейтенант. Желаю скорейшего выздоровления. Я вас отправлю с английской санитарной машиной.

– Я в порядке, – заверил я его. – Большое спасибо.

Боль, о которой предупреждал майор, уже дала о себе знать, и я утратил интерес к окружающему, потерял с ним связь. Через какое-то время подъехала английская «санитарка», и меня положили на носилки, которые потом приподняли до нужного уровня и загнали в кузов. Рядом оказались носилки с мужчиной, чей восковой нос торчал из-под бинтов. Он тяжело дышал. Там были еще носилки, вставленные в пазы над нашими головами. Высокий водитель-англичанин заглянул внутрь.

– Мы поедем очень аккуратно, – сказал он. – Надеюсь, вам будет комфортно.

Я слышал, как он забрался на переднее сиденье, как завел двигатель, как снял с ручного тормоза, и мы поехали. Я лежал неподвижно, а боль делала свое дело.

Дорога пошла в гору, и мы поехали медленнее по забитой дороге, то и дело останавливались, иногда подавали назад перед поворотом и наконец набрали хороший ход. Сверху на меня закапало. Сначала потихоньку, с регулярными паузами, затем потекла струйка. Я крикнул шоферу. Он остановил машину и заглянул к нам через окошко в перегородке.

– Что там у вас?

– У человека надо мной кровотечение.

– До перевала уже рукой подать. Я все равно в одиночку не вытащу носилки.

Он снова завел мотор. Ручеек не убывал. В темноте я не мог определить, где сквозь брезент просачивается кровь. Я попробовал сдвинуться вбок, чтобы не лилось прямо на меня. Пропитавшаяся рубашка сделалась теплой и липкой. Я замерз, а нога ныла так, что меня подташнивало. В какой-то момент ручеек стал иссякать, потом снова закапало, и я услышал, как человек зашевелился на своем клеенчатом ложе, устраиваясь поудобнее.

– Как он там? – поинтересовался англичанин. – Мы почти наверху.

– Сдается мне, что он умер, – сказал я.

Капли падали уже очень редко, как это бывает, когда сосулька тает после захода солнца. Машина все карабкалась вверх, выстуженная в ночи. Когда мы добрались до поста, санитары вытащили верхние носилки, вставили другие, и мы поехали дальше.