Текст книги "Рождественские сказки Гофмана. Щелкунчик и другие волшебные истории"

– Symia Belzebub, Symia Belzebub, – раздалось со всех сторон с громким хохотом.

Но едва только смотритель взял карлика на руки и хорошенько к нему присмотрелся, как с неудовольствием воскликнул:

– Что я вижу? Да это не Symia Belzebub, а какой-то гнусный безобразный гном! Фу, фу!

И он бросил карлика посреди зала. Провожаемый громким насмешливым хохотом всего общества карлик, визжа и урча, бросился в дверь, потом на лестницу и побежал домой, незамеченный ни одним из слуг.

В то время как все это происходило в зале, Бальтазар удалился в кабинет, куда, как видел он, унесли бесчувственную Кандиду. Он бросился к ее ногам, прижал к губам ее руки и называл ее самыми нежными именами. Наконец, она очнулась с глубоким вздохом и, увидав Бальтазара, воскликнула в восторге:

– Это ты, наконец, мой возлюбленный Бальтазар! Я чуть не умерла от тоски и любовной муки, и все звучали мне песни соловья, которые источают кровь из сердца пурпурной розы.

Тут она рассказала, забывая все окружающее, как ее опутал какой-то злой отвратительный сон, как ей казалось, что какой-то безобразный урод вселился в ее сердце, и она должна подарить ему свою любовь, потому что не может иначе. Но урод этот умел притворяться, что он имеет вид Бальтазара, когда она очень живо думала о Бальтазаре, она почти знала, что урод не он, но потом ей опять почему-то казалось, что она должна любить урода именно по желанию Бальтазара.

Бальтазар объяснил ей все, насколько было возможно, не смущая ее и без того расстроенное воображение. Затем последовали, как водится у влюбленных, тысячи клятв в вечной любви и верности, причем они обнялись и прижали друг друга к сердцу в порыве величайшей нежности, совсем потонув в блаженстве и восторге небесного счастья.

Мош Тэрпин вошел, ломая руки и жалуясь, а с ним явились Пульхер и Фабиан, которые тщетно старались его утешить.

– Нет, – восклицал Мош Тэрпин, – я совершенно погибший человек! Я более не генеральный директор естественных наук! Конец исследованиям в княжеском погребе, неудовольствие князя… Я надеялся быть кавалером Зеленого Тигра, по крайней мере, с пятью пуговицами… Все погибло! Что скажет его превосходительство, достойный министр Циннобер, когда он услышит, что я принял за него презренного урода Symia Belzebub cauda frehensili! О, Боже мой, на меня падет еще и его ненависть! Аликанте, Аликанте!

– Но, милейший профессор, уважаемый генеральный директор, – утешали его друзья, – вы подумайте только, что министра Циннобера больше нет! Вы совсем его не обидели, безобразный карлик только посредством волшебного дара, полученного им от феи Розабельвэрде, обманул вас так же, как и других!

Тут Бальтазар рассказал, как было дело. Профессор слушал, слушал и, когда Бальтазар кончил, воскликнул:

– Во сне я или наяву?! Ведьмы, волшебники, феи, волшебное зеркало, симпатии… Должен ли я поверить невозможному?!

– Ах, любезный профессор, – вставил Фабиан, – если бы вы некоторое время поносили, как я, сюртук с короткими рукавами и длинным шлейфом, вы бы всему поверили прекраснейшим образом!

– Да! – воскликнул Мош Тэрпин. – Так оно и есть, меня обманывал заколдованный уродец, я уже не стою на ногах, а поднимаюсь к потолку, Проспэр Альпанус поднимает меня, я лечу на бабочке, меня завивает фея Розабельвэрде, надзирательница Розеншён, я буду министром, королем, императором.

Тут он запрыгал по комнате и начал кричать и радоваться так, что все начали бояться за его разум. В конце концов, он, совсем обессиленный, упал в кресло. Тут подошли к нему Бальтазар и Кандида. Они сказали ему, как они глубоко, страстно друг друга любят и не могут жить один без другого, и это было так печально, что Мош Тэрпин действительно немного всплакнул.

– Все, что хотите, дети, – сказал он, рыдая, – женитесь, любите друг друга, голодайте вместе, потому что я не дам Кандиде ни гроша денег.

– Что касается голодания, – с улыбкой сказал Бальтазар, – то я надеюсь доказать завтра господину профессору, что об этом не может быть и речи, потому что мой дядя Проспэр Апьпанус об этом позаботился.

– Сделай это, если можешь, мой милый сын, – слабо проговорил профессор, – и именно завтра, потому что, если я не сойду с ума, и голова моя не лопнет, то я во всяком случае должен сейчас же лечь спать.

И он действительно немедленно это сделал.

Глава 9

Затруднение верного камердинера. – О том, как старая Лиза произвела бунт, а министр Циппобер поскользнулся во время бегства. – Каким удивительным образом объяснил княжеский лейб-медик смерть Циннобера. – О том, как скорбел князь Барзануф, как он ел лук, и почему потеря Циннобера оказалась безвозвратной.

Экипаж министра Циннобера чуть не целую ночь простоял даром перед домом Моша Тарпина. Не раз уверял егерь, что его превосходительство, должно быть, давно уже оставили общество, но он полагал, что совершенно невозможно, чтобы его превосходительство побежали домой пешком в такой дождь и ветер. Когда же, наконец, все огни в доме потухли и все двери закрылись, егерь должен был ехать назад с пустым экипажем. Но в доме министра он сейчас же отыскал камердинера и просил его сказать ему, ради Создателя, каким образом министр вернулся домой.

– Его превосходительство, – отвечал камердинер, шепча на ухо егерю, – прибыли вчера вечером, когда уже совсем стемнело, это наверно так. А теперь они лежат в постели и спят. Но, добрый мой егерь, как, каким образом это было! Я вам все расскажу, но только не раскрывайте рта. Я буду погибший человек, если его превосходительство узнают, что в темном коридоре с ним встретился я. Я прихожу, чтобы им служить, потому что его превосходительство небольшого роста и вместе с тем удивительно вспыльчивы, они легко выходят из себя и не помнят себя в гневе. Вчера еще они бегали со шпагой наголо за несчастной мышью, которая прыгала по спальне его превосходительства…. В сумерки беру я мой плащ и хочу потихоньку пробраться в буфетную, чтобы поиграть в карты. Тут навстречу мне что-то шуршит и стучит по лестнице и в темном коридоре, проскальзывает у меня между ногами, шлепается на пол и поднимает пронзительный крик, и затем хрюкает, как… Ради Бога, егерь, держите язык за зубами, как благородный человек, иначе я пропал! Подойдите поближе!.. И хрюкает точно так, как наш превосходительный барин, когда повар пережарит телячьи ножки или у него что-нибудь не ладится в государственных делах.

Последние слова камердинер сказал, прикрывая рукой ухо егеря, а тот попятился, состроил значительное лицо и воскликнул:

– Быть не может!

– Да, – продолжал камердинер, – это, несомненно, наш барин пробежал в коридоре у меня между ногами. Я ясно расслышал, как его превосходительство придвигал стулья и отворял одну дверь за другой, пока не дошел, наконец, до спальни. Я не посмел войти, но часа через два подкрался к двери спальни и стал слушать. Наш милый барин храпел совсем так, как это с ним бывает, когда готовится что-нибудь великое… Егерь, есть многое на земле и на небе, чего и не снилось нашей мудрости! Я слышал раз в театре, как это сказал меланхолический принц, ходивший весь в черном и очень боявшийся человека, одетого в серый балахон. Егерь, вчера случилось что-то необычайное, привлекшее домой его превосходительство. Князь был у профессора, может быть, он что-нибудь объявил, какую-нибудь хорошенькую реформу, и министр сейчас уже здесь, убежал с обрученья и начинает работать для блага государства. Я слышу это по храпу, должно случиться что-нибудь великое, замечательное! Может быть, у нас скоро опять вырастут косы. Но только, добрый друг, пойдем к дверям спальни и будем подслушивать, как верные слуги, продолжают ли его превосходительство спокойно лежать в постели и перерабатывать свои мысли.

Камердинер и егерь подкрались к двери и стали слушать. Циннобер храпел и свистел на самые удивительные лады. Слуги стояли в безмолвном благоговении. Камердинер сказал с восхищением:

– Великий человек наш достойный министр!

С раннего утра начался внизу дома министра ужасный шум. Старая крестьянка, одетая в несчастное, давно уже вылинявшее платье, проникла в дом и просила швейцара сейчас же пустить ее к ее сыночку, маленькому Цахесу. Швейцар объяснил ей, что в этом доме живет его превосходительство господин министр фон-Циннобер, кавалер Зеленого Тигра с двадцатью пуговицами и никого из слуг не зовут маленьким Цахесом. Тогда женщина, радуясь, как сумасшедшая, закричала, что господин министр Циннобер с двадцатью пуговицами – это и есть ее милый сынок, маленький Цахес. На крик женщины и на громовые проклятия швейцара сбежался весь дом, и шум становился все громче и громче. Когда же пришел камердинер, чтобы разогнать людей, которые так бессовестно мешали утреннему сну его превосходительства, женщину выгнали из дому, так как все считали ее сумасшедшей.

Тогда женщина села на каменные ступени противоположного дома и начала плакать и жаловаться на то, что грубые люди не пускают ее к ее милому сынку, маленькому Цахесу, который теперь министр. Вокруг нее собралось много людей, которым она поочередно рассказывала, что министр Циннобер никто иной, как ее сын, которого она называла в детстве маленький Цахес, так что они, наконец, не знали, считать ли женщину за сумасшедшую или думать, что в словах ее есть и правда.

Женщина не сводила глаз с окна Циннобера, и вдруг она разразилась громким смехом, захлопала в ладоши и закричала, ликуя и радуясь:

– Да вот он, вот он мой миленький! Здравствуй, маленький Цахес! Здравствуй!

Все взглянули туда и, увидев маленького Циннобера, который стоял у окна в своем красном расшитом платье с орденской лентой Зеленого Тигра, висевшей до самого пола, так что вся его фигура была отлично видна через раму, страшно захохотали, зашумели и закричали:

– Маленький Цахес! Маленький Цахес! Посмотрите на этого разъяренного павиана, на этого сумасшедшего урода, на этого гнома! Маленький Цахес! Маленький Цахес!

Швейцар и все слуги Циннобера выбежали вон, чтобы посмотреть, чему народ так смеется и радуется. Но едва увидали они своего господина, как закричали, хохоча еще громче, чем остальные:

– Маленький Цахес! Гном! Карлик! Уродец!

По-видимому, только теперь министр понял, что неистовый шум, поднявшийся на улице, относится к нему. Он открыл окно, выглянул на улицу со сверкающими от гнева глазами и начал кричать, злиться, делать от ярости странные прыжки, грозить местью, полицией и тюрьмой.

Но чем больше гневался его превосходительство, тем сильней становился хохот и шум. Наконец, начали бросать в несчастного министра камнями, фруктами, овощами, всем, что было под рукой, и он должен был скрыться.

– Боже великий, – воскликнул в ужасе камердинер, – из окна его превосходительства выглядывал какой-то скверный урод! Что это значит? Как попал в комнату этот карлик?

Он побежал в дом, но так же, как и раньше, нашел дверь спальни министра плотно запертой. Он осмелился слабо постучать. Ответа не было.

Тем временем, Бог знает, каким образом, в народе поднялся глухой ропот о том, что маленький и смешной уродец, стоявший в окне, действительно маленький Цахес, который принял гордое имя Циннобера и возвысился с помощью разной лжи и обмана. Все громче и громче раздавались голоса: «Долой этого зверенка, долой! Стащите с маленького Цахеса министерскую куртку, засадите его в клетку, показывайте его за деньги на ярмарке! Облепите его золотой пылью и сделайте из него детскую игрушку! Долой, долой!» и народ стучался в дом.

Камердинер в отчаянии ломал руки.

– Бунт! Мятеж! Ваше превосходительство, откройте, спасайтесь! – кричал он, но ответа не было, слышен был только тихий стон.

Наружную дверь сломали, народ с диким хохотом ворвался на лестницу.

– Ладно, – сказал себе камердинер и, разбежавшись, изо всех сил толкнул дверь, так что она, скрипя и визжа, соскочила с петель. Но он не нашел его превосходительства, не нашел Циннобера!

– Ваше превосходительство, разве вы не слышите бунта?! Ваше превосходительство, куда это вы!.. Прости мне, Господи, прегрешение, где вы изволите находиться?!

Так кричал камердинер, в отчаянии бегая по комнате, не слыша ни ответа, ни звука, лишь насмешливый отголосок его слов отскакивал от мраморных стен. Циннобер, по-видимому, бесследно исчез. Перед домом стало спокойнее, камердинер услышал низкий и звучный голос какой-то женщины, которая говорила с народом, и увидел в окно, как люди, тихонько переговариваясь между собой, понемногу расходились, бросая на окна значительные взгляды.

– Бунт, должно быть, утих, – сказал камердинер, – теперь его превосходительство, наверное, вылезут из своей щелки.

Он пошел назад в спальню, полагая, что министр, наконец, отыщется.

Он осматривал комнату взором сыщика и вдруг заметил, что из прекрасного серебряного сосуда с ручками, который всегда стоял рядом с туалетом, так как министр очень ценил его, как дорогой подарок князя, торчали совсем маленькие, тоненькие ножки.

– Боже мой, Боже! – в ужасе закричал камердинер. – Если я не ошибаюсь, эти ножки принадлежат его превосходительству господину министру Цинноберу, моему уважаемому господину!

Он подошел ближе и, заглянув в сосуд, воскликнул в великом страхе:

– Ваше превосходительство, ради Бога, что вы делаете там на дне?!

Но так как Циннобер не двигался, то камердинер увидел, какой опасности подвергался его превосходительство, и понял, что теперь нужно отложить всякую почтительность. Он схватил Циннобера за ноги, вытащил его. Но, ах, его маленький превосходительный господин был мертв! Камердинер громко заголосил, явился егерь и прочие слуги, побежали за княжеским лейб-медиком. Тем временем камердинер обтер своего несчастного господина тонким полотенцем, положил его в постель и покрыл шелковыми подушками так, что видно было только его маленькое, сморщенное личико.

Тогда вошла девица фон-Розеншён. Это она успокоила народ, Бог знает, каким средством. Теперь она подошла к бездыханному Цинноберу, а за ней следовала старая Лиза, телесная мать маленького Цахеса. Мертвый Циннобер был красивее, чем ему случалось быть когда-либо в жизни. Его маленькие глазки были закрыты, носик очень бел, рот немного раздвинут кроткой улыбкой, но больше всего привлекали его темные волосы, лежавшие чудными локонами. Девица Розеншён погладила голову карлика, и в эту минуту блеснула в мягком свете красная прядь.

– О, Проспэр Альпанус, – воскликнула надзирательница, сверкая глазами от радости, – великий мастер, ты сдержал свое слово! Судьба его свершилась, и теперь уж не будет позора!

– Ах, Боже мой, – сказала старая Лиза, – это и точно не мой маленький Цахес, тот никогда не был так хорош. Так я, значит, даром ходила в город, и вы нехорошо посоветовали мне, моя милая барышня.

– Не ропщите, старуха, – сказала надзирательница. – Если бы вы как следует исполнили мой совет и не проникли в дом раньше меня, все было бы лучше. Повторяю вам, что этот маленький человечек, лежащий мертвый в постели, несомненно, ваш сын, маленький Цахес.

– О! – воскликнула женщина, сверкая глазами. – Если этот маленький превосходительный господинчик действительно мой сын, то я получу в наследство все эти чудные вещи, весь дом со всем, что в нем есть?

– Нет, – сказала надзирательница, – это навеки потеряно, вы пропустили удобную минуту унаследовать деньги и вещи. Я уже сказала, что вам не суждено быть богатой.

– Это значит, – сказала женщина со слезами на глазах, – что я не могу даже взять моего маленького бедняжку в передник и унести домой? У нашего пастора так много красивых набитых птиц и зверьков, он мог бы набить моего маленького Цахеса, а я бы поставила его в шкаф, как он есть, в красном сюртуке, с широкой лентой и большой звездой на груди, и было бы мне это на память.

– Это очень странная мысль, которая совсем не идет к делу, – сказала надзирательница почти с досадой.

Тогда женщина начала плакать и жаловаться:

– Что же мне оттого, что мой маленький Цахес достиг разных почестей и богатства? – говорила она. – Если бы он остался со мной, и мне удалось бы только прокормить его в нашей бедности, уж он не упал бы в эту проклятую серебряную штуку, он был бы жив, а я, может быть, получила бы через него благословение и радость. Если бы я носила его в моей корзине, люди чувствовали бы к нам жалость и бросали бы мне хорошие деньги, а теперь…

Тут в передней послышались шаги, надзирательница увела старуху, говоря ей, что она должна ждать внизу у дверей, а она, уезжая, даст ей верное средство, которое покончит сразу со всей ее нуждой и горем.

Розабельвэрде еще раз подошла прямо к постели карлика и сказала мягким дрожащим голосом, выражавшим глубокую жалость:

– Бедный Цахес, пасынок природы, я желала тебе добра! Может быть, глупо было думать, что прекрасный внешний дар, которым я тебя наделила, проникнет в твою душу и пробудит голос, который должен тебе сказать: «Ты не тот, за кого тебя принимают, стремись к тому, чтобы сравняться с тем, на чьих крыльях возносишься ты, хромой и неоперенный». Но в тебе не проснулся никакой внутренний голос. Твой слабый мертвый дух не мог подняться выше, ты погряз в твоей глупости, грубости и кривлянии. Ах, если бы ты остался маленьким неуклюжим бедняком, ты избег бы позорной смерти! Проспэр Альпанус позаботился о том, чтобы после смерти тебя снова сочли за того, чем ты казался при жизни посредством моих чар. Если я увижу тебя когда-нибудь в виде маленького жучка, резвой мышки или проворной белки, я буду этому рада. Спи спокойно, маленький Цахес!

Тут Розабельвэрде оставила комнату, и туда вошел в то же время княжеский лейб-медик вместе с камердинером.

– Боже мой, как случилось это, господин камердинер? – воскликнул врач, когда увидел мертвого Циннобера и убедился в том, что все средства вернуть его к жизни будут напрасны.

– Ах, господин доктор, – ответил тот, – возмущение или революция, назовите это, как вам угодно, страшно шумело и возилось около дома и в передней. Его превосходительство в заботе о своей драгоценной жизни наверно хотели спрятаться в туалетный стол, но поскользнулись, и…

– Итак, – сказал доктор торжественно и с волнением, – он умер из страха смерти.

Тут дверь растворилась, и влетел князь Барзануф с бледным лицом, а за ним семь еще более бледных камергеров.

– Это правда, правда?! – воскликнул князь.

Но увидев маленький труп, он попятился назад и сказал, подняв глаза к небу с выражением глубочайшей скорби:

– О, Циннобер!

И семь камергеров воскликнули вслед за князем: «О, Циннобер!» и так же, как князь, вынули из карманов носовые платки и поднесли их к глазам.

– Какая утрата! Какая невознаградимая утрата для государства! – начал князь после некоторой паузы безмолвного горя. – Где найти человека, который мог бы носить орден Зеленого Тигра с двадцатью пуговицами с таким же достоинством, как мой Циннобер! Лейб-медик, и вы могли допустить умереть такому человеку! Скажите, как это случилось? Как могло это быть? Что было причиной того, что умер наш несравненный?

Лейб-медик очень внимательно осмотрел карлика, пощупал многие пункты бывшего пульса, погладил его вдоль головы, откашлялся и начал:

– Ваше высочество, если бы я ограничился поверхностным рассуждением, то я мог бы сказать, что министр умер от полной остановки дыхания, эта остановка произошла вследствие невозможности дышать, а эта невозможность явилась, в свою очередь, вследствие той среды, того настроения, в которое впал министр. Я мог бы сказать, что таким образом министр умер обыкновенной смертью, но я далек от этой поверхностности, от желания объяснять одними гнусными физическими принципами все то, что получает свое собственное и неопровержимое начало только в области чисто психического. Светлейший князь, пусть слово мое будет свободно! Первый зародыш смерти министра кроется в ордене Зеленого Тигра с двадцатью пуговицами!

– Как?! – воскликнул князь, сверкнув на лейб-медика гневным взором. – Что вы говорите?! Орден Зеленого Тигра с двадцатью пуговицами, который покойный носил ради блага государства с таким достоинством и приятностью, есть причина его смерти? Докажите мне это или… Что вы на это скажете, камергеры?

– Он должен доказать, должен доказать, или!.. – воскликнули семеро бледных камергеров.

Лейб-медик продолжал так:

– Любезнейший князь, я докажу это, и, значит, тут не может быть никаких «или»! Дело произошло следующим образом: тяжелый орденский знак на ленте, а в особенности пуговицы на спине постепенно повлияли на нервные узлы спинного хребта. В то же время орденская звезда производила давление на тот узловатый предмет, находящийся между трехножной и верхней брыжжечной артерией, который мы называем солнечным пунктом, и который преобладает в сложном лабиринте нервной сети. Этот господствующий орган имеет разнообразную связь с мозговой системой и понятно, что давление на нервные узлы спинного хребта было для него пагубно. Но разве свободное управление нервной системой не есть условие самосознания и личности, как выражение полного объединения целого в одном пылающем центре? Разве жизненный процесс не есть деятельность двух сфер: спинного и головного мозга? Итак, это давление мешало отправлениям психического организма! Сначала явились мрачные мысли о непризнанной жертве ради отечества в форме болезненного ношения этого ордена и т. д., все ужаснее становилось его состояние, дошедшее до полной дисгармонии в системе спинного и головного мозга, которая повела, наконец, к полному прекращению самосознания и к полному отречению от личности. Но ведь это-то состояние и обозначаем мы словом «смерть»! Да, ваша светлость, министр отказался от своей личности и был, значит, уже совершенно мертв, когда он попал в этот роковой сосуд. Итак, его смерть имела не физическую, а неизмеримо глубокую психическую причину.

– Лейб-медик, – с неудовольствием сказал князь, – вот уже полчаса, как вы болтаете. Но будь я проклят, если я понял хоть одно слово! Что вы хотите сказать вашим физическим и психическим?

– Физический принцип, – заговорил снова врач, – есть условия чисто растительной жизни, а психический обусловливает в человеческом организме только то, что касается духа, и существует и действует посредством мыслительной силы.

– Опять я вас не понимаю. Непонятный вы человек! – воскликнул князь с величайшим неудовольствием.

– Я хочу сказать, ваша светлость, – сказал доктор, – что все физическое касается только чисто растительной жизни, а психическое касается мыслительной силы. Так как последняя есть только в человеческом организме, то врач должен всегда начинать с мыслительной силы, с духа, и рассматривать тело только, как вассала духа, который должен подчиняться, если того требует его повелитель.

– Ого, лейб-медик, – воскликнул князь, – это вы лучше не трогайте! Лечите мое тело и оставьте мой дух в покое, я никогда не испытывал от него никаких неудобств. Вообще, лейб-медик, вы все путаете, и если бы я не стоял у тела моего министра и не был взволнован, я знал бы, что делать! Ну, камергеры, прольем несколько слез у гроба покойного и отправимтесь кушать!

Князь приложил к глазам носовой платок и стал всхлипывать, камергеры сделали то же, а затем все вышли из комнаты.

У дверей стояла старая Лиза, у которой висело на руке несколько связок самого лучшего золотистого лука, какой только можно себе представить. Взор князя благосклонно упал на эти овощи. Он остановился, скорбь исчезла с его лица, он улыбнулся милостиво и кротко и сказал:

– Я никогда в жизни не видел еще такого чудного лука, он должен быть прекраснейшего вкуса. Вы, милая, продаете товар?

– О, да, – ответила Лиза с глубоким книксеном, – о, да, ваша светлость, я только тем и живу, что продаю лук, в этом все мое скудное пропитание! Лук, сладкий как мед, угодно вам, ваша светлость?

Тут она протянула князю связку самого крепкого блестящего лука. Он взял ее, улыбнулся, немного пососал и затем воскликнул:

– Камергеры, дайте мне кто-нибудь карманный ножик.

Получив ножик, князь тонко и чисто разрезал одну луковицу и немного попробовал.

– Какой вкус! Какая сила, сладость, огонь! – воскликнул он, и глаза его заблестели восторгом. – И при этом мне кажется, что я вижу перед собой покойного Циннобера, который кивает мне и шепчет: «Покупайте, кушайте лук, ваша светлость, этого требует благо государства!»

Князь сунул старой Лизе два золотых, и камергеры должны были засунуть себе в карманы несколько связок лука. Даже более того, он потребовал, чтобы никто, кроме Лизы, не поставлял лук для княжеских завтраков. Таким образом, мать маленького Цахеса, не будучи богатой, избавилась от всей своей нужды и горя и, конечно, хорошо было, что ей помогло волшебство доброй феи Розабельвэрде.

Похороны министра Циннобера были из самых пышных, какие только бывали в Кэрепесе. Князь и все кавалеры Зеленого Тигра следовали за телом в глубоком трауре. Все колокола звонили и даже стреляли много раз из обеих мортир, которые князь купил за большие деньги для фейерверков. Весь народ плакал и жаловался, что государство потеряло свою лучшую поддержку, и у кормила правления больше не будет человека с таким глубоким умом, таким великодушием, кротостью и неутомимым рвением к общественному благу, как был Циннобер.

И действительно, потеря эта была невознаградима, так как никогда уже не было министра, которому так впору пришелся орден Зеленого Тигра с двадцатью пуговицами, как покойному незабвенному Цинноберу.