Текст книги "Мой друг Адольф, мой враг Гитлер"

Я завоевал доверие старого Зингера, казначея партии, иногда появлявшегося в этой кофейне. Он организовывал сборы денег на этих встречах и складывал их в маленький жестяной чемоданчик, который потом в брал в охапку и относил домой. Однажды я прошелся вместе с ним и видел, как он вывалил стопку грязных, практически не имеющих какой-либо ценности банкнотов на стол в гостиной и начал тщательно считать и сортировать их. За казной никто особо не следил, а его жена уже давно удалилась в теплоту спальной. Как и в большинстве мюнхенских домов, в ту ужасную зиму только одна комната отапливалась маленькой печкой. Я до сих пор чувствую холод других комнат в своих костях. Партия вырастала из таких скромных встреч.

После таких кофейных посиделок Гитлер обычно надевал свой длинный черный плащ и черную шляпу с опущенными полями, что делало его похожим на отчаянного головореза, и вместе с Вебером, Аманном, Клинцшем и Графом, все хорошо вооруженные, возвращался на Тирштрассе, где у него была небольшая квартира в доме 41. Я присоединился к этой группе, и, по мере того как доверие ко мне росло, Гитлер разрешил мне заходить к нему в течение дня.

Он жил там как бедный служащий. У него была одна комната, а довольно просторный холл у входа он снимал в аренду у одной женщины по имени Райхерт. Все было крайне скромно, и он жил там долгие годы, хотя, с другой стороны, это жилье стало частью демонстрации того, как он идентифицировал себя с рабочими и неимущими этого мира. Сама комнатка была крошечной. В ней было от силы три метра в ширину. Кровать была чересчур широка, чтобы уместиться в углу, и ее изголовье закрывало часть единственного узкого окна. На полу лежал дешевый протертый линолеум, который покрывала пара вытершихся ковров, а на стене напротив кровати висела самодельная книжная полка – единственный предмет мебели, за исключением кресла и грубого стола. Это здание стоит до сих пор, и квартира осталась в более или менее нетронутом состоянии, насколько я помню. На внешней стене в несколько нелепой нише до сих пор находится потрепанная фарфоровая скульптура Мадонны.

Эмиль Морис (1897–1972) – один из первых членов НСДАП, личный охранник и шофёр Адольфа Гитлера, был его другом по крайней мере, с 1919 года

Гитлер ходил по квартире в теплых домашних туфлях, часто без воротничка на рубашке и носил корсет. На стене висело довольно много иллюстраций и картин, а разнообразие книг могло многое сказать о владельце. Я составил список этих книг. На верхних полках располагались те книги, к которым он любил обращаться перед гостями. Там были история Первой мировой войны Германа Штегмана, книга Людендорфа на ту же тему, история Германии Эйнхардта и Трайчке, иллюстрированная энциклопедия Шпамера XIX века, «Война» Клаузевица и кюглеровская история Фридриха Великого, биография Вагнера Хьюстона Стюарта Чемберлена, мировая история Максимилиана Йорка фон Вартенбурга. Среди достойных книг были том «Иллюстрированной географии характеров» Грубе, коллекция героических мифов Шваба и военные мемуары Свена Хедина.

Эти книги сформировали будущие взгляды и представления Гитлера. Но, кажется, более интересна была нижняя полка, где резким переходом от Марса к Венере стояли издания полупорнографического содержания, предусмотрительно завернутые в обложки триллеров Эдгара Уоллеса. Три из этих замусоленных томов содержали любопытные исследования Эдуарда Фухса: «История эротического искусства» и «Иллюстрированная история нравов».

Фрау Райхерт считала его идеальным съемщиком. «Он такой милый мужчина, – говорила она, – но у него бывает очень странное настроение. Бывает, неделями ходит в дурном настроении и ни словом с нами не перемолвится. Смотрит сквозь тебя, как будто тебя тут и нет. За аренду всегда платит заранее, но привычки у него точно богемские». Она говорила об этом и другим людям, и злопыхатели позже предположили, что Гитлер родом происходит из Богемии и что Браунау, где он родился, на самом деле находится рядом с Садовой. Позже, когда об этом узнал Гинденбург, результатом стало появление знаменитой презрительной фразы фельдмаршала об «этом богемском капрале». Он даже сказал об этом Гитлеру, который заявил «нет, я родился в Браунау», после чего старик решил, что был одурачен недоброжелателями Гитлера, и стал относиться к нему более дружелюбно.

Никто не мог заставить Гитлера рассказывать о его молодости. Я иногда пытался подвести его к этому, рассказывая о том, как наслаждался Веной и вином на гринцингских холмах и т. д., но он закрывался, как устрица. Одним утром, когда я довольно неожиданно зашел к нему, в открытой двери на кухню стоял крупный мальчик. Он оказался племянником Гитлера, сыном его сводной сестры, которая вышла замуж за мужчину по имени Раубаль и продолжала жить в Вене. Мальчишка оказался довольно неприятным, и Гитлер был расстроен, что я увидел его.

Квартира на Тирштрассе стала еще и первым местом, где я играл для Гитлера на рояле. В моей квартире на Генцштрассе не было места для рояля, а в его холле рядом со стеной стояло хлипкое пианино. Это случилось в тот период, когда у Гитлера были некоторые проблемы с полицией, хотя, по правде говоря, не имел проблем с полицией он очень редко. В полиции в особом отделе служил человек, который тайно состоял в нацистской партии, он приходил к Гитлеру и сообщал ему о приказах на арест или обыск у Гитлера в связи с его политической активностью или о том, что могли произойти события, касавшиеся лично его. В то время бытовало мнение, что партия получает деньги от французских оккупационных властей, хотя поверить в это было решительно невозможно, вспомнив яростную кампанию, которую вели нацисты против французов после оккупации Рура в начале 1923 года.

Как бы то ни было, Гитлеру приходилось время от времени появляться в качестве свидетеля на частых политических процессах, и он всегда находился во взвинченном состоянии перед такими заседаниями. Он знал, что я пианист, и просил меня сыграть что-нибудь для него, чтобы успокоиться. Я давно не практиковался, а его пианино было ужасно расстроено, но я сыграл ему фугу Баха, а он сидел в кресле и слушал, рассеянно качая головой без видимого интереса. Затем я начал играть прелюдию к «Мейстерзингерам». Это было в самую точку. Это была кровь и плоть Гитлера. Он знал эту вещь до последней ноты и мог насвистеть любое место своим необычным пронзительным вибрато, не сфальшивив ни разу. Он начал маршировать по холлу, размахивая руками, как будто дирижировал оркестром. Он действительно прекрасно чувствовал душу музыки, так же точно, как многие дирижеры. Эта музыка действовала на него физически, и ко времени, когда я отыграл финальную часть, он был в отличном настроении, его волнение ушло, а сам он горел желанием встретиться с прокурором.

Я очень неплохой пианист, и у меня были хорошие учителя, но для моего стиля характерна определенная неистовость, многие люди сказали бы, что я играю с чрезмерной выразительностью, с листовскими фиоритурами и в изысканном романтическом стиле. Это было как раз то, что нравилось Гитлеру. Возможно, одной из главных причин, по которой он держал меня рядом столько лет, даже когда мы стали радикально расходиться в вопросах политики, был именно этот мой талант играть музыку, которую он любит, именно в той оркестровой манере, которую он предпочитал. А звучание маленького пианино на линолеумном полу давало звенящие тона, похожие на звучание «стейнвеевских» роялей в Карнеги-холле.

После этого мы собирались на такие музыкальные сессии бессчетное число раз. У него не было времени на Баха и Моцарта. Для его бешеного темперамента в этой музыке было слишком мало кульминационных взлетов. Он иногда слушал Шумана и Шопена и любил некоторые места из Рихарда Штрауса. С течением времени я научил его понимать итальянскую оперу, но в конце всегда звучал Вагнер, «Мейстерзингеры», «Тристан и Изольда» и «Лоэнгрин». Я играл их сотни раз, но эти пьесы никогда не надоедали ему. Он превосходно знал и высоко ценил музыку Вагнера, возможно, эта страсть родилась у него еще во времена жизни в Вене, задолго до того, как мы с ним познакомились. Зерно этой любви могло быть также посеяно в Линце, где в начале века жил Голлерих, который был учеником Листа, руководителем местного оркестра и большим поклонником Вагнера, однако где именно Гитлер увлекся этой музыкой, навсегда останется загадкой. В какой-то момент я обнаружил, что существует прямая параллель между структурой прелюдии к «Мейстерзингерам» и зачином его речей. Все это переплетение лейтмотивов, вычурностей, контрапунктов и музыкальных контрастов с точностью отражалось в модели его выступлений, которые по своему построению были симфоническими и всегда завершались наивысшей кульминацией, похожей на рокот вагнеровских тромбонов.

Я был, пожалуй, единственным человеком, который был вхож в оба круга его знакомых. Обычно он держал людей из разных групп в неведении друг о друге, никогда не говорил, где был или куда собирается идти, и никого не брал с собой. Иногда он просил меня сходить с ним к Лаубекам на чашку чая и усаживал меня там за их пианино. Мне думается, ему доставляла удовольствие мысль, что он может представить кого-либо с такими талантами. Лаубек был абсолютно убежденным последователем Гитлера и, учитывая, что националистические страсти в Баварии накалялись, держал известное количество оружия и боеприпасов для нацистов спрятанным на его железнодорожных сортировочных станциях. Он всегда был предельно вежлив со мной, но принадлежал к умеренной группе в партии, которая возмущалась тем, что Гитлер имеет дружеские отношения с человеком, так непохожим на них самих, и считала определенно опасным, что я часто таскал его по домам моих друзей. Готфрид Федер даже написал памфлет, в котором обвинял Гитлера в предпочтении «компании красивых женщин» его обязательствам в качестве главы партии рабочего класса. Это было прямое указание на мою сестру Эрну и особенно на мою жену, к которой Гитлер испытывал одну из своих платонических страстей – это его свойство примет еще более явные черты в будущей трагической истории.

В другой раз в доме Генриха Гоффмана, его друга-фотографа, я начал играть футбольные марши, выученные мной в Гарварде. Я рассказал Гитлеру все о болельщиках и маршах, контрмаршах и продуманном подстегивании истерического энтузиазма публики. Я рассказал ему о тысячах зрителей, которые в унисон ревели «Гарвард, Гарвард, Гарвард, Ра-Ра-Ра!», и о гипнотическом эффекте таких вещей. Я сыграл ему некоторые марши Сузы и потом свой собственный, «Фалара», чтобы показать, как можно аранжировать немецкие мелодии и придать им тот бодрый ритм, характерный для американской духовой музыки. Гитлер практически захлебывался от энтузиазма. «Это то, что надо, Ханфштангль, то, что нам нужно для движения, превосходно!» – И он стал вышагивать туда-сюда по комнате, как участница парада.

После этого он заставил штурмовые отряды упражняться в таких действах. За несколько лет я даже сам написал около дюжины маршей, в том числе и тот, который исполняли колонны коричневорубашечников, проходя парадом у Бранденбургских ворот в день своего прихода ко власти. «Ра-Ра-Ра!» стало «Зиг хайль, зиг хайль!», но его источником был именно гимн Гарварда, и я должен принять и свою часть вины за это.

Одной вещью, которая меня стала меня тяготить очень рано, было отсутствие одного жизненно важного фактора в существовании Гитлера. У него не было нормальной сексуальной жизни. Я упомянул уже, что он был страстно увлечен моей женой, что выражалось в преподносимых им цветах, целовании рук и в обожающем взгляде его глаз. Наверное, она была первой красивой женщиной из хорошей семьи, которую он когда-либо встречал, но каким-то образом всегда чувствовалось, что в этой привязанности не было никакого физического влечения. Она стала частью его неординарного дара драматического исполнения, частью его скрытых комплексов и мужского бессилия, которое могло быть врожденным либо развившимся в результате заболевания сифилисом в годы его юности в Вене.

В этот ранний период я не знал деталей, и можно было только заподозрить неладное. Вот человек с гигантскими запасами нервной энергии и без какого-либо выхода для нее, за исключением ораторских выступлений, которые как-то замещали эту функцию. Большинство его знакомых женщин принадлежали к материнскому типу, например фрау Брукман и фрау Бехштайн. Была еще одна женщина, лет шестидесяти, которую звали Карола Хоффман, она была бывшей школьной учительницей на пенсии и жила в небольшом доме в мюнхенском пригороде Зольн, который Гитлер и его близкие соратники использовали в качестве подпольной штаб-квартиры и где добрая женщина ухаживала за ним и кормила пирожными.

Одно время мы считали, что его подругой является Дженни Хауг, сестра его водителя. У нее была хорошая фигура и огромные глаза, выглядела она как продавщица, каковой, в общем-то, и являлась. Она приходилась племянницей или какой-то родственницей Оскару Кернеру и работала в магазине игрушек рядом с Виктуалиенмаркт. Фрау Анна Дрекслер, с которой я, бывало, говорил об этом, сказала, что Дженни и Адольф встретились в доме мелкого ювелира по имени Джозеф Фюсс с Корнелиусштрассе и что девочка по молодости была страстно влюблена в Гитлера, но тот не ответил взаимностью. Она даже носила с собой маленький пистолет в кобуре под мышкой, исполняя роль телохранителя-добровольца. Когда Гитлер ужинал с нами на Генцштрассе, с приближением вечера он выходил на балкон и смотрел, как подъезжает его машина. Дженни часто сидела на заднем сиденье в ожидании его. Они уезжали вместе, но я знал, что он просто отправляется в кафе, чтобы говорить там до полуночи. Может, между ними были какие-то ласки, но со временем мне стало очевидно, что это было все, на что способен Гитлер. Моя жена охарактеризовала его очень быстро: «Путци, по-моему, он бесполый».

Однажды вечером, когда мы шли домой из кафе «Ноймайер», Гитлер дал знак остальным, что он хочет идти впереди со мной наедине. Я пичкал его идеями и новостями, выбранными из иностранной прессы, и был приятно удивлен тем, что они иногда появлялись в его речах. Этот человек был открыт для влияния, я с воодушевлением собирался продолжать делать все, что в моих силах, в этом направлении. «Герр Ханфштангль, – сказал он, – вы не должны огорчаться из-за того, что в этих своих вечерних выступлениях я ограничиваюсь узким кругом простых вопросов. Политическая агитация должна быть примитивной. Непонимание этого – главная проблема других партий. Они стали чересчур заумными, слишком академичными. Обычный человек с улицы не может следовать за мыслью и рано или поздно становится жертвой дешевой коммунистической пропаганды».

Я искренне согласился с ним и сказал, что одной из вещей, которая наиболее впечатлила меня в нем и убедила в его непременном успехе, была его способность говорить простыми словами, за которыми стояла настоящая сила. Я сказал ему, и это было совсем не натянутое сравнение, учитывая абсолютно разные условия в двух странах, что он мне напоминает Теодора Рузвельта. Бывший президент обладал силой и смелостью, энергией и знанием привычек людей, манерой поведения и речи, которые, говоря прямо, позволили ему влюбить в себя простой народ. «Мюнхенцы говорят, что все, что нужно вам и вашей партии, это беспорядки и горлопанство, жестокость и насилие, – продолжил я. – Думаю, вас может утешить, если я скажу, что все те же слова говорили и о Рузвельте, но он не слушал их и повел страну за собой». Я рассказал ему, как эффективно используются в американской политической жизни популярные афоризмы, и объяснил, как этому помогают остроумные заголовки в газетах, позволяющие закрепить идеи в головах людей с помощью силы звучащего слова.

«Вы абсолютно правы, – ответил Гитлер, – но как мне вбить свои идеи в головы немцев без прессы? Газеты напрочь игнорируют меня. Как мне развить свой успех оратора с помощью нашей жалкой четырехстраничной Völkischer Beobachter, выходящей раз в неделю? Мы никуда не придем, пока она не станет выходить ежедневно». Он поведал мне о больших планах касательно своей газеты, если бы только удалось собрать достаточно средств.

Кажется, именно в тот вечер я решил предоставить более значительную помощь. Примерно в это время я получил часть суммы, причитающейся мне за то, что я передал свою долю в «Академическом магазине искусств» в Нью-Йорке своему партнеру. Эта сумма составила около полутора тысяч долларов, но в переводе в обесценившиеся марки она представляла собой фантастическое богатство. Кроме того, тогда как раз продавались две ротационные печатные машины, и, если бы удалось оплатить их покупку, это значило бы, что Beobachter сможет выходить ежедневно в полноформатном размере. Я выяснил, что тысяча моих долларов как раз составляет необходимую сумму, что сейчас может показаться невероятным, и однажды утром я пришел к Аманну и передал ему эти деньги, дав понять, что это своего рода беспроцентный заем. Он и Гитлер были вне себя от радости: «Такая щедрость, Ханфштангль, мы никогда этого не забудем. Чудесно». Я был доволен так же, как и они, потому что чувствовал, что вместе с превращением Beobachter из крикливой брошюрки в ежедневную газету мое участие поможет увеличить влияние газеты и расширить ее тематику. Я сам нашел карикатуриста из Simplicissimus, которого звали Шварцер, он должен был придумать новую шапку газете и предложил девиз: «Arbeit und Brot» [ «Работа и хлеб»].

Beobachter стала ежедневной газетой в феврале 1923 года. Покупка и установка ротационных печатных машин и внутренняя реорганизация заняли какое-то время, и первый выпуск газеты в большом формате датируется 29 августа 1923 года. Тем временем я впервые испытал на себе тактику «разделяй и властвуй», с помощью которой Гитлер поддерживал свои позиции в партии. Будучи преемником Дитриха Экарта, чье здоровье стало ухудшаться, Гитлер назначил Альфреда Розенберга редактором газеты.

Глава 3
Одна сторона статуи

Просьбы о вспомоществовании. – Гитлер уходит от патруля коммунистов. – От бомб до женщин-боксеров. – Одержимость Гитлера сюжетом о Леде и лебеде. – Ляпы в роли эксперта по искусству. – Бриллианты и фетровая шляпа. – Планы о Чехословакии. – Мимический дар Гитлера. – Яд на его день рождения. – Orator in excelsis[21]21
  Высший оратор (лат.)


[Закрыть]. – Геринг, Гесс и Хаусхофер

Партия постоянно нуждалась в средствах. По сути дела, преобразование Beobachter в ежедневник при своей неоспоримой важности для пропаганды сделало ситуацию еще хуже в других отношениях: Гитлер находился в постоянном поиске дополнительного финансирования. По-видимому, ему казалось, что я могу быть полезен со своими связями, но, как бы заинтересованы и воодушевлены ни были мои друзья, они не стремились выворачивать содержимое своих карманов. Я не имел представления, откуда брались доходы партии. Несомненно, в ранние годы командование немецкой армией в Баварии предоставляло денежную поддержку организации, которая всячески обещала бороться с коммунистами, но к 1923 году этот источник стал иссякать, так как нацисты становились чересчур независимыми. Большинство пожертвований шло от частных лиц. Была, например, фрау Зейдлиц, помогшая с печатными прессами, и две финские дамы, жившие в Мюнхене, которые, по их мнению, навязанному, вероятно, влиянием Розенберга, помогали деньгами в крестовом походе против большевиков. Дитрих Экарт сам оплачивал множество счетов. У него был довольно неплохой доход от авторских гонораров. Из некоторых баварских промышленников с националистическими взглядами иногда, безусловно, тоже выбивали какие-то деньги, однако всего этого было крайне недостаточно, и на партии всегда висели долги, которые было нечем платить.

Дитрих Эккарт (1868–1923) – немецкий журналист, драматург, поэт и политик. Был одним из основателей Немецкой рабочей партии (Deutsche Arbeiterpartei, DAP), позже преобразованной в НСДАП. Оказал ключевое влияние на Адольфа Гитлера в начальный период нацистского движения. Был участником «Пивного путча» 1923 года. Умер вскоре после путча. В нацистскую эпоху был повышен в статусе до крупного мыслителя и писателя.

Гитлер, по-видимому, считал, что мое присутствие придаст некую респектабельность его просьбам о вспомоществовании, и мы совершили множество походов по Мюнхену и округе, посещая важных людей. Одно путешествие, как помню, было в Бернрид на озере Штарнберг, чтобы повидать очень обеспеченного отставного генерального консула Шаррера, женатого на девушке из семьи Буш из Сент-Луиса. У них было огромное поместье нуворишей, в котором держали павлинов, борзых и ручных лебедей, но с них мы ничего не получили, по крайней мере в этот визит. Когда ситуация стала угрожающей, Гитлер решил испытать удачу в Берлине. Там жил бизнесмен Эмиль Ганссер из фирмы Siemens & Halske. Он часто наведывался в Мюнхен и был поклонником Гитлера и, кажется, Дитриха Экарта. Он внушал почтение, даже несмотря на свой швабский акцент, носил жесткие белые воротнички и крахмальные рубашки, всегда надевал черный пиджак и полосатые брюки и был образованным человеком с приличным состоянием. Он обещал попытаться заинтересовать своих знакомых в Берлине, и Гитлер решил проверить, принесет ли его личное участие какие-то результаты.

К моему немалому удивлению, он попросил меня поехать вместе с ним, и однажды утром – было примерно начало апреля – с Эмилем Морисом за рулем дряхлого «зельва» мы отправились в путь. Фриц Лаубек, паренек лет восемнадцати, организовал вечер. В то время у Гитлера была идея сделать его личным секретарем. Мы поехали по лейпцигской дороге через Саксонию, тогдашнее правительство контролировали коммунисты. Гитлер шел на серьезный риск, путешествуя по этому маршруту, потому что в тех землях был выписан ордер на его арест и даже была назначена цена за его голову как националистического агитатора. Несколько месяцев назад они арестовали Эрхардта, лидера организации «Консул», который приехал на озеро Тегерн встретиться с бывшим участником Капповского путча, генералом Лютвицем, и который поддерживал отношения с Гитлером в связи с планами кампании против французов в Руре.

Эмиль Ганссер (1874–1941) был одним из самых успешных сборщиков пожертвований для ранней НСДАП в стране и за рубежом (в основном в Швейцарии)

Мы практически подъезжали к Делицшу, на большой скорости преодолевая серпантин, когда увидели, что дорога блокирована подразделением коммунистической милиции. Не помню, чтобы кто-либо из нас сказал хоть слово – не было времени. Но я заметил, как напрягся Гитлер и крепко сжал свой тяжелый хлыст, когда мы остановились. А на меня снизошло внезапное озарение. «Предоставьте это мне», – прошептал я, когда милиционеры подошли к машине и попросили предъявить удостоверения. Я вышел из машины и показал им солидный швейцарский паспорт, с которым я вернулся обратно в Германию из Штатов. «Я мистер Ханфштангль, – заявил я с самым жутким американо-немецким акцентом, какой мне удалось изобразить. – Я занимаюсь производством бумаги и печатью и сейчас еду на Лейпцигскую ярмарку. Это мой камердинер (указывая на Гитлера), мой шофер, а этот джентльмен является сыном моего немецкого делового партнера». Это сработало. Мои документы были на английском, и милиционеры не посмотрели документы других, а просто грубо махнули рукой, предлагая двигать дальше. Я запрыгнул в машину, и мы отъехали.

Гитлер пробормотал сбивчивые благодарности: «Ханфштангль, вы правда все отлично провернули. Они бы точно расстреляли меня. Вы спасли мою жизнь». Насколько это соответствовало действительности, я не знаю. Ему точно светил долгий тюремный срок, и если бы он угодил за решетку, то события 1923 года, завершившиеся путчем в Фельдернхалле, могли обернуться совсем по-другому. Он мог никогда не приобрести той сомнительной известности, которая стала основой его стремительного взлета к власти. Но он никогда не забывал этот случай. В следующие годы, когда мы проезжали мимо этого места, он поворачивался и спрашивал: «Ханфштангль, вы помните? Здесь мы попали в ту опасную передрягу, из которой вы меня вытянули». Однако мне показалось, он обиделся на то, что я назвал его камердинером, даже несмотря на то, что это была просто уловка, и в последующих официальных биографиях Гитлера этот эпизод описывался не так, как на самом деле, мое же имя не упоминалось вовсе.

Мы добрались до Берлина и въехали в Бранденбургские ворота за отелем «Адлон». Внезапно я подумал: господи, что же произойдет, если кто-нибудь из моих друзей увидит меня в такой компании, особенно Коммер или Палленберг, – такая возможность была одним из их навязчивых кошмаров. Я до сих пор, как только можно, скрывал, что поддерживаю нацистов, и не мог допустить пересудов по этому поводу. Я сказал, что проведу ночь в церковной гостинице за Государственным театром на Унтер-ден-Линден, поэтому после приготовлений к следующему дню я отбыл. Я не имел ни малейшего понятия, где остановился Гитлер, и думаю, что даже Морису он об этом не говорил до последнего момента. Это было обычно для него, он всю жизнь предпринимал такие чрезвычайные меры по обеспечению личной безопасности. Только позже я узнал, что приют для него организовал Онезорге, один из старших почтовых служащих, которого Гитлер знал и которого в свое время назначил главным почтмейстером при нацистском правительстве.

Ганссер жил где-то еще, в пригородах Штеглица, и у нас возникли некоторые трудности с поиском его дома. Он подошел и очень осторожно сам открыл дверь. К своему удивлению, я обнаружил, что за его внешней степенностью скрывался чокнутый изобретатель. Там повсюду были пробирки, реторты и прессы, а ванная напоминала сцену из «Фауста». Он явно занимался изготовлением какой-то новой бомбы размером с теннисный мяч, которая могла бы снести целый дом. Он был обаятельным и, в общем, безобидным человеком и проникся ко мне огромной симпатией. Как я выяснил позже, он всегда говорил Гитлеру, что мое влияние было крайне положительным. Они с Гитлером на некоторое время удалились, а потом мы отъехали уже на другой машине, которую организовал наш хозяин, хотя с нами он не поехал. Это был закрытый фургон, опять-таки – часть гитлеровской мании секретности. Мы ездили по всему Берлину, Гитлер иногда выходил, оставляя мою двухметровую тушу в фургоне скрюченной, как кузнечик. Какая нужда была у него во мне, я не знаю, потому что он мне так и не сказал, с кем встречался и с какими результатами. Возможно, я просто подбадривал его своим присутствием.

У меня сложилось впечатление, что вся эта затея оказалась не слишком успешной, потому что у Гитлера осталось довольно свободного времени. В воскресенье утром, на следующий день после нашего приезда, мы договорились встретиться в Военном музее. Гитлер пообещал молодому Лаубеку показать Берлин, а в этом музее он, по-видимому, чувствовал себя как дома. Мы собрались заранее не у входа, а тайно на первом этаже, около стеклянного шкафа, в котором была выставлена последняя военная форма Фридриха Великого, бывшего вместе с маршалом Блюхером историческим кумиром Гитлера.

Должно быть, Гитлер посещал музей раньше, потому что он на память знал все факты из путеводителя, и эти немые свидетельства былой военной славы Пруссии явно проливали бальзам на его ностальгирующую душу. Он извергал бесчисленные факты и подробности об оружии и униформе, картах и войсковом снаряжении, которыми тут было заставлено все вокруг, но в основном я вспоминаю его болезненный восторг по поводу декоративных скульптурных элементов на карнизах и замковых камней во дворе. Это была серия голов умирающих воинов работы Шлютера. «Я скажу вам, Ханфштангль, если бы вы видели войну на передовой, как я, вы бы тоже пали жертвой гения Шлютера. Он абсолютно бесспорно был величайшим художником своего времени. Даже Микеланджело не сотворил ничего лучше или более похожего на настоящую жизнь». Я не мог не попасть под впечатление от слов Гитлера. У меня было некоторое чувство неполноценности из-за того, что я сам не участвовал в войне. В нацистской партии все еще была очень сильна общность бывших военных, и это меня немного успокаивало.

Вспоминая сейчас тот поход в музей, я понимаю, что некоторые реакции Гитлера позволяют сделать интересные выводы о его характере. Его идеализация смерти в масках Шлютера, его культ Фридриха Великого и Блюхера и восторг при виде гигантских статуй элитных воинов, гренадеров-великанов Фридриха-Вильгельма I, которым суждено было погибнуть на поле боя. Когда мы снова оказались на Унтер-ден-Линден, то прошли мимо двух монументов работы Рауха, один, конный, – Фридриху Великому, другой – Блюхеру. Я отметил, что довольно странно изображение старого маршала не в наиболее привычном виде, верхом на коне в авангарде кавалерийской атаки. Это не возымело никакого впечатления на гитлеровский мозг пехотинца. «Ах, Ханфштангль, – сказал он, – какая была бы разница, будь он на коне? Все эти лошади выглядят одинаково и только отвлекают внимание от фигуры наездника». У него была аллергия на лошадей, и когда он пришел к власти, то расформировал все кавалерийские дивизионы в немецкой армии, о чем его генералы горько жалели в ходе русской кампании.

Я попытался переубедить Гитлера с помощью приема, который позаимствовал у известного художника и гравера Луиджи Казимира, которого я студентом встречал в Вене и с которым однажды путешествовал по Италии. Казимир всегда утверждал, что оценить, насколько удачной получилась скульптура, можно, только если обойти ее вокруг и разглядеть со всех сторон. И хотя в тот момент я говорил как бы только для себя, Гитлер предпочел не согласиться. Он заявил, что наилучшее впечатление можно получить, только находясь в поле зрения человека, изображенного в скульптуре, а когда я попытался настаивать, заявил, что движение на Унтер-ден-Линден не позволит выполнить обход. Он повторил свой первый аргумент, когда мы подошли посмотреть на монумент Вильгельму I, работу Бега, которая, по-моему, с художественной точки зрения является одной из лучших скульптур лошадей в мире. Я понял тогда, что в этом вопросе, как и во множестве других, Гитлер осознавал или же был заинтересован видеть только одну сторону проблемы. Он никогда не признавал, что у проблемы или у статуи может быть другая сторона.

Нашей следующей остановкой была Национальная галерея. По крайней мере, это была моя вотчина, и я собирался показать ему десяток лучших картин и рассказать об их стиле и месте в истории, но он снова взял дела в свои руки. Гитлер не мог выносить, когда не доминировал в какой бы то ни было ситуации, но в этот раз его мания всегда быть правым сбила его с пути. «Первым делом для юного Фрицля необходимо получить общее представление». Он сказал einen Überblick[22]22
  Единым взглядом (нем.).


[Закрыть], это было его любимое выражение, и оно ясно указывало на ход его мыслей. Гитлер любил создавать поверхностное представление о всей ситуации в целом прежде, чем знакомиться с деталями или частями. Мы промчались мимо голландских и итальянских примитивистов, как патруль берсальеров[23]23
  Стрелки итальянской пехоты, основа самокатных и мотоциклетных частей итальянской армии первой половины XX века.


[Закрыть]. Мы несколько сбавили шаг около «Флоры» Леонардо да Винчи, но остановились только у картины «Мужчина в золотом шлеме» Рембрандта.