Текст книги "Посол Третьего рейха. Воспоминания немецкого дипломата. 1932–1945"

Должен признаться, что мне понравился и Муссолини, когда я впервые увидел его в 1937 году. Я даже завидовал итальянцам, у которых был такой открытый, великодушный диктатор, обладавший римской головой и огромными глазами, готовыми заискриться от смеха. Он казался реалистом, не склонным ни к каким романтическим иллюзиям, не имевшим никаких корней, абсолютным аскетом. У него не было и ускользающего, лукавого взгляда, как у Гитлера.

В то время Муссолини переживал лучший период в своей жизни, наслаждаясь обществом Гитлера. Только значительно позже в дневнике его зятя Чиано передо мной раскрылась суть человека, вовсе не находившегося в гармонии с самим собой, как мне показалось на первый взгляд.

У итальянцев имелись все основания для того, чтобы искать поддержки, ибо итальянский фашизм нажил несметное число врагов. В Англии не забыли абиссинской кампании Муссолини, в результате которой английский флот после демонстрации силы в Средиземном море отступил, не добившись ничего. Франция была раздражена провокационным лозунгом «Ницца, Корсика, Тунис». С СССР Италия была на ножах из-за Испании.

С другой стороны, немецкие партийные круги склонялись к тому, чтобы не замечать слабость и нестабильность нашего нового друга. По правде говоря, у самого Третьего рейха не было друзей, поэтому мы – Италия и Германия – не искали приключений себе на голову, сохраняя доверительные отношения, основанные на общем Weltanschauung (миросозерцании), а возможно, и faute de mieux{За неимением лучшего (фр).}. Мы с Аттолико пришли к молчаливому согласию, что в нашей сфере мы не станем отрицать такие дружеские связи, но в то же время не позволим им расшириться до невероятных размеров.

Партийное руководство стремилось к расширению связей не только с Италией, но и с Японией, вдохновляясь ее героическими традициями. В 1936 году фон Риббентроп заключил германо-японский договор, руководствуясь инструкциями Гитлера и не доводя их до министерства иностранных дел. Договор сразу же получил многообещающее наименование «антикоминтерновского пакта».

На самом деле многие его положения так и не были обнародованы. В секретном приложении к договору говорилось, что стороны «обязаны помогать друг другу в том случае, если та окажется вовлеченной в конфликт с Россией». Позже, когда Риббентропа уже назначили послом в Лондоне, он сам отправился в Рим, где преобразовал «антикоминтерновский пакт» в «треугольник» Берлин – Рим – Токио. (В 1939 году к пакту присоединились Италия и марионеточное государство Маньчжоу-Го, а затем Испания. В 1941 году – Болгария, Финляндия, Румыния, Дания, Словакия, Югославия (25 марта 1941 года, 27 марта подписавшее договор правительство было свергнуто) и Хорватия (после разгрома Югославии), завершив формирование блока фашистских государств и их сателлитов. – Ред.)

В отличие от этой политики министерство иностранных дел склонялось в сторону Китая, где, кроме всего прочего, у нас имелись и конкретные экономические интересы. Один японец как-то сказал мне: «Кто-то умеет хорошо готовить, кто-то воевать. Китайцы известны своей кухней».

Но меня лично китайцы привлекали не этим. Даже во время моей деятельности в Лиге Наций я почувствовал не только разделение, существовавшее между двумя основными силами этого региона, Японией и Китаем, но также и внутри самих японцев. Японские дипломаты всегда искали пути для сглаживания постоянных китайско-японских конфликтов, провоцируемых японскими военными, что угрожало всему Южно-Азиатскому региону.

В конце июля 1937 года меня посетил японский посол Мусакодзи, которого я необычайно уважал из-за его прекрасного, выдержанного и дружелюбного характера. Вероятно следуя инструкциям, полученным им из Токио, он объяснил мне, что японские военные действия в Китае оказываются полезными и Германии, поскольку носят антикоммунистический характер. Я достаточно эмоционально возразил ему, указывая на то, что конфликт на Дальнем Востоке никоим образом не приносит нам никакой выгоды. Более того, он не приведет к подавлению коммунизма в Китае и даже окажет противоположный эффект. Кроме того, я сказал японскому послу о том, что в нашу задачу не входит борьба с коммунизмом в других странах. В похожей тональности я охарактеризовал другие наши действия на Дальнем Востоке.

В конце осени 1937 года, когда конфликт в Китае (который благодаря трогательно-почтительному отношению к пакту Келлога – Бриана не был назван «войной») по-прежнему продолжался (летом 1937 года японцы начали новое вторжение в Северный Китай. – Ред.), для нас появилась возможность занять положение посредника между воюющими сторонами. Министерство иностранных дел при моем активном участии прилагало определенные усилия, чтобы стороны пришли к соглашению, официально же наша роль заключалась в положении «над схваткой». Мы ощущали, что призваны играть такую роль, поскольку только мы оказались заинтересованными в установлении здесь мира и не имели других мотивов.

Наш посол в Китае Траутман особенно активно продвигал наш план. Примерно к Рождеству 1937 года я полагал, что нахожусь почти у заветной цели, но мои надежды развеялись как дым. Наше влияние на Дальнем Востоке не вышло за пределы намерений. Мы не смогли навести мосты (при существовавших разногласиях) между японцами и китайцами. И к сожалению, к началу 1938 года мы вынуждены были прекратить дальнейшие попытки в этом направлении.

Заключение Риббентропом договора в Риме печальным образом повлияло на работу нашего посольства в Лондоне. Сам же договор должен был заставить Вашингтон, не говоря уже о Москве, держать ушки на макушке, напрягаясь более, чем ранее, если, конечно, это было возможно. Все это наряду с провалом наших посреднических усилий в Восточном Китае выглядело так, будто немецкая внешняя политика пущена на самотек.

Но тем не менее в 1937 году министерству иностранных дел удалось предотвратить несколько чрезвычайно крупных эксцессов во внешней политике.

ОТСТАВКА НЕЙРАТА, ПРИХОД В МИНИСТЕРСТВО РИББЕНТРОПА (февраль 1938 г.)

Почти пять лет Гитлер мирился с консервативными методами Нейрата. Но как только консерватизм перестал ему нравиться, он сместил его с поста министра. Тандем Нейрат – Риббентроп, точно отражавший двойственную суть германской внешней политики, в которой Нейрат выполнял роль торговой марки, маскировавшей агрессивные устремления, начал давать сбои к 4 февраля 1938 года, когда Гитлер назначил Риббентропа министром иностранных дел.

Нейрат только что отпраздновал свое шестидесятипятилетие, дипломатический корпус отдал ему соответствующие почести, Гитлер также проявил любезность по отношению к юбиляру. Через несколько дней после этого Гитлер послал за ним – в связи с тем, что надо было замять дела, связанные с кадровыми переменами, вытекавшими, в свою очередь, из дела Бломберга. Одновременно Гитлер спросил его о намерении выйти в отставку с должности министра иностранных дел.

Позже Нейрат рассказывал мне, что он тогда же заявил Гитлеру, что вообще хочет отойти от участия в общественной жизни. Гитлер умолял его «со слезами на глазах» не покидать его в критический момент, остаться главой Личного тайного совета. Так Нейрат и поступил, однако известно, что Тайный совет так ни разу и не собрался.

Макензен тотчас же заявил, что из-за своих тесных связей с Нейратом он больше не хочет оставаться на должности статс-секретаря и предпочел бы отправиться в качестве посла в Рим, где только что открылась вакансия.

Посол Хассель пал жертвой партийных интриг. Действительно, до 1933 года он работал в личном контакте с Гитлером. В качестве посла он помог организовать встречу Гитлера и Муссолини в Венеции в 1934 году. Но в последующие годы Хассель убедился в худших качествах членов партии, наводнивших его посольство в Риме. При всем прочем он не пытался скрывать то, что о них думает, хотя его жена, урожденная фон Тирпиц, оказалась даже менее рассудительной, чем он. Когда Хассель, отчетливо видевший, к каким опасностям ведут тесные итало-германские отношения, начал открыто выражать свое беспокойство, партия легко добилась того, чтобы его отозвали. Хассель, чтобы сохранить свой пост, безрезультатно пытался заручиться поддержкой Муссолини и Чиано. К случившемуся приложил руку и сам Гитлер, я же успокаивал Хасселя, указывая ему на то, что придет время, когда те, кто оставил службу в 1938 году, будут рады, что сделали это.

Хотя Риббентроп и получил пост, к которому так стремился, говорили, что он был удивлен своим назначением. Сам я ничего не слышал о предстоящих переменах, пока не прочел о новостях в газете. В ведомстве оказалось несколько человек, видевших в случившемся добрый знак – теперь истинный советник Гитлера будет разделять с ним ответственность за внешнюю политику. Это не было моей точкой зрения, я верил, что Гитлер сам определял направление нашей внешней политики, следуя своему непредсказуемому вдохновению. Министерству иностранных дел только оставалось одно из двух – замедлять это влияние, как поступал Нейрат, или усиливать и ускорять его, как делал Риббентроп. Похоже, что наша политика постепенно активизировалась подобно разворачивающейся спирали. Проблема европейской войны снова приобрела остроту. Как директор политического департамента, я понимал, что вскоре меня спросят, готов ли я принять пост статс-секретаря. У меня было время, чтобы свериться со своей совестью.

С таким непрофессионалом, как новый министр иностранных дел, статс-секретарь выступал как соединительная нить между дилетантами и искушенными профессионалами. Но в отношениях с иностранными государствами именно он становился ключевой фигурой. Отказ от назначения и уступка этого поста неизвестному человеку были бы преднамеренным уходом от ответственности. Кроме того, это означало бы не только мою личную капитуляцию, но и измену традициям министерства иностранных дел.

Принятие же поста предполагало и принятие того, что может за этим последовать. Находясь в министерстве иностранных дел, было невозможно выступать против любых проявлений режима и тем более возмущаться его постыдными действиями против церкви, евреев, нормального образования и т. д. и т. п. Оставалось только надеяться, что мне удастся вмешиваться и помогать, но только в конкретных случаях.

Высшей обязанностью министерства иностранных дел была борьба за сохранение мира во всем мире, но его руководители и штат полностью устранились от этой борьбы. Поэтому я решился сражаться сам – не только потому, что хотел выделиться, но и из-за той пропасти, которая разверзлась между нашим ведомством и новым министром.

Вот так и случилось, что я вступил в тесный контакт с Риббентропом и теми, кто играл тогда ключевую роль в Германии. Хотя их уже и нет в живых, не могу не высказать свое критическое к ним отношение.

Возможно, Риббентроп и не поддержал бы моей кандидатуры на пост статс-секретаря, если бы знал, что я думал о его политических взглядах. В 1937 году я написал докладную Риббентропу и направил ее из Лондона: «Нахожусь здесь, чтобы добиться взаимопонимания, но не для того, чтобы ускорить приход Судного дня».

В конце завтрака с Риббентропом (которого мне доводилось встречать только пару раз до его официального назначения) он спросил у меня, не согласился ли бы я принять пост статс-секретаря МИДа. Соглашаясь, я заметил, что, если так случится, что мы разойдемся во мнениях, он не должен сомневаться ни на минуту и уволить меня, причем я не приму случившееся как неуместный поступок. Я также заметил, что не честолюбив, упомянул и о том, что необходимо активизировать скрытые в министерстве иностранных дел возможности.

Ведомство должно полностью подчинить свою работу интересам рейха. Во время беседы я заручился словами Риббентропа, что в ближайшее время война не планируется. Действительно, войну не начинают, не имея надежды на успех.

После нашей беседы 5 марта 1938 года я сделал следующую запись:

«Я не собираюсь углубляться в нашу политическую программу. Вероятно, обсуждение главных целей нашей политики показало бы теоретические расхождения с партийной программой. Но я полагаю, что на взгляды Риббентропа можно повлиять. Не вижу смысла в том, чтобы обсуждать с ним фундаментальные проблемы, как я обычно поступал с профессиональным дипломатом.

Мне кажется, что именно неопределенность взглядов Риббентропа обеспечивает свободу, необходимую, чтобы завершить поставленную задачу, единственную задачу, ради которой я и несу свой крест, пытаясь предотвратить войну».

Если кто-то захочет осудить меня за принятие такого решения, он волен это сделать. Возможно, мне следовало более четко настаивать на своей отставке. Но я принял произошедшее как должное. В то время я практически не знал Риббентропа, хотя и откровенно сказал своим друзьям, что вряд ли мое сотрудничество с ним продлится более трех месяцев, в крайнем случае полгода.

Я не знаю, что происходило в голове Гитлера в конце относительно тихой осени 1937 года. На Нюрнбергском процессе 1945 – 1946 годов говорилось о «минутах Хоссбаха» – совещании, прошедшем в рейхсканцелярии 5 ноября 1937 года. На нем Гитлер раскрыл свои планы будущей войны. Участвовавший в обсуждении Нейрат рассказал о них своему зятю Макензену, но не довел их содержание до моего сведения.

Однако, если бы я узнал об их сути, это, возможно, только укрепило бы мое мнение, что нам угрожали проведением не совсем пристойной и дилетантской внешней политики и, следовательно, имелись все основания для того, чтобы мы не оставались в стороне от происходящего. В этом случае министерство иностранных дел становилось единственным местом для борьбы за сохранение мира.

АНШЛЮС АВСТРИИ (март 1938 г.)

Только в апреле 1938 года я наконец приступил к работе в качестве статс-секретаря. Аншлюс Австрии в это время уже был доведен до конца, и в связи с этим Гитлер направил Риббентропа в Лондон и снова вернул Нейрата. В подготовке аншлюса министерство иностранных дел участия практически не принимало. Сам Гитлер проводил переговоры в Берхтесгадене{Пригласив 11 февраля 1938 года австрийского канцлера Шушнига в Берхтесгаден (немецкий горноклиматический курорт, где была построена резиденция Гитлера) на переговоры по вопросам германо-австрийских отношений, Гитлер предложил Шушнигу текст соглашения, практически означавшего отказ Австрии от суверенитета. Соглашение включало также требование назначить главу австрийских нацистов Зейс-Инкварта министром внутренних дел, а также выпустить из тюрем нескольких австрийских нацистов. Плебисцит, который предполагал провести Шушниг и который должен был решить судьбу Австрии (13 марта), был отменен 11 марта по требованию Гитлера, предъявившего очередной ультиматум: отставка Шушнига и назначение канцлером Зейс-Инкварта. Назначенный канцлером Зейс-Инкварт обратился к правительству рейха с просьбой об «оказании помощи», которая и была немедленно оказана: в течение 11 – 12 марта вермахт занял Австрию (Шушниг призвал австрийскую армию не оказывать сопротивления). 13 марта 1938 г. был издан декрет о государственном объединении Австрии с Третьим рейхом.}.

Позже, 26 марта 1938 года, в связи с проблемой аншлюса я сделал следующие записи:

«Недостаток времени помешал мне записывать события начиная с 10 марта. Теперь же я конспективно изложу некоторые из произошедших событий. День 11 марта оказался весьма напряженным, тогда случились целых три события, которые неизбежно и должны были быть. Первое из них произошло в самой Австрии: Зейс-Инкварт потребовал, чтобы плебисцит был отложен. Второе стало следствием предпринятых шагов со стороны как Австрии, так и Германии: ушло в отставку правительство Шушнига. Тогда, по указанию Геринга, германский военный атташе генерал Муфф потребовал назначения Зейс-Инкварта канцлером. Требовалось дать ответ в течение сорока минут, в случае отказа Австрии угрожали вводом 200 тысяч солдат.

После своего назначения Зейс-Инкварт решил, что немецкие войска не должны вступать в страну, и просил, чтобы этого не произошло. В течение ночи 12 марта требование было поддержано нашим chargй d’affaires{Поверенный в делах (фр).} фон Штайном, самим генералом Муффом и главнокомандующим фон Браухичем (Браухич Вальтер (1881 – 1948) – фельдмаршал (1940), в 1938 – 1941 годах главнокомандующий сухопутными войсками. – Ред.). Частично и я принял в этом участие. Желанный бросок в Австрию все же состоялся (уже 11 марта. – Ред.), хотя 12 марта сам Гитлер не думал о том, чтобы добиться выполнения аншлюса в полной мере. Только в воскресенье 13 марта фюрер распорядился завершить столь долговременно планировавшиеся мероприятия. До тех пор Гитлер лишь имел в виду «объединение руководств двух государств».

С моей стороны было чрезвычайной смелостью, не спрашивая разрешения ни Макензена, ни Нейрата, разбудить Гитлера ночью, чтобы просить его отменить свое распоряжение. Он послал ответ, что уже слишком поздно, чтобы отозвать военные приказы. Возможно, он и был прав, но было очевидно, что Гитлер хотел продемонстрировать военную мощь и, полагаясь на заверения командования вермахта, рассчитывал, что аншлюс завершится абсолютно бескровно, как внутри страны, так и в отношении иностранных государств.

Действительно, и аншлюс, и марш германских войск по Австрии произошли без единого выстрела. Я же, по собственной инициативе, осмелился дать главнокомандующему совет, чтобы контингент войск двигался прямо на юг через Инсбрук и, укрепляя тылы, обменялся дружеским рукопожатием со своими итальянскими товарищами, находящимися на перевале Бреннер. Правда, и сам Гитлер пока не был уверен в отношении итальянцев – как и Муссолини, он применил свою излюбленную методику ошеломлять народ. Гитлер не верил, что какое-либо третье государство вмешается и воспрепятствует аншлюсу, поскольку в военном отношении был совершенно не готов к подобной интервенции.

В конечном счете аншлюс вошел в историю международной политики как акт насилия. Как образец нацистских методов, он приумножил страх, который питали за границей в отношении непредсказуемых и опасных действий Гитлера. И даже сторонники аншлюса предпочли бы обойтись без рева эскадрилий германских люфтваффе.

Кроме того, руководство рейха показало и свою полную политическую безответственность. Хорошо известно, что Гитлера никогда не волновала проблема ответственности. Только когда все шло не так, как задумано, он начинал искать виноватых.

Одновременно с прибытием Гитлера в Вену из Лондона в Берлин вернулся Риббентроп. Отправившись в Вену на личном самолете, он взял меня с собой. Так я оказался среди тех, кому довелось увидеть официальное введение аншлюса в Вене, волнующее зрелище, несмотря на мои внутренние опасения. Зрелище марширующих вместе немцев и австрийцев гасило болезненные воспоминания о тех временах, когда два народа противостояли друг другу на поле битвы и, что было гораздо чаще, противоборствовали на дипломатическом поле.

Ничто не способствовало аншлюсу больше, чем изгнание Габсбургов, проведенное союзниками в 1919 году (Габсбургская монархия прекратила существование 12 ноября 1918 года, когда Национальное собрание объявило Австрию республикой. – Ред.), и последовавшее за ним унижение изолированной маленькой страны Австрии, едва способной существовать самостоятельно. Таким образом, протесты иностранных государств, направленные против аншлюса в 1938 году, оказывались неубедительными и неэффективными.

В первые несколько дней воодушевление казалось искренним. Даже кардинал Инницер, похоже, был захвачен общим настроением. Однако австрийские нацисты вскоре обнаружили, к своему удивлению, что аншлюс с Третьим рейхом для них ничего не значит. Часть работы, связанной с аншлюсом, – закрытие австрийского министерства иностранных дел на Баллхаусплац – поручили мне. Оно еще продолжало работать, хотя часть чиновников, явных противников аншлюса, отсутствовала, успев выехать за границу. Оставшиеся беспокойно озирались, ожидая решения своей судьбы. Сам же я делал все от меня зависящее, осторожно перемещаясь по паркетным полам дома со столь древними традициями. Однако привлечение австрийских дипломатов на нашу службу вовсе не сопровождалось всеобщим одобрением, хотя среди тех, кого мы выбрали, оказалось несколько действительно стоящих работников. И все же мне казалось, что те австрийцы, кого мы привлекли в наше ведомство, не были до конца удовлетворены и наше министерство не много выиграло, приняв новых членов, помимо всего прочего обладавших и иной дипломатической выучкой. Откровенно говоря, период 1938 – 1945 годов оказался не самым подходящим временем для вливания новой крови в наши ряды.