Текст книги "Посол Третьего рейха. Воспоминания немецкого дипломата. 1932–1945"

Папа ответил мне на превосходном немецком, произнеся несколько наставительных реплик, которые, в отличие от общепринятой практики, никогда не были напечатаны. Беседа а deux{Вдвоем (фр).}, состоявшаяся в его личной библиотеке, оказалась первой в ряду других аудиенций, которые Пий XII пожаловал мне между 1943 и 1945 годами. В соответствии с общим прекрасным обычаем католической церкви, я не стану здесь воспроизводить содержание этих бесед.

Самые значимые для меня беседы были, естественно, связаны с возможностями установления мира, ради которого я на самом деле и прибыл в Рим. Я по-прежнему верил, что сохранялся небольшой, но действительный шанс установления мира, естественно без Гитлера. Я не мог представить, что сумасшествие войны должно было дойти до крайней точки. Вскоре я сговорился с кардиналом Маглионе, что он даст мне знать, если увидит какую-либо возможность для движения к миру.

Риббентроп, не понимавший, почему я выбрал пост посла в Ватикане, добился бы моего отзыва после первых двух недель, если бы узнал, что я там делал. Не стоит и говорить, что я ничего или почти ничего не сообщал в Берлин по поводу моих бесед о мире. Не стоило опасаться, что нунций Орсениго совершит опрометчивый поступок, в любом случае он получал из Рима скудную информацию. Несколько раз в Риме я ломал копья для Орсениго, но безуспешно.

Я был пленен несравненным обаянием необычайной духовности Пия XII. Меня поразили его умные глаза, выразительный рот и красивые руки. С ним можно было, не задумываясь, говорить раскованно и доверительно. Проведя долгие годы в качестве нунция в Германии, папа римский детально познакомился с немецкими обычаями. Его истинная любовь к нашей стране, терпимость, проявленная по отношению ко мне, как протестанту, его природная проницательность позволяли мне быть с ним более откровенным и отвечать более искренне, чем обычно разрешалось в беседах с главой государства. Сознание, что он сохранит в тайне все, что говорится лично ему, позволяло мне раскрывать перед ним темы, которые носили конфиденциальный характер.

Исключительная память папы проявлялась в том, что он знал наизусть те речи, которые написал, – он мог произнести их по памяти, не обращаясь к рукописи. Ежегодно собиравшиеся в увесистый толстый том, эти речи являются для меня выражением глубокой мысли и образцом блестящего стиля. Поздравления с Рождеством Христовым, которые папа рассылал в течение войны, были законченно совершенны и взывали к разуму в международных делах.

Страстно желавший мира, римский папа не позволял себе ни дня передышки, испытывая страдания оттого, что соперничавшие группировки отказывались прислушаться к нему. В течение всей войны он не покидал Ватикан, даже в самое жаркое время года, не позволяя себе наслаждаться свежим воздухом в своей летней резиденции, находившейся в Кастельгандольфо. Его распорядок дня был расписан по минутам. Зимой и летом в одно и то же время в полдень он бродил по ватиканскому саду, всегда одновременно читая свои бумаги. Далеко за полночь в его кабинете, расположенном высоко над площадью Святого Петра, был виден свет.

Благодаря тому что Пий XII (до того, как стать римским папой) много лет проработал государственным секретарем Ватикана, он сознательно стремился сосредоточить все дела в своих руках. Похоже, что папа неохотно прибегал к помощи ватиканских кардиналов. В дипломатической сфере ему помогало несколько людей из его личного окружения, в частности монсеньор Дж.Б. Монтини, здравомыслящий, умный заместитель из города Брешиа, оказавшийся самым трудолюбивым из всех, доходивший во всех делах до мельчайших подробностей. Мне часто даже было неловко беспокоить столь сверхзанятого священнослужителя своими тривиальными делами.

После смерти кардинала Маглионе, вместо которого никто не был назначен, официальные беседы, не считая чисто формальных, велись Монтини, чисто политические проблемы решались с его коллегой монсеньором Тардини, римлянином, отличавшимся острым умом и необычайной сообразительностью. Другим священникам из немногочисленного аппарата государственного секретаря вообще не разрешалось принимать дипломатов. Им запрещалось вести какие-либо разговоры, поэтому при необходимости они проходили в виде моего монолога.

Сохранился хороший обычай: вновь прибывшие, как я, наносили каждому из ватиканских кардиналов официальный визит. Всего кардиналов было двадцать четыре, причем двадцать три из них были итальянцами. Один из них, чьи веселые голубые глаза поразили меня, как только я вошел в комнату, приветствовал меня полусидя словами: «Как я люблю немцев, но мне бы хотелось, чтобы вы не имели никаких дел с Вотаном» (в данном случае намек на языческую основу нацизма; Вотан (у северогерманских и скандинавских племен – Один) – бог ветра и бурь, войны и т. д., верховный бог. – Ред.). Очень скоро мы выяснили, что думаем одинаково.

С другим кардиналом мне довелось побеседовать о великих людях в истории. Похоже, что его поразило мое замечание, что самыми интересными папами я считал тех, кто с помощью мудрой реплики, прекрасно отточенных формулировок или примирительных действий мог похоронить старые разногласия. Таким был, например, Каликст II, которому удалось прекратить споры по поводу инвеституры, или Лев XIII, который уладил проблему культуркампф с Бисмарком.

Что касается миротворцев, заметил я в ответ, то с точки зрения здравого смысла, возможно, они сделали для человечества больше, чем так называемые великие люди, о которых написано множество книг, потому что они не находились в конфликте с миром. Кардинал оказался достаточно благовоспитанным, чтобы не заметить моего упоминания Лютера.

Мое восхваление миротворцев оказалось вполне искренним, мое политическое кредо (если так можно выразиться) всегда основывалось на том, что все хорошее и способное к жизни должно расти и процветать, только надо расчистить путь для этого. Это означает устранение препятствий, трений, сорняков, паразитов, все остальное пойдет естественным путем, и многие даже не заметят того, что произошло.

Передо мной было множество таких примеров из истории так называемых великих людей, вошедших в нее не только своим происхождением или богатством, но и тем, что, как правило, им не удалось достичь того, чего они намеревались. Приведу несколько примеров из недавней истории. Разве Наполеону удалось оставить после себя объединенную Европу? Разве Гитлер уничтожил коммунизм? И разве его противники, собравшиеся под вывеской Объединенных Наций, действительно едины?

Иностранному дипломату обычно необходимо два или три года, чтобы начать видеть в истинном свете внутреннюю деятельность папства, не стану считать себя исключением из общего правила. Возможно, было бы проще, если бы мы следовали обычаям прежних времен и, аналогично большинству других миссий при Ватикане, имели священника, прикрепленного к нашему посольству. Я хотел сделать это еще до отъезда в Рим, но вовремя услышал, что партийная канцелярия хотела прикрепить ко мне священника, оставившего церковь. Я воспротивился этой идее и предпочел, чтобы в посольстве вообще не было священника-советника.

В проведенный нами период в Риме, с лета 1943 до лета 1944 года, город, казалось, отошел от своих итальянских национальных настроений и присоединился к космополитическому церковному государству. В своих чаяниях население обращалось не к палаццо Венеция (резиденция Муссолини. – Ред.) или Квиринальскому дворцу (резиденция итальянских королей (1870 – 1945), до этого летняя резиденция римских пап, ныне – президента Италии. – Ред.), а к площади и собору Святого Петра (то есть к римскому папе. – Ред.). В то время можно было с легкостью распространить юрисдикцию церковного государства на всю территорию Рима и близлежащие земли, о чем говорили многие (как во времена до 1870 года).

Однако папство пользовалось любой возможностью, чтобы избежать такого риска. Как оно смогло бы прокормить огромный город с массой беженцев? И как оно могло защитить город от войны и разрушений? С 1870 года папство настолько отвыкло от обязанностей светского правительства, что делало все, чтобы отвергнуть всевозможные заманчивые предложения. В Ватикане понимали, что для того, чтобы удерживать в узде вечно недовольных римлян, придется применять строгие полицейские меры.

Первые перемены на политической сцене произошли спустя четыре недели после моего приезда в Рим. В жаркий полдень 24 июля 1943 года, когда Большой фашистский совет, вдохновленный Гранди, заявил о своем недоверии Муссолини, в загородных серных бассейнах Аква Альбула мы наткнулись на Витторио Муссолини, сына дуче, мирно спящего на лужайке под старыми эвкалиптовыми деревьями.

На следующий день до моей спальни в гостинице донеслись крики: «Долой Муссолини! Да здравствует король! Долой Германию! Да здравствует мир!» На следующее утро повсюду виднелись флаги Савойской династии, люди с фашистским значком в петлице почему-то не встречались, население забыло римское приветствие. Случившееся заставило меня покинуть гостиницу и переместиться в запасные помещения в здании посольства на Виа Пьаве. Мне показалось, что малую революцию или отпадение нашего итальянского союзника лучше наблюдать из этого экстерриториального убежища.

Правительство Бадольо провозгласило: «Война будет продолжена!» Но никто в Риме, включая и монсеньора Тардини, не отнесся к этому серьезно. Он даже на какое-то мгновение поверил, что немцы добровольно покинут Рим, не говоря уже об оставшейся части Италии. Его сомнения подтвердились. Это стало очевидным, когда состоялось второе критическое событие, то есть когда Бадольо заключил перемирие. Все в Риме думали, что тотчас появятся союзники. Но, как оказалось, ими стали не американцы и не англичане, которые, как думали, поставят часовых напротив нашей виллы уже на следующее утро, а германские войска – правда, на второй день, после громкой перестрелки между немцами и итальянцами, закончившейся, впрочем, всего несколькими несчастными случаями.

Служебный персонал нашего посольства на Виа Пьаве отозвали, так что наше собственное небольшое ватиканское посольство неожиданно и невольно стало единственной сохранившейся официальной германской властью. Это означало, что нам прибавилось огромное количество работы, которую следовало выполнить ради защиты Вечного города. Считалось само собой разумеющимся, что интересы римского папы следовало уважать. В то время, время варварства и неразберихи, всех европейцев, независимо от вероисповедания, беспокоило, как сохранить и поддержать данный религиозный центр, вместилище морали и международных правил хорошего тона. Германский военный комендант города генерал Штахель много сделал для того, чтобы согласовать военные интересы Германии с интересами Ватикана.

Любой, кто знал Рим, понимал, что привилегии, права и интересы Ватикана неразрывно связаны с этим городом. Они включают признание экстерриториальности или полуэкстерриториальности собственности Ватикана, его многочисленных зданий и учреждений. Наши военные власти относились к ним как к любой другой собственности, монастырям и т. д., для чего наше посольство в Ватикане изготовило специальные охранные грамоты.

В известном смысле мы стали одной из сторон Латеранских договоров (соглашения, подписанные 11 февраля 1929 года римским папой Пием XI и фашистским правительством Италии. – Ред.), понимая их как возможность для священников всех государств противника, проживавших или работавших в Риме, остаться здесь. В монастырях находилось множество беженцев, подвергшихся в своих странах преследованиям по политическим, расовым или другим причинам. Судя по тем благодарностям, которые поступали в наше посольство, нам удалось уберечь многих из них. В то время Рим оказался пристанищем для миллиона людей, увеличившись на это число.

Для нас Рим превратился в германский гарнизон. Мы переместились на прекрасно обставленную виллу Бонапарте в саду обновленного германского посольства на Виа Пьаве, 23. Там мы развлекали многочисленных друзей из числа германских военных, довольные, что таким образом продолжаем быть в курсе того, что происходит в военной сфере. Моя жена была полностью занята, работая через день в госпиталях, присматривая за ранеными немцами и союзниками.

Пропаганда противника искала способы, чтобы представить германских солдат как осквернителей Рима и тюремщиков папы. Я попытался исправить создавшееся впечатление, через кардинала Маглионе добившись, чтобы в конце октября 1943 года на видном месте в Osservatore Romanо опубликовали официальное сообщение. В нем содержалась благодарность нашим войскам за то, что они уважают папскую администрацию и Ватикан. В ответном коммюнике мы обещали сохранить такое же наше отношение и в дальнейшем.

Сам я придавал особое значение этому обещанию, данному представителями германской армии. Ведь даже по Риму распространились слухи, что, собравшись покинуть город, немцы намерены увезти с собой папу. Иностранная пресса заявляла, что мы хотели переместить папский двор в Лихтенштейн. В октябре 1943 года я получил строго секретную информацию того же рода уже из Ватикана. Я не дал хода опасениям Ватикана, но продолжал держаться настороже.

На самом деле я не относился к этим слухам серьезно, но чувствовал, что должен предпринять меры предосторожности против любых необдуманных действий. Я попросил своего преемника Штеенграхта в Берлине дать мне тотчас знать, если такая абсурдная идея достигнет его ушей. В более позднем сообщении я высмеял идею перемещения папы, процитировав слова, сказанные папой Пием VII эмиссару Наполеона: «Вы можете сделать меня пленником, но тогда вы получите всего лишь обыкновенного монаха по имени Кьярамонти, но не папу».

Вплоть до 4 июня 1944 года, когда в Рим вошли войска союзников, я слышал мнение германского руководства: фельдмаршала Кессельринга, главы германской полиции в Риме Каплера, главы германской полиции в Италии Вольфа, Канариса и даже одного из главных соратников Бормана (руководителя канцелярии партии и врага церкви номер один), но ни от кого не получил подтверждения этих слухов (но не имел и надежных dйmenti).

С фельдмаршалом Кессельрингом, главнокомандующим германскими войсками в Италии, у меня установились дружественные отношения, так что я часто навещал его штаб, находившийся на скалистой Монс-Соракте. Это приносило пользу в связи с делами, которыми занималось посольство. Но в одном случае наши усилия оказались совершенно безуспешными – когда мы пытались предотвратить бомбардировки и обстрел известного монастыря Монте-Кассино. С согласия Кессельринга я попросил, чтобы Ватикан передал союзникам наше искреннее заверение, что монастырь не занят германскими войсками. Но это не предотвратило американские бомбардировки, полностью разрушившие эту древнюю святыню бенедиктинцев. К счастью, мы успели вывезти оттуда библиотеку и разместить ее в замке Святого Ангела (первоначально – мавзолей императора Адриана, построен около 135 – 139 годов н. э. – Ред.) в Риме. Германские войска в Италии отдавали должное церковным учреждениям, сохраняя здания и произведения искусства.

Конечно, самым трудным делом было добиться, чтобы Рим не подвергся бомбардировке и был объявлен открытым городом. Я довел столь значимую просьбу Ватикана до сведения фельдмаршала Кессельринга, но у него оказались значительные возражения с военной точки зрения; сведя проблему к минимуму, он ограничил до предела количество оккупационных войск в Риме (я думаю, до одного батальона). Он также запретил войскам проходить через Рим, отдав распоряжение обходить город сложными окольными путями. Не вина немцев в том, что тем не менее несколько бомб союзников упали на город – потому что, как говорилось, «Рим стал важной базой для германских вооруженных сил».

Осенью 1943 года несколько легких бомб упало на Ватикан. Ни союзники, ни немцы не стремились к этому. Сам же Ватикан поверил, что случившееся объяснялось выходкой нескольких фашистов, которых они и назвали по именам. Оставлю открытым вопрос, действительно ли Ватикан проинформировали в корректной форме. Это были не германские бомбы, и в 1946 году в Ватикане еще были заметны их следы.

В январе 1944 года мы ожидали третью перемену декораций в Риме, когда союзники неожиданно высадились в Неттуно (точнее, в соседнем Анцио, где с 22 января американцы высадили около 50 тысяч солдат. Десант был блокирован немцами и сидел, ведя бои на удержание плацдарма и неся большие потери, на этой «малой земле» до мая 1944 года. – Ред.), находившемся на расстоянии часа езды на машине к югу от Рима. Они располагали достаточными силами, чтобы достичь столицы, уничтожить небольшой немецкий гарнизон и нанести Верховному главнокомандованию серьезный удар. Вместо этого союзники окопались на побережье и сражались там почти шесть месяцев, пока, наконец, в июне 1944 года вошли в Рим.

Действительно, можно говорить (как и делали люди в то время), что Риму чудом удалось избежать опасности, когда он переходил из рук немцев к союзникам. Падение города в течение нескольких месяцев казалось делом решенным, оставался другой вопрос. Когда придет время, кто защитит население от жестокого насилия? Смогут ли германские войска отойти без боя и разрушения мостов на реке Тибр? Станут ли союзники вступать в бой с немцами, когда те начнут отход?

В первую очередь следовало осуществить демилитаризацию Рима. Во-вторых, внушить всем, что Вечный город со всеми своими памятниками и ценностями никоим образом не должен пострадать. Отступавшие к северу германские войска должны были направляться вокруг города, никакие повреждения домам и мостам не должны были наноситься. В критический день только несколько слабых и усталых германских колонн промаршировало мимо нас через Порта-Пиа, население не выказывало никакой враждебности по отношению к ним, даже давало им попить. Одинокий отставший солдат в бронемашине успел заправиться нашим скудным запасом бензина на вилле Бонапарте. Затем все затихло, и через значительный промежуток времени в город вошли союзники.

Чтобы обезопасить себя, я получил полномочия от германского Верховного главнокомандования в Италии предупредить союзников через Ватикан, что Рим будет сдан без боя. В одиннадцать часов вечера в пятницу 3 июля я передал это послание государственному секретарю Ватикана. Но события развивались неожиданно быстро, и спустя двадцать четыре часа, как уже говорилось выше, союзники уже были в Риме. Вечный город прошел через чудесное избавление от тысячи грозивших ему опасностей.

Возможно, что подоплека того, что произошло, никогда не прояснится и никогда не станет известно, чья в этом заслуга. Сам же я склонен думать, что все произошло благодаря незаметной активности римского папы и разумным распоряжениям Кессельринга относительно постепенного отхода германских войск. Говорили, что позже Гитлер сумел даже нажить пропагандистский капитал на той роли, которую сыграли немцы в сохранении Рима. Не знаю, стоит ли оправдывать его за это.

Когда я покидал Гитлера в 1943 году, он сказал мне: «Я искренне вам завидую». Мне было любопытно узнать, что скрывалось за этой ремаркой, и я спросил его, почему он завидует мне, ведь я отправляюсь в Италию (как я уже говорил, в некотором смысле я перемещался во враждебную страну). На это Гитлер мне ответил: «Теперь я должен вернуться в мою ставку на Востоке. Как бы мне хотелось провести три месяца в таком культурном центре, как Рим».

С июня 1943 года по июнь 1944-го я не смог ничего достичь в Риме в области общей политики. Но мы, как члены посольства в Ватикане, в некотором роде достойны похвалы за то, что нам удалось уберечь Вечный город и церковь.

СОЮЗНИКИ В РИМЕ. ПЕРЕЕЗД В ВАТИКАН (лето 1944 – весна 1945 г.)

После того как союзники в начале июня 1944 года вошли в Рим, служебный персонал нашего посольства был переведен за экстерриториальные границы виллы Бонапарте, которую мы теперь не могли покинуть. Там мы ждали несколько недель, пока союзники не обратились к нам с просьбой переместиться в Ватикан, поскольку только дипломаты союзных стран могли занимать городские апартаменты. Поэтому нам пришлось уменьшить наш штат наполовину.

Мне предстояло выполнить болезненную операцию. Одного из моих сотрудников, советника, навязанного мне Риббентропом, не хотели видеть в Ватикане. Он прибыл из партийной канцелярии Бормана, врага церкви номер один. Проблему за меня решили американцы, в первый же день оккупации арестовавшие этого человека прямо дома и отправившие его обратно в Германию для обмена. Вначале Риббентроп возмутился, что я избавился от приставленного им соглядатая, но вскоре успокоился. Арестованный таким же образом 5 июня на улице итальянцами фон Кессель, прозванный «немцем», возможно из-за своего могучего телосложения, к счастью, через шесть недель смог вернуться к нам, когда мы перемещались в Ватикан.

Примерно в то же время в газете Il Tempo, а также в американском журнальном агентстве появились материалы, в которых обсуждалась моя личность. Там говорилось, что я отмежевался от нацистского правительства, что не было правдой, ибо такой шаг не входил в мои намерения. На примере моего венгерского коллеги барона Апора можно было легко увидеть, что происходило с дипломатом оси, отрекавшимся от своего правительства: второстепенная новость, толерантное обращение со стороны союзников, но с политической точки зрения никакого результата. Я приехал в Рим вовсе не для того, чтобы обелить свою репутацию и полагаться на милосердие союзников. С 1933 года я не однажды ставил вопрос о своей отставке и теперь хотел установить связи и сделать все для свержения Гитлера, которое должно было состояться на родине. 20 июля 1944 года, когда мы впервые прогуливались по ватиканским садам, поступили волнующие новости о провале попытки убить Гитлера.

После этого покушения я не встречал никого, кто (официально или неофициально) выразил бы сожаление по поводу того, что такая попытка имела место, или сожалел, что она провалилась. Сами мы сильно беспокоились о судьбе тех, кто оказался замешанным в заговоре. Они не представляли собой однородное объединение, не отличались дисциплинированностью, не были настолько малочисленными, чтобы удалось соблюсти конспирацию. Макиавелли писал, что конспирация невозможна, если задействовано более трех или четырех участников, в противном случае предприятие обречено на неудачу.

Я много раз задавался вопросом, как эта группа могла попасть в руки гестапо. Эта организация не обладала той проницательностью, как думают многие. А вот Риббентроп обладал настоящим нюхом на заговоры. В моем присутствии он неоднократно высказывал свои подозрения как по поводу абвера, так и по адресу некоторых генералов и сотрудников нашего ведомства, например Кордта, Кесселя, Эцдорфа. Он говорил и о моих тесных связях с этими людьми.

Теперь, после 20 июля 1944 года, члены внутренней оппозиции находились в страшной опасности. Многие из наших друзей подверглись поношению и были убиты. Среди них оказались Канарис, Хассель, Тротт, Хефтен, Брюкмайер, Кип, Остер, Штюльпнагель, Попиц, Хаусхофер (сын) и многие другие. Только значительно позже мы узнали, что их подвергали многомесячным пыткам (часто заканчивавшимся смертью), выдержать которые могли лишь немногие. Одной из жертв стал однополчанин и близкий друг нашего сына Рихарда. Шлабрендорф и Буше остались в живых чудом.

После окончания войны мы узнали в Риме от доктора Мюллера из Мюнхена, освобожденного из заключения исключительно благодаря своим энергии и упорству, что в ходе следствия постоянно упоминались визиты, которые убитый Донаньи наносил мне в Берлине. Доктора Мюллера, Р. Гильдебрандта, Канариса и других спрашивали обо мне, но они отрицали, что я играл какую-либо роль в заговоре. Когда во время предварительного следствия перед трибуналом допрашивали фон Тротта, он упомянул меня как главу оппозиционной группы в министерстве иностранных дел, поскольку предположил, что в Ватикане я находился в безопасности.

Риббентроп на это ответил главе отдела кадров в министерстве иностранных дел Шредеру, что уверен в том, что я знал о плане заговорщиков. Он дал распоряжение, чтобы все мои письма вскрывались и проверялись. Я же ничего не знал об этом. Но при отзыве в Германию я намеревался обратиться к помощи союзников, чтобы добираться через нейтральную территорию, например через Испанию. Но меня не отозвали, я планировал принять вызов в суд, причем только в одном случае, если моих родственников привлекут из-за меня, как часто бывало в то время. Но я не собирался оказываться дома, по крайней мере живым. Если бы Альбрехт фон Кессель не находился с нами в Ватикане в июле 1944 года, его обязательно бы отозвали домой, что, несомненно, хорошим для него не кончилось бы.

Очевидно, что властям в Германии не пришло на ум потребовать от меня послать телеграмму с выражением верности Гитлеру. Вероятно, они боялись, что могут получить отрицательный ответ. В августе 1944 года моя жена хотела отправиться из Ватикана в Германию, чтобы быть поближе к нашей дочери. Но хороший друг из отдела кадров министерства иностранных дел настоятельно посоветовал ей не делать этого, поскольку гестапо может взять ее в качестве заложника.

Несмотря на провал заговора и наше сочувствие жертвам, после 20 июля мы испытали чувство облегчения, потому что в любом случае была предпринята попытка спасти честь нации, и ее осуществили люди, благородство побуждений которых казалось очевидным. Нам показалось, что благодаря их поступку совершилось нечто имеющее непреходящую ценность.

Я не сомневался, рассуждая о том, имели ли право те, кто страдал от тирании, использовать против нее оружие. Чем более грубым и бесчеловечным являлось правление, тем более правомерным было использование против него соответствующих средств. Равным образом и клятва верности Гитлеру, которую были обязаны давать гражданские служащие, не имела в этом случае никакого значения, поскольку Гитлер первым предал тех, кто доверял ему.

За пределами Германии не поняли того, что произошло 20 июля 1944 года. Общественное мнение смешало в одну кучу Гитлера, партию, военных деятелей, гражданские службы и население Германии, не проводя различий между ними. То, что существовала другая Германия, иная, чем та, которой управлял Гитлер, воспринималось как недоразумение, а предположение, что с ней можно наладить отношения, казалось и вовсе шокирующим. Попытка свержения рассматривалась как единичный поступок неких реакционеров (так их назвали и доктор Лей, и Гитлер), которые поняли, что Вторая мировая война проиграна, и хотели спасти Германию от третьей мировой войны.

Союзники считали бессмысленным любое сопротивление немцев, направленное на сохранение Германии как партнера в новой Европе. Неужели они на самом деле думали, что Европу можно было сохранить за счет создания на месте Германии вакуума?

Никуда не годная формулировка, появившаяся во время встречи в Касабланке (то есть безоговорочная капитуляция. – Ред.), соответствовала этой точке зрения в зарубежных странах. Выдвинутое там определение постепенно укоренялось, в октябре – ноябре 1943 года его включили в решения конференций в Москве и Тегеране. Всем, к кому я имел доступ в Риме на официальном уровне, я говорил, что эта формулировка будет стоить жизни большого числа солдат союзников.

Только политические деятели союзников могли разрешить проблему. Если бы они предложили умеренные требования Германии, освобожденной от Гитлера, то с германской стороны нашлись бы разумные люди, способные заключить договор без участия германского Верховного главнокомандования.

Мне же казался оптимальным вариант, при котором наши противники заняли Рим до лета 1944 года, поскольку только после их прихода Ватикан легко мог установить взаимоотношения с союзниками. После 4 июня 1944 года папа неустанно принимал политиков и солдат союзников, искренне стремясь покончить с войной. В политическом отношении Ватикан вовсе не стремился к тому, чтобы Германия, превратившаяся в заслон против большевистского вторжения с востока, была полностью уничтожена.

Не явилось ли совпадением, что произошло именно в то время, когда был снова поднят вопрос о канонизации Иннокентия XI (римский папа в 1676 – 1689 годах. – Ред.), в свое время объединившего Европу в борьбе против турок? Однако надежды, которые многие связывали с вмешательством папы, снова угасли через несколько месяцев. Стало еще более очевидным, что германским войскам было суждено сражаться до своего горького конца.

Нам же, членам германского посольства в Ватикане, также удалось вступить в контакт с союзниками. Когда в Риме оказался архиепископ Спеллман из Нью-Йорка, я отправил ему короткий меморандум для президента Рузвельта, составленный нами в посольстве. В нем рекомендовалось принять новую демократичную федеральную конституцию для рейха; предполагалось, что для ее реализации только английские и американские войска оккупируют Германию. В политическом смысле, как я отмечал, являлось нежелательным, чтобы союзные войска, начав наступление, вместе вошли в Берлин. Меморандум передал архиепископу, позже ставшему кардиналом, германский священник. Мне неизвестно, как поступили с этим меморандумом.

Мне удалось провести конфиденциальные и неформальные беседы с бывшим американским послом в Берлине Хью Уилсоном, а также с главой разведывательной службы Великобритании генералом Донованом, которого я знал с прежних времен. Я считал, что войну следует закончить с помощью политических средств, а не грубой силы. Донован поставил передо мной вопрос, каким я вижу будущее Германии – как объединенного государства или нескольких независимых государств. Я ответил, что все это представляет собой досужие домыслы и напрасную трату сил, поскольку, если Германию разделить, все равно ее части со временем соберутся вместе.

Говорили, что премьер-министр Черчилль также хотел увидеться со мной, когда оказался в Риме, но, к сожалению, этого не произошло. Я был уверен, что он поймет меня. Еще во времена его предка герцога Мальборо Англия задавала себе вопрос: как победить союзника и как избавиться от него? Я не мог себе представить, что Черчилль оставит русских, пока Гитлер находится у власти. Только наши лидеры могли тешить себя такими иллюзиями, считая, что смогут расколоть союзников, продолжая оказывать сопротивление на западе и представляя, что Восточный фронт будет обороняться автоматически.