Текст книги "Лотта Ленья. В окружении гениев"

Сцена 5

Танец на канате – Берлин, 1925 год

В фойе варьете «Скала» воздух насыщен восточными ароматами. «Шалимар» задает тон. Только у Хидэ что-то еще более изысканное.

– Какой прекрасный у тебя аромат. Будто только что искупалась в розе и жасмине, – шепчет Лотта, когда они идут по красной дорожке. – За обедом запах не чувствовался. Кстати, было очень вкусно.

– Спасибо, – говорит Хидэ, улыбаясь. – Я нанесла аромат только что, перед тем как выйти. Он называется «Мицуоко» – от Герлен, как и «Шалимар».

В окружении высоких и стройных Брави и Рафаэлло Хидэ выглядит еще более изящно, чем обычно. Она производит впечатление экзотического черно-белого существа. Иссиня-черные волосы обрамляют перламутровое лицо. Темные глаза, будто бы без век, сверкают. «Экзотическая и прекрасная», – думает Лотта в восхищении.

– Этот аромат мне вчера подарил Рафаэлло.

Сын почившего идола Курта с любовью обнимает жену.

– Курт, когда ты подаришь мне духи, скряга? – спрашивает Лотта, подмигивая.

– Не знаю, могу ли я позволить себе Герлен, – отвечает он, испугавшись.

Она закатывает глаза.

– Это шутка. Успех настигнет тебя еще до того, как закончится мой последний флакон от парфюмера Шварцлозе. Тогда и купишь мне новый.

Лотта игнорирует неодобрительный взгляд Брави, который напоминает ей, что на прошлой неделе она получила этот аромат от поклонника. И как этот молодой человек может отрицать все чувственное? У него такие полные, изумительной формы губы. Только проницательные глаза за круглыми стеклами очков держат всех на расстоянии.

– Я захотел этот аромат для Хидэ, как только о нем услышал, – говорит Рафаэлло. – Вы знаете, что Герлен вдохновился французским романом? Японка, замужняя дама, тайно влюблена в английского офицера. Во всем атмосфера запрета, чувственности, и в конце концов – война между Японией и Россией. Удивительно, как аромат без единого слова передает суть романа. А мы думали, что только музыка на это способна.

Хидэ, вздыхая, смотрит на Лотту.

– И все из-за чувств, выраженных без слов. Для наших мужчин даже аромат – повод для бурной дискуссии.

Лотта смеется, пока они проходят в зал. В их ряду почти все места заняты, так что зрители вынуждены подняться. К несчастью, изрядно подвыпившая компания займет свои места в середине, только если всех поднимет.

– О, простите, – вздыхает Лотта, споткнувшись. Она оказалась на коленях молодого человека, который хотел ее поддержать. Другого она знает в лицо и щекочет ему подбородок. – Приветик, вы тоже здесь?

Пусть Брави не хмурится, разве он не видит довольного лица Курта? Приличному мальчику пора понять, что в этом храме не почитают других кумиров, кроме веселья и удовольствия. Здесь берлинец узна́ет, что значит жить в большом городе. Модная одежда, на которую в этот вечер направлены софиты, в ближайшие дни будет царить на улицах.

С громким выдохом Лотта плюхается на свое место и чувствует мурашки, которые всегда появляются под великолепно расписанным плафоном и перед тяжелым красным занавесом. Я хочу быть к этому сопричастной. Сколько бы раз она ни стояла на сцене, это чувство не покидает ее с тех пор, как маленьким ребенком она наблюдала из окна за цирковыми повозками перед летним императорским дворцом. Для бедняков, живших вдали от всей этой роскоши, представления были недосягаемым развлечением. Долгое время у маленькой Лотты не было желания сильнее, чем заглянуть за деревянные доски, которыми циркачи огораживали свой волшебный мир. В первый раз она осмелилась приблизиться к ним, когда ей было лет пять. Девочка нашла щель в заборе, через которую могла наблюдать хотя бы за частью представления. Кто хотел сидеть на одной из жестких деревянных скамеек перед сценой, должен был отстегнуть десять монет, но Лотта не могла собрать и пяти, которые требовались для стоящих у забора. Когда появился сборщик оплаты, она попыталась развеселить его гримасами и танцем, чтобы ее не выгнали. Ей это удалось. Человек подарил малышке не только улыбку, но и вышитый народный костюм, а еще научил танцевать на канате.

– Да ты создана для сцены, девочка, – сказал он, улыбаясь.

Это был самый счастливый момент ее детства. Задыхаясь от волнения и пара в прачечной, где работала, сгорбившись, ее мать, она рассказала о своем приключении.

– Может, мне кто-нибудь сунет пять монеток, тогда я куплю тебе, мама, кусочек торта.

Мать смахнула со лба пот красными потрескавшимися пальцами.

– Ах ты, моя артисточка, – улыбнулась она, – подожди немного, ты нас всех удивишь. А сейчас помоги мне!

– Конечно! – воскликнула Лотта.

Она помогала матери как могла. Обе смаковали эти безмятежные часы, проведенные вместе. Однажды, когда девочка снова завела разговор о танцах, соседка прошипела:

– А малышка что, считает себя лучше других?

Мать холодно посмотрела на женщину и ответила:

– Моей Линнерль этого не надо.

А позже прошептала дочери:

– Не позволяй таким словам сбить тебя с толку. Я знаю, что у тебя получится вырваться отсюда.

На первых выступлениях Лотта постоянно срывалась с каната. Никто ее не винил. Зрители считали усердную малышку ужасно забавной. Она была не против и думала, что нет ничего прекраснее, чем смешить людей – пока в цирке не появилась женщина-бабочка. Директор купил ее на оставшиеся деньги. Она скользила по канату, будто соткана из материала, на который не распространяется сила тяготения. Эта женщина-бабочка расправляла руки и парила в воздухе, а костюм превращался в крылья с бесчисленными складками и чешуйками разного цвета. Внезапно Лотту охватило чувство, что она просто ничтожная гусеница. Слезы текли по ее лицу, когда женщину окутывали розовый свет и барабанная дробь, и никто не смеялся, никто не находил ее забавной. Она настолько ошеломляла зрителей, что те в ужасе цепенели, когда канат поднимали выше. Позже, встретив артистку в повседневной одежде, Лотта не могла ее узнать. Ни малейшего блеска. В тот момент Лотта поняла, что не надо перевоплощаться в другого человека, чтобы стать бабочкой. Немного театрального грима, удачное освещение и толика смелости сделают свое дело.

И хотя Лотта давно знает, какие приемы помогают пустить волшебную пыль в глаза, этим вечером в «Скала» она снова захвачена представлением. Девушки в золотых пайетках размахивают в воздухе голыми ногами. Потом выходят клоуны, которых сменяет артистка на трапеции, выполняющая еще более смелые трюки, чем женщина-бабочка. Лотта с удовольствием наблюдает, как Хидэ, сидящая справа от нее, закрывает рот рукой, когда девушка совершает особенно смелый прыжок. Лотта не беспокоится о ней. Она завидует, и с удовольствием сама бы кружилась в воздухе, как ослепительная птица. Двое мужчин с обведенными черным глазами борются за расположение артистки. На голове у них тюрбаны, как у восточных принцев, и они напрасно пытаются удержать ее. В шпагате она приземляется на плечи одного и перекидывается в сальто на руки другого. Но и этого она вскоре покидает, чтобы под самым куполом исполнить для себя самой захватывающий танец на едва заметном канате.

От этого зрелища у Лотты заколотилось сердце. Она смотрит на пол, где большая натянутая сеть напоминает о том, что для парящих в воздухе существ нет никакой опасности. Теперь она понимает, что именно музыка ввела ее в заблуждение. Сначала барабанная дробь, а потом мелодия в эолийском миноре.

Курт объяснил ей фокус с этим древним звукорядом, о котором она раньше ничего не слышала. Он появился в те времена, когда черных клавиш на клавиатуре не было. Поэтому нет в этом звукоряде и полутонов, кроме двух натуральных. Минорному звукоряду, который мы знаем сегодня, приписывают печальное звучание, а ведь сочетание интервалов в нем отражает опасности архаичного мира, в котором на каждом углу таится саблезубый тигр, ожидающий добычу.

В конце представления ослепительные девушки «Скала» кружатся над сценой еще раз. Лотта перелезла бы через ряды стульев, только бы смешаться с ними и держать в руках украшенный перьями цилиндр.

Она действительно должна искать новый ангажемент, даже если речь идет о крошечной роли. В приглушенном свете театра ей всегда все виделось яснее: здесь ее настоящая жизнь.

Сцена 6

Сразу после музыки – Берлин, 1925 год

Вайль перекатывается на нее, и Лотта отвечает на его поцелуй, хотя у обоих несвежее дыхание, потому что они слишком мало спят и слишком много пьют.

– Кем я был до того, как встретил тебя? – бормочет он.

– А кто ты теперь?

– Тот, кто желает только одного: утонуть в тебе. Хочу увидеть себя в тебе, идеальном существе.

Она смеется, пока не замечает перемену в его взгляде. Только посмотрел на часы – и уже другой человек. Почти восемь. Теперь даже идеальное существо не может заставить Курта забыть, что у него есть работа, которую надо сделать. Свой ритм он не позволяет нарушать. И в это утро Лотта проклинает его музыку, потому что похмелье делает ее раздражительной, а в его объятиях она хоть на какое-то время с удовольствием спряталась бы от всего мира.

– Ну иди уже, дорогой. – Лотта выталкивает его из кровати, чтобы это было ее решение.

Но, кажется, немного перестаралась, потому что после небольшой потасовки Курт голый сидит на полу и с упреком смотрит на нее.

– Если ты так мило просишь вылезти из кровати, я не могу тебе отказать.

Он надевает вещи, которые вечером аккуратно сложил на стул.

– Кстати, Рут хотела бы встретиться.

– А что скажут твои родители? Они не боятся, что и доченьку я испорчу, как сына?

– У Рут своя голова на плечах, – отвечает он.

– Кажется, Рут это делает только ради тебя.

Лотта смотрит, как он тщательно застегивает пуговицы на рубашке. Она старается не обращать внимания на мнение его родителей, пока оно не влияет на его чувства к ней. Лотте трудно признать, что их неприятие заставляет ее чувствовать некоторую неловкость. Один-единственный раз Курт взял ее к Альберту и Эмме Вайль в Лейпциг. При встрече родители выказывали демонстративную вежливость, которая держала Лотту на расстоянии нескольких вытянутых рук. Она уговаривает себя, что они не против нее лично: родителям мешает то, что она не еврейка. Но вообще-то она убеждена, что старшие Вайли в артистке театра видят не более чем проститутку. Хотелось бы надеяться, что они никогда не узнают, как близки их опасения к правде.

Лотта не испытывает ни стыда, ни гордости, когда думает о временах, когда ей приходилось позволять мужчинам платить себе, чтобы она следовала за ними в дешевые гостиницы с сомнительной репутацией. В этом не было ничего необычного. Многие мальчики и девочки из ее района не были против такого приработка, за который не надо дышать ядовитыми испарениями или часами стоять в темном цеху завода. Лотта предпочитала встречаться с мужчинами, которые притворяются, что от нее без ума, чем позволять избивать себя человеку, ненавидевшему в ней бледный отблеск другой, идеальной девочки. Она по-прежнему наслаждается желанием, которое вызывает у мужчин, следуя всего лишь своим инстинктам.

Даже Курт не подозревает, как часто ее тянет на Тауэнцинштрассе на углу бульвара Курфюрстендамм. Там она наблюдает за девушками, поправляющими свои высокие сапоги. Клиентам достаточно взглянуть на цвет обуви, чтобы определить, какой ассортимент предлагает их владелица. Некоторые женщины берут с собой плетки. Лотте нравится смотреть, как у мужчин стекленеют глаза перед лицом притворной готовности откликнуться на любое желание, каким бы предосудительным оно ни было.

– Может быть, тебе не надо было спрашивать родителей, что дождевой червь делает на дверном косяке, – поддразнивает ее Курт.

– Откуда мне было знать, что это такое? – Лотта соединяет руки за спиной и смотрит на него исподлобья, как школьница, которая объясняет учительнице, что, вопреки очевидному, ничего не натворила.

– Мой ангелочек, что бы ты ни сказала, я не могу представить себе, что ты не знала, что перед тобой мезуза.

С суровым видом он поднимает указательный палец.

Лотта качает головой. И все же оба знают, что он прав. В волнении она порой несет чушь, и даже атрибуты правоверного еврейского дома ее не остановили. Слова вылетели еще до того, как она поняла, зачем эта изысканно украшенная капсула с письмом там прикреплена. Лотта не хотела оскорблять семью. Курт рассказал ей, как гордятся Вайли своими корнями, уходящими, возможно, в четырнадцатый век. Она ответила, что под впечатлением, но действительно не понимает, для чего нужен весь этот хлам, разве что похвастаться. Лотта вообще не хочет знать, чем занимался ее прапрапрадедушка. А если бы и знала что-то замечательное, то вряд ли бы стала гордиться, что благодаря случайности рождения в ее жилах течет малая толика его крови. Но она хотела бы сохранить хорошие отношения с родителями Курта, хотя и считает его семью снобской.

– В следующий раз я буду образцовой женушкой, – мурлычет она. – Они поздравят тебя с удачным выбором, и твоя мать попросит меня называть ее «мама».

Если отец показался ей довольно странным, то элегантная мать Курта, которая безумно любит своего Рильке, даже понравилась ей, хотя и без взаимности.

К сожалению, Курт не ценит самоотверженности, с которой Лотта изображает подавленное состояние. Он уже выходит из комнаты. В нерешительности она смотрит в окно. Если бы не было так серо, Лотта прогулялась бы по городу. У нее достаточно времени. Перед обедом Курт не появится. Она слышит короткие пассажи на рояле, которые внезапно обрываются – наверное, чтобы он мог внести правки в партитуру.

Может быть, ей стоит зайти в кафе «Рейман». Палисадник там отапливается маленькой коксовой печкой, кофе приличный и есть даже теплые пледы, чтобы укутаться. А еще там можно встретить кучу знакомых. Вдруг кто-то слышал, что где-то нужна танцовщица или актриса. Но только она собирается одеться, как начинается проливной дождь. Смирившись, она опускается на кровать, чтобы немного поспать. Потом оставшуюся часть утра раскладывает пасьянсы.

Уже почти полдень, когда Лотта идет к Вайлю в гостиную, чтобы забрать книгу. Она останавливается в дверях на десять минут и все это время остается незамеченной.

– Тебе все равно, что я здесь?

Удивляясь, он подпрыгивает.

– Лотта!

Два больших шага, и она в его объятиях.

– Я буду с тобой через полчаса. Не могу дождаться, дорогая, правда. Никогда не думал, что скажу кому-нибудь подобное. Но после музыки – сразу ты. Такого счастья я не мог себе и представить.

Лотта догадывалась, что Курт одержим своей музыкой настолько, что не замечает остального. Но то, что он признает это без зазрения совести, да еще и считает комплиментом, равносильно пощечине.

После его любовных шептаний Лотта чувствует себя обманутой. Именно она всегда едет в Берлин. Курт почти не приезжает в Грюнхайде. А когда она в Берлине, то бо́льшую часть времени он занят другим. Неужели он думает, что она должна быть благодарна за те крохи, которые ей перепадают? Ах, как бы ей хотелось для кого-то быть самой важной в жизни. И как она может быть для него началом и концом, раем и адом, если музыка у него идет до этого начала и выше любого рая?

– Сходим сегодня вечером в кафе «Шлихтер»? – спрашивает Вайль. – Я бы еще поработал сейчас над партитурой, у меня появилась блестящая идея.

– Боюсь, что не получится, – говорит она холодно. – Я уезжаю. Я возвращаюсь в Грюнхайде.

– Почему? – спрашивает Курт озабоченно.

Она не отвечает. Он хватает ее за руку.

– Я тебя чем-то расстроил?

– Ты бы не смог это сделать. Не так много значишь для меня.

Она шипит, как кошка, которую держат за хвост.

– Почему я должна торчать здесь и ждать, пока ты позволишь мне сыграть вторую скрипку после твоего рояля?

Когда она стоит с собранными чемоданами в гостиной, он сидит за роялем, нерешительно наигрывая одним пальцем.

– Не смею тебя останавливать. Прощай, любимый.

Она бросает ему воздушный поцелуй.

– Линнерль, я, кажется, не понимаю тебя.

Она пожимает плечами.

– Теперь у тебя будет много времени на раздумья.

Закрыв за собой дверь, она поняла, как опрометчиво раскрылась перед ним. Этот чертов Вайль! После ее выступления он, видно, считает ее бедной и несчастной, а как же ее гордость? Если бы он не обещал быть с ней всеми фибрами души! С другой стороны, она должна признать, что даже если он чего-то и недодает, все равно это больше, чем у других мужчин, которые отдавали всё.

Теряют ли в цене его подарки, если он не ставит их на первое место в жизни? К тому же он много раз предлагал ей поехать в Грюнхайде. Она отказалась. В самом деле, ей нравится курсировать между двумя мирами и один из них оставлять для себя, как он делает со своей музыкой. Ей надо довольствоваться вторым местом в его большом сердце, пока она остается для него самым важным человеком. Но как же страшно не оправдать ожиданий!

Сцена 7

Свадебный марш для бедняков – Берлин, 1926 год

Вайли переводят дыхание, плотно прижавшись спинами к стене дома. Лотта держится за бок, который сильно болит от бега и смеха.

– Подожди, я посмотрю, что́ там сейчас.

Она делает несколько шагов, чтобы выглянуть за угол.

– Курт, они продолжают лупить друг друга.

– А один из зонтов попал в меня, – ругается Курт.

Лотта снова прыснула со смеху.

– Неужели! Разве это не замечательно? Они так еще никогда не злились.

Бурного возмущения Вайли никак не ожидали, отправившись на концерт какого-то не очень известного представителя новой музыки.

– Как они узнаю́т, кто на чьей стороне? – спрашивает Лотта. – Или им все равно, главное – как следует подраться?

– Это всегда одни и те же люди, – объясняет Курт. – Они были готовы вцепиться в горло друг другу еще до первого звука.

– Ну да. Только и поджидали реакции остальных.

К концу вечера началась настоящая потасовка между сторонниками традиционной и новой музыки.

– Это что-то новенькое, непохожее на цивилизованные оскорбления в газетах и постоянные освистывания, – ликует Лотта. – По крайней мере, ты не получил портфелем по голове, как бедняга рядом с нами. – Она дует на лоб Курта, чтобы разгладить его морщины. – У собаки боли́, у кошки боли́… Ну, не смотри так обиженно, дорогой.

– Он попал в бедро, а не в лоб, – бормочет Вайль.

– Мне что, встать перед тобой на колени? – спрашивает она, приподняв бровь.

Он медлит, будто серьезно обдумывает ответ.

Она громко смеется.

– Я подула на нужное место. Боль может блуждать по странным закоулкам твоей головы. Зонт ведь тебя еле коснулся.

– Иди ко мне, безжалостная госпожа Вайль.

Он обнимает Лотту, она отвечает на его настойчивый поцелуй.

– Ну вот, для этого нам больше не надо прятаться по темным углам. И наши нелюди не могут пожаловаться, даже если увидят.

Нелюди – это соседи в пансионе на Луизенплатц, в котором Лотта живет с Вайлем, своим новоиспеченным мужем. Дом принадлежит Хасфортам, но Вайли переименовали его в «Гринайзен», как известное берлинское похоронное бюро. Квартиру в этом доме им предоставили Кайзеры. Это было очень щедро с их стороны, если бы они только не оставили здесь свою мебель и обстановку. Эти две темные комнаты временами наводят на чудовищные мысли. Вообще-то здесь даже три комнаты, но Кайзеры оставили одну для своих визитов в город.

После того как Вайли переехали, их встретили многозначительные взгляды соседей: «Как, вы даже не женаты?»

И однажды, когда Лотта была в хорошем настроении, она решила показать всем этим любопытствующим:

– А что, Курт, давай поженимся! К черту, надоело уже! Прекратим эти разговоры.

Она сделала ему предложение так, будто сама против. Правда, с некоторых пор ей захотелось хоть раз кому-то принадлежать официально, с подтверждающей бумагой и печатью.

Даже если он и выглядел слегка ошарашенным от ее не очень-то романтичного предложения, то не был против.

– Никто, кроме тебя, не станет моей любимой маленькой нотовыжимательной женушкой, – нежно пробормотал он.

– Только не думай, что мы произведем на свет миллион маленьких Вайлей, – предупредила она, будто это его идея – тащиться к алтарю.

Улыбаясь, Курт осмотрелся в гостиной:

– Так, и где нам разместить дождевых червей, дорогая Ленья?

Она улыбалась в ответ, спрашивая себя, почему в его взгляде появилась веселость. Он не верит, что она могла бы стать матерью. Она не смогла ничего противопоставить его практичности. Вдвоем они еле-еле помещаются в спальне. Кровать так мала, что они могут повернуться только вместе, по команде. Каждая ночь превращается в борьбу, в результате которой кто-то быстро сваливается на пол. Ей трудно будет теперь сослаться на его возражения, тем более что она первая заявила об отказе иметь детей. Но все-таки! Гостиная кажется просторнее, даже если посреди черной мебели и темных стен хочется облачиться в траурные одежды. На мрачных кайзеровских картинах охотничьи собаки травят беззащитную добычу. Поэтому любимыми вещами у Лотты остаются три кактуса, которые составляют почти все ее приданое.

Но несмотря на это, необходимость мириться со всеми этими изящными безделушками кажется Лотте невысокой ценой за квартиру. Зато они могут разместить здесь настоящий рояль и сидеть у шведской изразцовой печи. Она создает такой уют, как запах тушеной говядины и цветочки на лестничной площадке в мелкобуржуазном стиле, что напоминает Лотте ее дом.

– Думаешь, здесь темно? Чтобы прочувствовать эту жуть, ты даже вышла за меня замуж.

– Мое желание исполнилось в полной мере, – ответила она сухо.

Они предпочли скромную церемонию, зарегистрировав брак в городской ратуше, без всякой романтики и роскоши. Но до сих пор она любит смотреть на их свадебную фотографию, которая была сделана на фоне старого здания в Шарлоттенбурге. На картинке у пары мало общего с нарядно одетыми молодоженами и их праздничными лицами в журналах, зато Лотта и Курт такие, какие есть. По ее мнению, именно так нужно выглядеть, когда обещаешь разделить свою жизнь с другим. Вайль в темно-синем, серьезный и правильный на первый взгляд, рядом Лотта в веселом клетчатом пальто с меховыми обшлагами. В руке она держит белый букетик с жалкими веточками, которыми позже украсит квартиру.

А Курт несет белый, хорошо перевязанный пакетик. Вместо своей нотной папки в этот раз он охраняет праздничный обед. Это холодец из селедки. Ничего другого поесть и выпить на те деньги, которые Курт получает за уроки, не удается. Да и у Лотты пусто в карманах.

К концу регистрации служащий, казалось, был рад избавиться от странной маленькой группы. Несколько раз он морщил нос. Что именно его не устраивало, определить было трудно. То ли запах рыбы, то ли свидетельницы, явные лесбиянки. Да и молодожены ему мало чем приглянулись. Казалось, он готов был лопнуть от злости, когда жених очень громко крикнул «да!» и щелкнул каблуками, отдавая честь. Но Лотта уверена, что Курт не хотел высмеивать этого человека. Он на свой манер хотел продемонстрировать, что всерьез намерен следовать клятве служить и повиноваться своей жене. И если для мужа это действительно важно, то он может об этом говорить с легкой иронией, которая направлена лишь на него самого. Никогда до и ни разу после она не наблюдала у него манер военного.

Среди немногочисленных гостей не было членов семьи. Ее мать не могла приехать из Австрии, а по его родителям она не особенно скучала. Как бы мало значения не придавала она своей свадьбе, ей не нравилась мысль, что придется чувствовать, как ее рассматривают под лупой и тем самым унижают. С его братьями и сестрами она ладила очень хорошо, но без родителей они приехать не могли. В общем, Лотта не раз, вздыхая, говорила перед свадьбой, что хорошо быть сиротой. Это удерживало Курта доверить ей свой пакет.

– Как думаешь, Лотта, – говорит Курт, не отпуская из объятий, – зрители и на следующей неделе устроят такой спектакль?

Лотта, улыбаясь, целует его в подбородок. Чемоданы для поездки на премьеру «Протагониста» в Дрездене уже упакованы, и Курт не знает, куда деться от волнения. У Лотты нет сомнений, что надежды Курта оправдаются. Имя Кайзера гарантирует, что люди побегут в кассы.

– Дорогие дамы и господа, – говорит она после долгого покашливания, поворачивается, чтобы стоять рядом с ним, но оставляет руку на его плече. Другой рукой обводит широким жестом воображаемую публику. – Здесь вы станете свидетелями настоящего триумфа всеми любимого и чертовски талантливого господина Вайля. Дудки, дубинки и театральные бинокли получите на входе. И в бой!

Лотта весело смеется. Она никогда не пожелала бы ему провала, как бы ни сердилась иногда, что вынуждена конкурировать с его музыкой. И сейчас, узнав, что через два месяца будет играть роль Фанни в шоу «Разоблачение Бланко Поснета», она в особенно приподнятом настроении, ведь там и до Джульетты рукой подать. Это правда, у обоих дела пошли в гору.

– Вайль, я абсолютно уверена, что ты выйдешь победителем.

И вытянутыми губами она сымитировала звуки фанфар.

– Хотел бы я верить твоим предсказаниям. Не подумай, что я жду всеобщего одобрения, – ответил он. – Честно, если случится небольшой скандал, это хорошо, только бы к опере не остались равнодушными.

Вздохнув, Лотта снова вернулась в его объятия.

– Ах, если бы у меня было больше денег! Я бы купила могучий легион, который бы поднял шум вокруг твоего «Протагониста», прямо как у «Воццека». Но я думаю, тебе это не понадобится. Они сами слетят с катушек.

Неоднозначная реакция на новую оперу Альбана Берга потрясла в конце прошлого года Берлинскую оперу на Унтер дер Линден. Курт, посетивший премьеру в сопровождении Кайзера, с волнением потом рассказывал Лотте об оглушительных аплодисментах и яростных освистываниях.

– Некоторые продолжают думать, что вся музыка должна основываться на напряжении между тоникой и доминантой. А его музыка выражала именно то, что он хотел передать. Как можно было огромную историю Воццека втиснуть в строгий традиционный корсет?

Лотта сомневается, что постановка так сильно возмутила людей, как казалось. Конечно, многие критики и музыканты пытаются защитить свое искусство от любого намека на атональность. А если потребуется, то и силой. Но все же не секрет, что не все бури протеста и восторга, которые постоянно накрывают городские сцены, вызваны истинными чувствами. Часто конфликты разжигаются клакой с тонким расчетом.

– Пойдем домой? – спрашивает Лотта хрипловатым голосом.

Целый вечер музыки и шума разгорячил ее, да и Вайль, похоже, в соответствующем настроении.

– Давай, – бормочет он хрипло.

Когда они, довольные, лежат рядом друг с другом, Лотта зажигает сигарету. Она затягивается и предлагает Курту.

– Знаешь, Брави наставлял меня, чтобы я поступала порядочнее по отношению к тебе.

Курт поворачивается к ней и гладит указательным пальцем контуры ее бровей.

– Что он себе думает? Никто не мог бы поступать со мной порядочнее, чем ты.

Она пристально смотрит на него. Он правда не знает? Или ему все равно?

– Я ему объяснила, что я не делаю ничего такого, о чем бы ты не знал. Но он слишком переживает за тебя. Мне кажется иногда, что ты для него стал Бузони.

При мысли, что такой талантливый молодой человек, как Абраванель, испытывает то же благоговение, что и Курт, льстит ему и заставляет улыбаться. Начинающий дирижер из ученика превратился в самого дорогого друга.

– Ты ведь не возражаешь? – страхуется Лотта, не зная, какой именно ответ хочет услышать.

Она сама не понимает, почему это происходит снова и снова, почему она отдается другому мужчине. Иногда ей кажется, что периодически надо сбрасывать оковы нежности Курта, ставшие необходимыми, чтобы выжить в случае потери любви. Да и потом, муж просто слишком поздно появился в ее жизни, когда мужчины, как и сцена, стали ее работой. Трудно отказаться от упоения, которое она испытывает в объятиях незнакомца.

– Со мной сложно жить, но она прекрасно с этим справляется. Мы ничего не скрываем друг от друга, – защищает он ее от подозрительных друзей.

А Лотте он говорит:

– Да мне даже льстит, если ты нравишься другим, но хочешь остаться со мной.

Они хорошо знают друг друга и стараются не ставить палки в колеса. Но все же ей непонятно, почему он не может проявить свою ревность, когда его еще влажное тело только что в упоении прикасалось к ней. Хотя она подозревает, что именно ее аферы привели брак в равновесие. Ведь без других мужчин они жили бы в любовном треугольнике. Она находилась бы в постоянном клинче со своей неодолимой соперницей – музыкой. Разве можно обижаться на Лотту за то, что квартет с меняющимся составом кажется ей более удобным? Как только он начинает работать над новым произведением, она превращается в соломенную вдову. И стоит его телу разок вынырнуть из очередного своего погружения, дух его продолжает витать где-то между до-диез-мажором и фа-минором. Совсем другое дело, когда он просит ее спеть какой-нибудь пассаж. Только Лотта берет первую ноту, он весь с ней. И если они музицируют вместе, то узнают друг друга в более тесном слиянии, чем слияние их тел.

– Никто меня не понимает так, как ты, – вырывается у Курта в такие моменты.

Может быть, поэтому он проявляет столько понимания во всем остальном.

Ей приятна его похвала, хотя она знает, что почти ничего для этого не сделала. Если бы она читала ноты, то, наверное, смогла бы лучше понять, почему ее голос создает такую захватывающую связь с его музыкой.

Вайль против того, чтобы она училась музыке. Он боится, что это испортит ее безошибочное чутье.

– Ты очень музыкальна. Лучше, если ты не будешь портить свой слух. И потом, мне нравится идея, что ты будешь заглядывать мне через плечо и следить за тем, что я делаю.

Ее мог бы обидеть этот комментарий, если бы, в сущности, ей не нравилось играть роль преданной женушки. Но есть другие, не менее ласковые слова, которые она вряд ли вынесет, потому что они проезжают по ее уверенности, как проволочная щетка по нежной девичьей коже:

– Ты всегда будешь для меня незаменимой из-за своего голоса.

Когда она услышала это в первый раз, то скрыла шок насмешливой улыбкой:

– А как же я сама, дорогой?

– Твой голос и есть ты сама.

За этот преданный взгляд, которым он одарил ее, она могла бы убить. Интеллектом Курт превосходит большинство мужчин. И Лотта не понимает, как он может не замечать, что безжалостно отталкивает ее, пытаясь раскинуть любовные сети. Пока она обижалась, он свернулся рядом калачиком, полный любви, с ангельской, как у младенца, улыбкой. Она не могла на него долго сердиться. Если днем он иногда ведет себя как невозмутимый отец, то во сне напоминает беззащитного ребенка: лежа на животе, держит руки согнутыми так, что кисти лежат на уровне плеч. А большие пальцы слегка сгибает.