Текст книги "Лотта Ленья. В окружении гениев"

Сцена 8

Наконец-то протагонист – Дрезден, март 1926 года

После премьеры «Протагониста» Лотта с горящими глазами ждет мужа за кулисами. Ее окружают братья Курта, Натан и Ганс, и его сестра Рут.

– Вы считали? Занавес поднимали раз тридцать, не меньше? – изумляясь, восклицает Лотта и хватает Ганса за руку.

Ганс кивает, а потом качает головой, в полном недоумении.

– Думаю, больше. Я насчитал тридцать два.

– Он все-таки пришел, чтобы увидеть это своими глазами, – с усмешкой замечает Рут.

Лотта смеется:

– Специально увильнули, трусы. Или они просто высокомерные болваны?

– Да, болваны, – отвечает Натан.

Рут и Ганс в один голос кричат:

– Трусы!

Поэт с композитором явились в Дрезденскую оперу слишком поздно и сильно навеселе. Когда, покачиваясь, они зашли в театр, представление шло в полном разгаре. Потом они утверждали, что торчали в баре, напрочь забыв о представлении. Чудо, что Кайзер вообще пришел. Он ведь никогда не бывает на своих премьерах и призывает других не вмешиваться, чтобы избежать суеты.

Она подозревает, что на самом деле Кайзер прогулял премьеру из высокомерия, а Курт, напротив, из-за беспокойства, которое надо было преодолеть.

Хотя среди громких аплодисментов раздаются отдельные свистки, что заставляет Натана тревожно нахмуриться, Лотта уверяет его с довольным, как у кошки, лицом:

– Не волнуйся. Он справится. Именно этого он и ожидал.

– Теперь ему надо будет постараться, чтобы его имя стояло выше имени Кайзера, – в шутку сказал Натан.

– Поэтому его имя напечатано жирно. – Лотта игриво возмущается в ответ. – О, посмотрите, идут.

Когда те наконец присоединяются к ним, она приветствуют обоих мужчин и бросается в объятия Курта.

– Дорогой, это было чудесно! – восклицает она. – Ты чудесный.

– Вообще-то это был я, так ведь? – отвечает вместо него Кайзер.

Лотта утихомиривает его движением руки, перед тем как оторваться от Курта и пожать руку своему другу.

– Поздравляю, дорогой Кайзер.

И тут же морщит носик.

– Мальчики, от вас несет ужасным перегаром. Теперь надо, чтобы и другие пропустили по стаканчику.

Она в опьянении без всякого алкоголя, но от крепкого не откажется.

После такого триумфа Кайзер обязательно угостит бутылочкой шампанского. А ликующей Лотте кажется, что скоро и они с Куртом смогут позволить себе этот напиток из золотых пузырьков.

Кайзер подмигивает ей.

– Ну конечно, фрейлейн Ленья. То есть госпожа Вайль. Придется привыкнуть, что эта девушка вышла замуж за моего композитора.

– Мне тоже, – говорит Курт. – Но ты ведь не держишь на нее зла. Я вот тоже не держу. – Он все-таки еще немного бледен. – Надеюсь, было неплохо. Занавес поднимали раз тридцать?

– Больше, – воскликнули родственники разом.

– Послушай… – Лотта прикладывает палец к губам. – Они там все вне себя от спектакля. Если так пойдет и дальше, мы скоро сможем переехать из этих гробов в милый домик.

– И ты, Курт, сможешь позволить себе подходящий костюм, – говорит Ганс.

Все, улыбаясь, смотрят на брючины Курта, которые подскочили выше щиколоток. От волнения он даже не заметил, что одолженный смокинг слишком мал.

Взгляд Курта беспокойно блуждает туда-сюда.

– Давай не будем забегать вперед, дождемся сначала критики.

– Ах ты, старый пессимист, – ворчит Лотта. – Если и будет подходящий момент отбросить все сомнения, то вот он. Чего еще ждать?

Публика очарована. Конечно, за некоторым исключением, но это только придает необходимую остроту и заставляет быть начеку. Курт и Кайзер осуществили задуманное. Их произведение представляет собой не единое целое, как раньше. Им хотелось соединить большой оркестр и простую пантомиму. Это произведение напоминает жизнь. Оно кажется диким и противоречивым, но одновременно легким и тяжелым, гротескным и серьезным, сухим и поэтичным.

Несколько дней спустя они с Лоттой сидят в кафе, и она перед носом у Курта размахивает страницей.

– Послушай, Курт, – перед тем как он успевает схватить ее, она вырывает у него газету. – Я хочу тебе прочитать, вот слушай: «Никогда еще в опере особенности оркестровых групп не были переданы так проникновенно, так символично».

Она поднимает другую газету.

– И ты вернул им «веру в будущее музыкального театра». Курт, дорогой, ты понимаешь, что они говорят? Ты спас музыку, которая могла стать бессмысленным развлечением.

Его лицо светлеет, пока он не касается глазами другого сообщения.

– А этот вот считает, что речь идет в лучшем случае о второсортном произведении. Второсортном.

Лотта берет у него из рук газету, чтобы самой прочитать эти строки.

– Неудивительно, – громко вздыхает она. – Он же простой обыватель! Очевидно, что это человек из прошлого и ненавидит все, что называется «новой музыкой». «Атональная, какофоническая, немелодичная»? С этим ничего не поделаешь. Если такой человек будет тебя хвалить, ты пропал. Не забудь, что ты рассчитывал на некоторое противостояние. И такое противостояние – предвестник славных времен для тебя.

– Для нас обоих. – Он берет ее за руку и крепко сжимает. – Ты должна знать, как сильно ты меня вдохновляешь.

– Ты уже написал родителям? – спрашивает Лотта.

Она знает, что ему очень важно поделиться своим триумфом со всеми людьми, которые для него что-то значат. Неважно, как к Лотте относятся старые Вайли, в этот момент она должна поддержать его.

Курт удивленно смотрит на нее.

– Как раз собираюсь.

– Оставь немного места на открытке, может, и я напишу несколько строк.

Его не обманывает ее спокойный тон, но он во второй раз сжимает ее руку. Он понял, что эта просьба стоила ей больших усилий.

– Это было бы впервые.

Она пожимает плечами.

– Наверное, я боялась, что меня укусят. Но теперь пусть они увидят, что я не так уж и опасна для их сыночка.

Он громко смеется.

– Ах, Лотта.

В конце концов Курт отправляет своей семье следующее сообщение: «Это правда интересно – стать наутро мировой знаменитостью». Он смотрит на Лотту.

– Не слишком высокопарно?

Она качает головой.

– Хоть сегодня и первое апреля, они все равно должны поверить. Об этом и в газетах написано, и их сыновья и дочь видели. А теперь передай им мои самые теплые пожелания.

Он, улыбаясь, выполняет ее просьбу.

– Так, давай теперь сосредоточимся на твоей большой премьере.

– Ты про шоу? У меня ведь там не главная роль.

– Я принесу всем вина и буду очень горд, – объясняет Курт. – Тем более что после этого ты сыграешь Джульетту.

Сцена 9

Человек в кожаной куртке – Берлин, апрель 1927 года

– Нет, нет, нам нечего сегодня дать. Пожалуйста, уходите.

Строгий голос хозяйки дома доносится с лестницы в гостиную Вайлей.

– Сегодня она кричит особенно громко, – замечает Лотта перед тем как отпить кофе. – Теперь уличный торговец не посмеет приблизиться к этому почтенному дому.

Но, к своему удивлению, она слышит, как незнакомец громко возражает хозяйке.

– Он храбрый, но глупый, – продолжает она.

– Минутку, – вскакивает Вайль. – Это, кажется, он.

– Наш новый знакомый? – спрашивает Лотта удивленно.

Голос ей не показался знакомым. Но у Курта особенно острый слух.

– Лучше я схожу за ним, – озабоченно говорит он, собирается и спешит к выходу.

Вскоре Лотта слышит два мужских голоса, оживленно беседующих друг с другом, которые прерываются криками хозяйки – ее не так легко унять даже заступничеством Курта. Видно, посетитель сильно обидел ее. Тогда с еще бо́льшим любопытством Лотта смотрит на человека, который вслед за Куртом входит в гостиную. Бедная хозяйка. Неудивительно, что она приняла его за торговца. Лотта уверена, что он в той же одежде, как и в тот вечер, когда они встретились с ним в первый раз. И хотя синяя кожаная куртка модно облегает его стройную фигуру, она очень контрастирует с коротковатыми брюками нежно-зеленого цвета. Вместе с ним в комнату проникает едкий запах сигар. Все же у него еще достаточно воспитания, чтобы снять в гостиной фуражку. Несколько непослушных прядей торчат посреди очень коротко остриженных волос.

– Добрый день, господин Брехт, – восклицает Лотта. – Как хорошо, что вам удалось победить нашего сторожевого пса. Может быть, чашечку кофе в качестве награды?

– Не откажусь, – бурчит он с кислой улыбкой. – Нам, торговцам, так редко предлагают хлебнуть горячего напитка.

– Об этом торговце я не беспокоюсь, – отвечает Лотта. – Если не ошибаюсь, он в ресторане «Шлихтер» заказал черепаховый суп и мокко.

Это стоит одну марку семьдесят пять. Несмотря на свой запущенный вид, Брехт, видно, не против хорошей жизни.

– Вы очень внимательны, госпожа Вайль.

Его будто застали врасплох, но он тут же обращается к ее мужу:

– А теперь давайте поговорим о вашем намерении написать музыку к некоторым моим стихам. Я вообще-то не возражаю, если вы приложите к этому столько же усилий, сколько приложили к «Протагонисту».

У Лотты перекашивается лицо. Учитывая, что Брехта почти никто не знает, кроме верных последователей, этот парень очень высокого мнения о себе. Она уже заметила это, когда он общался со своими приверженцами в «Шлихтере».

– Я думал о пяти песнях Махагони из вашего сборника проповедей, – объясняет Курт. – В них есть что-то, что очень созвучно нашему времени.

– Если и вам так кажется, то это вселяет надежду, что вы не сделаете из этого оперу?

– Не то, что вы вкладываете в понятие «опера». Если я хочу ее обновить, это не значит, что я ее полностью отрицаю.

Брехт складывает руки на груди.

– Я не воспринимаю эту кулинарную форму театра, когда зрители удобно откидываются в креслах и им прямо в рот кладут кусочки пошлой безвкусицы.

Курт смеется.

– Я тоже не воспринимаю. Мы оба хотим чего-то похожего, и неважно, как это назовем.

Кажется, Брехт доволен.

В продолжение разговора молодые люди танцуют друг перед другом, как флиртующая парочка, проверяя, насколько близки их взгляды. Лотте приходится признать, что Брехт интереснее и привлекательнее, чем она думала. И чем дольше они говорят друг с другом, тем приятнее и спокойнее становится его тон. То ли он застрял в роли, которую играл во время выступлений в ресторане, то ли понял, что внезапная слава Курта может быть ему так полезна, что на незначительные уступки можно пойти. Его громкий смех в ответ на шутки Лотты звучит искренне, и, кажется, он чувствует, что с Куртом они из одного теста.

– Обязательно приходите ко мне, – приглашает Брехт. – И вы тоже, госпожа Вайль. Я бы вам представил нескольких человек. Уверен, они вам понравятся.

Сцена 10

Во вселенной Брехта – Берлин, весна 1927 года

Прошло всего несколько дней, прежде чем Вайлям представилась возможность проверить утверждения Брехта. И вскоре они стали частью постоянного состава брехтовского театра. Лотте нравится сидеть в его студии на чердаке и обмениваться идеями с другими артистами. Наклонная часть потолка почти полностью из стекла, так что возникает чувство, что сидишь под открытым небом – если, конечно, клубы дыма не застилают весь вид. В комнате нет никакой мебели. Да и текстиля не найти – ковров, например, или занавесок, которые бы создали ощущение уюта. Атмосферу создают присутствующие. Единственным украшением является мольберт, на котором Каспар Неер, брехтовский сценограф, выставляет эскизы. Поначалу Лотта хотела изменить свое мнение о хозяине дома, когда заметила, как мало он интересуется другими. Но потом поняла, что ошибалась. Он практически не взаимодействует с людьми, но впитывает и перенимает их идеи, если они ему нравятся. Часто он принимает их за свои. Но это удивительно, как уверенно он распознает качество чужих идей и без колебаний использует их.

– Нам нужно больше экзотики, – наконец объяснил Брехт. – Давайте сделаем как с Алабамой.

Все стали смотреть на огромную карту на стене. Брехт наугад ткнул пальцем в какое-то место и скривился.

– Нью-Йорк – слишком известный.

Тогда на очереди был Курт, он тоже наугад ткнул пальцем.

– Бильбао, – прошептал он, несколько раз соблазнительно перекатывая звуки между губами и языком.

Брехт повторил со своим баварским акцентом и громко вскрикнул:

– Точно. Мягкие согласные и темные гласные. Необычное сочетание. То, что нам нужно. У меня сразу появилась идея, – сказал Брехт и стал бренчать на гитаре. Иногда у него получается неплохо, но сочинять он не умеет.

– Интересно, – смело вмешивается Курт. – Может, мне попробовать.

Больше всего им нравилось обводить рукой Северную Америку, благословенный континент ковбоев, джаза и виски. Кажется, не имеет значения, любят они его или ненавидят. Но то, как Джек Лондон описывал этот континент – грубые обычаи, золотоискатели и борьба за место под солнцем, – имело особую притягательную силу, и даже распространение капитализма их не отталкивало.

– Об этом, в общем-то, и речь, Лотта. Не об Америке, – объяснил Брехт. – Нам просто нужен подходящий фон.

В этот вечер Лотта должна ему кое-что спеть. Но только когда уйдут все посторонние. Они с Куртом решили исполнить «Алабамскую песню». Несколько дней назад Курт позвал ее к инструменту, чтобы послушать, как эта песня звучит в ее исполнении. Она пела с неистовым отчаянием, драматично раскачивая «р» и создавая впечатление, что действительно сейчас умрет, если ей не покажут, как дойти до ближайшего бара, где выпьет виски.

Курт смеялся.

– Лотта, это грандиозно. Пожалуйста, спой это Брехту. Может быть, он даст тебе роль. Ты бы хотела?

– Думаю, да. – Она колебалась, хотя именно такую реакцию и ожидала. Инициатива должна была исходить от Курта. – Ты правда думаешь, что ему понравится мой голос?

– Понравится? Лотта, детка, когда он тебя услышит, он поймет, что именно так представлял свое произведение и просто не догадывался, чего не хватает без твоего голоса. Это произошло со мной.

Лотта надеется, что он прав. Брехт и у нее позаимствовал несколько идей, особенно когда речь зашла о девушках легкого поведения.

Все самое важное из общего обсуждения в единое целое собирает секретарша Брехта Элизабет Гауптман, печатая быстрыми пальцами на машинке. Лотта могла наблюдать, какую огромную часть его работы выполняет она, оставаясь полностью в тени. И потом передает Брехту результаты, чтобы он захапал себе все лавры. Несмотря на преданность его идеям, Элизабет – лишь одна из многих женщин, с которыми он спит. Она никогда не жалуется, но все же не может полностью скрыть страдания, которые причиняют его увлечения другими женщинами. А его жена настолько хитра, что даже не появляется на таких встречах.

Лотта спрашивает себя: может, и ее любовники помогают преодолеть такие же страдания, потому что в толпе у каждого меньше веса? Конечно, Лотта не из тех, кто может обвинять Брехта в любовных аферах. Но если он предпочитает стать для своих женщин единственным смыслом жизни и они страдают от каждой измены, то Лотта просто заполняет лакуны, которые возникают, когда муж питает бо́льшую страсть к чему-то другому. Но вот зачем Брехту каждый раз становиться отцом? Говорят, Марианна не может ему простить, что Хелена Вайгль забеременела почти одновременно с ней. Особенно после стольких сложностей с сыном от предыдущего брака, с матерью которого он все еще спал, когда уже был с Марианной. Вот такой он у нас, Биди. Курт – единственный, кто не называет его по прозвищу. Он остается на «вы».

– Как я могу работать с человеком, у которого такое нелепое прозвище?

– Так, опять началось, – бормочет Лотта, когда до них доносится громкий шум с улицы. В последнее время жестокие столкновения происходят часто, даже не поймешь из-за чего.

Каспар Неер с любопытсвом выглядывает из окна.

– Вопрос только в том, это красные сегодня скандалят, или мы имеем дело с коричневой сволочью – если коричневые, то давайте им на головы выплеснем наше пиво. Их новый гауляйтер вызывает тихий ужас.

Под громкий смех остальных он неловко хромает. Каспар редко выказывает кому-то уважение, и даже Брехту – привилегия старого друга детства. Когда поэт слишком уж расходится, он закатывает свои голубые глаза и тяжело вздыхает.

– Я это слышал еще пятнадцать лет назад.

– Вызывает ужас? Да, Кас, и не только из-за косолапой ноги, – мрачно соглашается Брехт. – Вы когда-нибудь слышали, как говорит этот Геббельс? Тогда вы знаете, чего мы должны избегать любой ценой. Я не потерплю вокруг себя лживой помпезности! Господин Вайль, вы слышите? Это касается и музыки.

Курт снисходительно улыбается.

– Думаю, до сих пор я с этим очень хорошо справлялся.

Эти два человека представляют собой необычный дуэт. Курт носит чистый воротничок, его руки пахнут мылом, а руки Брехта покрыты никотиновыми пятнами и воротнички мятые. Курт настолько сдержан, что некоторые считают его высокомерным. Брехт порой сдерживает себя, но только для того, чтобы, чувствуя превосходство, подкараулить добычу.

– Главное – чтобы это не стало большой оперой! – весело произносит Лотта.

На ее шутливый намек о требовании Брехта Вайль, покачивая головой, серьезно отвечает:

– Наша вещь не будет похожа на обычную оперу. Песни ведь будут исполнять простые люди. Рамки традиционной оперы не выдерживают сближения с современной жизнью. Поэтому нам надо ее взорвать, чтобы построить новый музыкальный театр, – добавляет Курт. – Мы планируем создать не что иное, как архетип новой оперы.

– Совершенно верно, господин Вайль, хотя боюсь, что сама опера обречена, – гробовым голосом заявляет Брехт. – Давайте назовем наши Содом и Гоморру просто зонгшпиль.

Они решили, что зонги должны исполняться частично на английском и частично на немецком языке.

Кас показывает на мольберт с рисунками, сделанными углем.

– А это моя версия города.

Брехт внимательно изучает наброски.

– Очень хорошо. Посмотрите на этих существ. По ним видно, что ими движут только деньги и жадность, и они в конце концов уничтожат сами себя.

Когда почти все ушли, Курт говорит Брехту, что хотел бы показать свою версию «Алабамской песни» и что Лотта могла бы спеть.

Лотта с напряжением ждет, что ответит Брехт. Она боится не его, а его реакции на свое пение.

– Конечно! Давайте! – вырывается у него наконец. – Спой для меня, дорогая фрау Вайль. Я и сам хотел тебя об этом просить. Все думал: «А умеет ли она петь?»

На минуту Лотта испугалась, что Курт будет ее фанатично расхваливать и этим только усилит плохо скрываемый скепсис Брехта. Но на мужа всегда можно положиться.

– Решайте сами, умеет или нет, – говорит он спокойно и ударяет по клавишам.

Она вздыхает и шепчет в его ритме:

– Oh, show us the way to the next Whiskey bar…

– Стоп! – кричит Брехт еще до того, как Лотта успела перейти к первой строке рефрена.

Она выдерживает взгляд его непонятных глубоко посаженных глаз-пуговок. Он опять выглядит как русский пролетарий.

– Я хочу больше эмоций, но без фальшивой сентиментальности. Нам надо над этим немного поработать, – объясняет он. – Смотри сюда! – Он наклоняется чуть вперед и прикладывает руку ко лбу, как бы вглядываясь в публику. – Смотри на них, чтобы они понимали, что ты обращаешься к ним. Они не должны глупо рассиживать, как загипнотизированные кролики. Втягивай их в действие, чтобы они помогли тебе раскрыть смысл. Только не смотри им прямо в глаза.

Рукой он подает сигнал Вайлю продолжать, но вскоре снова останавливает:

– Хорошо. В этом месте, когда ты обращаешься к луне, вокруг тебя ничего нет, кроме нее. Протяни руки к своей good old Mama.

Лотта вытягивает руки с согнутыми ладонями вверх, как будто хочет поднять шар в небо.

– Не надо по-египетски, – говорит Брехт. – Жест все-таки остается простым.

Он мягко выравнивает ее руки в удобное положение.

– Попробуй так, Ленья.

Лотта, довольная, замечает, что Брехт на этот раз назвал ее сценическим именем. Еще полночи они шлифуют номер Лотты. Конечно, она получает эту роль. Да! С раскрасневшимися щеками и сияющими от триумфа глазами смотрит она на своего мужа.

– Нет повода улыбаться как начищенный пятак, – предупреждает Брехт. – Не забудь, ты умираешь от жажды, а до виски еще далеко.

Сцена 11

Всё есть борьба – Берлин, весна 1927 года

Брехт с хмурым лицом затягивается сигарой в кафе «Шлихтер».

– Почему я хочу боксерский ринг, спрашивает у меня дирекция. Батюшки мои, а что мне там еще поставить? Диваны из парчи и стены с картинами? Если мы все оставим в привычном виде, зрители будут воспринимать действие в пассивной полудреме. А им надо осознавать, что́ происходит в каждый момент, – поэтому мы сделаем картинку необычной, чужой, чтобы они видели задник сцены и не забывали, где они.

Каспар рассеяно смотрит на свои ухоженные руки. В целом он согласен со своим другом. Его не зря называют «серым Неером». Он предпочитает оттенки серого. Грязь, кровь и мешковина нравятся ему, а вот бархат и яркие цвета кажутся отвратительными. Просто он, как и другие, слышит слова Брехта уже не в первый раз. Отвечая на насмешливую улыбку жены Эрики, Каспар закатывает глаза.

Объясняя свою позицию, Брехт кричит, будто окружен не сторонниками, а противниками. Да и на репетициях сегодня ничего не клеилось. Но все же надо признать, что у него есть еще одно достоинство – практически бесконечное терпение к актерам. Этому Лотта была удивлена. Ей это нравится, даже если за терпением стоит лишь снисходительность к щенку, хозяин которого знает, что желаемого нельзя добиться силой.

Актеры с сочувствием воспринимают плохое настроение Брехта. Многие знают, какой удар обрушился на него, то есть на его мужское самолюбие. Желая как-то особенно его продемонстрировать, он размахивает стаканом со смесью джина и рома одной рукой, а другой стряхивает на пол пепел сигары. Развод с Марианной причиняет ему боль. Одно дело быть кукловодом самому, а другое – когда тебя бросают ради молодого актера.

Чем больше он пьет, тем меньше скрывает то, что его действительно беспокоит.

– Тео Линген? Он же молокосос – и теперь будет приглядывать за моим ребенком? Моей доченькой?

Лотта окидывает взглядом его придворных – Брехт без труда развлекает их, не имея в распоряжении обычных средств управления. Славы и денег ему явно недостает. Даже если он и не признаётся в этом, понятно, что ему хотелось бы иметь и то и другое.

Раз никто не реагирует на его нытье, он быстро отказывается от роли отвергнутого мужа.

– Речь идет как минимум о том, чтобы мы могли зафиксировать наше время и чтобы результат мог выйти за пределы этого времени.

– Да уж, – тихо произносит Кас. – Давайте посмотрим на новые эскизы завтра. Думаю, они и правда удались.

Курт кивает.

– Мне кажется, в этих сложных условиях мы много сделали.

Вообще-то зонг-опера «Махагони» должна была стать началом великого современного музыкального театра. Но времени было мало, и они поняли, что лучше уж довольствоваться меньшим, если им не хочется оказаться с пустыми руками на музыкальном фестивале в Баден-Бадене.

– А я рада выйти на боксерский ринг, если тебе интересно, Брехт.

Лотта, как и Брехт, с ума сходит от бокса. Иногда они встречаются в пивной «Фриденау», чтобы посмотреть на боксеров, в основном польских, как они под рев фанфар и «Чингдерасса бум» гладиаторского марша выходят на ринг.

– Я уже видела несколько эскизов. Этого будет достаточно, чтобы встряхнуть публику.

Брехт изобразил легкую улыбку.

– Если они не вызовут шок, у меня есть другие идеи. Ленья, я тут подумал, что в роли Джесси ты должна выйти на сцену в чем мать родила. Вот что нам нужно. Но эти тупицы, руководители фестиваля, встали на дыбы. Я считаю, что мы их дожмем. Ну как, сделаешь мне это небольшое одолжение?

Он что, серьезно? Мысли в ее голове стали бешено кружить, от отказа через сомнение до восторга и обратно. Да это ведь настоящая сенсация – сбросить с себя все покровы? Не станет ли ее нагота высказыванием, то есть посланием? Не то чтобы Лотта могла выразить эту идею так красиво, как Брехт, но она улавливает в его мысли нечто, что не позволяет ей отказаться.

– Вы спросили у руководства фестиваля, не обговорив это со мной? – Курт практически не повысил голоса, но для него это прозвучало резко. – Это было преждевременно, друг мой. Могу заверить вас здесь и сейчас, что моя жена голой на сцену не выйдет.

Все разговоры за столом смолкают, потому что никто не хочет пропустить исход предстоящей дуэли. «Ну вот и решение», – думает Лотта. Она не может больше обнажать себя, не уязвляя мужа. Что ж, остается только разрядить обстановку. Смеясь, она бросается к Курту на колени и обхватывает его шею руками.

– Рыцарь мой! – восклицает она и целует его прямо в губы.

Все дружно смеются, и даже Курт с Брехтом не могут удержаться от улыбки.