Текст книги "Девственность"

– Кто?

– Найт. Найт, автор этого бреда. Найт, – тихонько сказал я. – Ты чего, брат? Ку-ку?

Фильм никуда не годился, и если бы не уродливый момент, где героиня, которую играет модель Эбби Ли Кершоу (нагуглил после фильма, понятия не имею, кто такая), переламывает себе все кости в пещере, меня бы, пожалуй, накрыло отчаяние от бессмысленности всего. Но благодаря этой нелепой сцене я испытал простое чувство – доброе старое отвращение. После фильма я зашел в туалет, выпил воды из-под крана и проблевался.

Да нет, сцена тут ни при чем, это реакция организма на новости. Дома мы по очереди сходили в душ. Насчет того, чтобы поставить пистон, сегодня не могло быть и речи. Вероника залипала в телефоне, ругалась со своим бывшим (она называла его исключительно абьюзером), который на днях вычислил, где мы проживаем, и поцарапал ей машину ключами. Я предложил зайти к нему домой и поговорить жестко, но она сказала, что сама разберется. Потому что он настоящий ссыкун, которому будет много чести, если приду я. Бывший, кстати, дал мне заочное прозвище: Богатый Чювак из Москвы, и это было смешно, но сейчас смеяться не хотелось.

– Куплю чего-нибудь, – сказал я и пошел в магазин.

Мне показалось, что я увидел абьюзера, парня лет двадцати пяти в капюшоне, одиноко сидевшего на бордюре с видом на наш падик. Вспомнил, что и сам ждал так Элеонору, тихонько сгорая от ревности, пока она гуляла с какими-то торчками. Сейчас взрослеют позже, и мои восемнадцать в пору его возрасту. Я взял несколько батончиков из раздела диетического питания, сок, соевое мясо.

Когда шел из круглосуточного супермаркета, парня уже не было. Даже жаль: я был бы не против разок дать ему в челюсть, если бы он решился прыгнуть. Помог бы его становлению, взрослению.

* * *

Элеонора возникла рядом с моим другом и напарником Костей: училась с ним на отделении журналистики, то есть со мной на одном потоке. Сам я оказался на филологическом факультете, заурядном отделении: русский язык и литература. Сперва не обратил на Элеонору внимания, только поверхностно зафиксировал: какая-то относительно богатая неформалка из центра, решил я. Зачем она с нами курила на перерывах? Притом сигареты курила дорогие, у нее уже тогда была банковская карточка, одевалась она странновато, в сторону хиппи. Часто курила траву. Короче, тянуло ее к богеме, а мы, видимо, и были местной богемой. Против травы я ничего не имел, но предпочитал все-таки алкоголь. Элеонора могла купить что-то поесть, но передумать или оставить банку недопитой колы. А еще она выглядела младше своих лет. В общем, я даже и подумать не мог, что она станет моей девушкой, никто из нас поначалу интереса не проявлял к другому.

Я вообще имел все меньше представления о том, какой будет моя девушка, с каждой неделей. Отдалялся от всех учебных процессов и выводов о том, на какую цыпу могу рассчитывать и будет ли у меня когда-нибудь ебля.

Как-то раз позвали в гости на пьянку домой к старосте журналистов. Я доехал до остановки «Главпочтамт» и там встретился с Элеонорой. Мы вместе сели в другую маршрутку и поехали через мост в частный сектор. Так получилось логистически, что мы ехали вдвоем, потому что у нее был мобильник, с ней я не должен был заблудиться.

– Подожди, – сказала Элеонора. – У меня есть одно дело.

Мы вышли на пару остановок раньше и пошли вдоль ветхих домов по осенней слякоти. Элеонора набирала какой-то номер и ругалась на длинные гудки. Потом она увидела цыганку и махнула ей.

– Стой, – сказала Элеонора мне.

Я остановился, она дошла до цыганки, обменялась с ней парой реплик, потом цыганка отбежала метров на тридцать и указала куда-то рукой. Элеонора пошла в том направлении, махнула мне, и я пошел к ней. Далее мы нашли большую ржавую трубу, из которой когда-то текла канализация. В трубе Элеонора шарила рукой, пока не нашла упакованный в пузырчатую пленку, обмотанный резинками маленький пакетик травы.

– Ого, как сложно все у вас тут. Я бы не стал так заморачиваться.

– А покурить-то ты станешь?

– Откажусь едва ли.

– Ну вот, люби и саночки.

Лет до двадцати я от такого не отказывался.

Нас ждала вечеринка в одном из этих ветхих домиков забытого Богом района. Пили водку, их староста вне стен университета оказалась обычной болтливой деревенской девкой. А ее парень вообще был участковым ментом, к тому же значительно старше нас. На всякий случай я старался не подавать виду, что накурен, но ничего: быстро напился, и это перестало бросаться в глаза. Разговоры происходили вокруг их тем: факультет журналистики, сплетни, местные газеты. Мне нечем было блеснуть, и в основном молчал.

Но каким-то образом все же мне перепало пососаться с крестьянского вида бабой – даже потрогал, кажется, ее за пизду и потом понюхал пальцы: пахло половой тряпкой. Вырубился на кресле-кровати. Проснулся рано, вышел попить на старенькую кухоньку, понюхал руку еще раз, теребя свой нос тремя пальцами, надеясь уловить ушедший запах вагины, может быть, отредактировать в памяти, но уже ничего не разобрал. Сам я провонял сеном, с чего бы?

Тут я наступил во что-то, оказалось – собачье говно. Пес бегал тут же, здоровая дворняга, толкался в меня, гад, и ему еще хотелось на улицу. К счастью, говно у него было достаточно твердое, и я не измазался. Убрался чутка и выкинул свой носок. После чего выгулял пса, умылся первым снегом, вернулся в дом, попробовал найти Элеонору и Костю – но их уже не было. Ни с кем не прощаясь, пошел в сторону остановки.

Наступило бабье лето, и на вечеринке в честь посвящения в студенты технически я вроде как лишился девственности. Все-таки сложно сказать, так это или нет. Но если считать момент проникновения твоего хуя во влагалище девчонки достаточным для того, чтобы больше не считаться невинным, – это произошло.

В нашем городе университет находится в самом центре, и второй корпус стоит прямо напротив здания филармонии. Там есть небольшая прогулочная зона, с елочками и скамейками. Но, может, сейчас все изменилось, давно там не был. Мы сидели в этом скверике ранним вечером, десяток болтливых девок и три-четыре парня. Пили коньяк из пластиковых стаканчиков, запивали соком из картонных коробок. Праздник, так сказать. Студенчество, романтика – все это я чувствовал.

В какой-то момент ко мне подошла девчонка с интересной азиатской внешностью и спросила:

– Зачем ты подошел к микрофону неделю назад? Ты что, псих?

– А ты о чем вообще? Какой микрофон?

– Устроил торжественную клятву! Ты не помнишь? Пьяный был!

– Не знаю, что на меня нашло. Вообще случайно вышло. Мне стыдно.

– Ты дурак! Псих! – она засмеялась.

Теперь-то я знаю, что когда тебя называют психом, это переводится как «выеби меня», но тогда не знал и попытался оправдываться.

Да, все было так, как говорила девчонка. Несколько дней назад с похмелья я подошел к микрофону в большой аудитории. Студентки и студенты уже расселись, но лекция еще не началась, препод задерживался. А я хотел просто проверить, работает ли микрофон. И кашлянул в него. Оказалось, что работает. Кашель пролетел над аудиторией. Все уставились на меня. Человек семьдесят, в основном будущие старые девы, но и несколько горячих штучек, не успевших определиться с выбором специальности и случайно оказавшихся здесь по блату.

– Торжественно клянусь перед всеми, кто здесь есть, неделю не пить, – сказал я и, краснея, проследовал на задние ряды.

Всем, в общем-то, было плевать, но меня запомнили. В тот же день или на следующий клятва была нарушена.

У этой девчонки была смуглая кожа, черные-черные волосы и косые глаза. Это косоглазие и сработало как искра, подожгло коньяк. Мы выпили вместе, и я попробовал поцеловать ее. Она как будто только этого и ждала – я протянул ей язык, спародировав персонажа Николаса Кейджа в фильме «Без лица», а она принялась его обсасывать, пока над ней подтрунивали подружки. У меня стоял как штык, мы выпивали, целовались дальше, опять выпивали.

– Обожаю персики, – приговаривал я.

Прямо как в том фильме.

– Тогда я твой персик.

Потом я сказал:

– Пойдем за филармонию? Спрячемся там.

– Зачем?

– Мне нужно тебя ощупать.

– Ты чо, не говори такое… Пойдем ненадолго.

Стемнело и стало прохладно.

– Эй! Вы куда?

– Никуда-никуда! Скоро вернемся.

– Лейла, ты куда?

– Тебя правда так зовут? Круто.

Я ухватил ее за зад. На ней были джинсы и короткая кожаная курточка. Кажется, мимо ходили люди.

– Что, прямо здесь? – спросила она.

– Заросли, и ничего не видно.

От тротуара нас отделял облезший кустарник, на котором осталось несколько желтых листьев. Он не спасал: мы были как на ладони. Я сел на корточки, принялся стягивать с нее джинсы. Лейла качнулась, сосредоточилась и помогла мне. Ее лобок смотрел прямо на меня. Никакого трепета, никакого испуга, как будто мной сейчас управляли предки, не раз видавшие вагины. Выбрито было так, что осталась только тоненькая черная полоска.

– Очень красиво, ты молодец.

– Я еще этого не делала, – сказала эта девчонка.

– И я тоже.

Потрогал пальцами ее волосики.

– Как холодно, – сказала Лейла.

Я встал так, чтобы мы стояли лицом друг к другу, она прислонилась спиной к филармонии. Она взяла обеими руками хуй и несколько раз дернула за него, неуклюже, вверх и вниз. Мне не пришло в голову проверить готовность напарницы: я просто стал тыкаться – и, кажется, попал куда надо. Про то, что вагина может быть сухой или влажной, я еще не знал, в порнухе (которую на тот момент я почти и не смотрел) бабы всегда были готовы. Было довольно неудобно, застрявшие под коленями джинсы не давали толком раздвинуть Лейлины ноги, а развернуть ее раком я просто не догадался.

Но стало тесно и тепло – так я понял, что внутри.

– Ой, – сказала она. – Ой-ой! Мне страшно!

– Не бойся. Чего ты боишься, Лейла?

Все происходило как в игре. Управлялся со своим персонажем, нажимая клавиши, но события не касались глубины Я. Не было неудержимой похоти, не было ощущения подлинности.

– Давай найдем презерватив.

– Ладно.

Если бы я был в процессе, вряд ли бы согласился. Сделал еще несколько фрикций, и мы разъединились. Почему не разбавить приключение поисками гондона? Окей. А то вдруг родит мне ребенка – что с ним потом делать? У филармонии никого не было, и мы пошли искать ее подружек в универе. Презерватив не нашли, но они позвали меня пить чай.

Их было трое, жили на съемной квартире. Я долго сосался с Лейлой, пока мы ехали к ним, потом сидел с ней на диване в однушке, пока рядом хихикали две дурочки. Предложить потрахаться где-нибудь в ванной не додумался, и она тоже не предложила. В итоге распрощался и успел на маршрутку. Настроение у меня было очень хорошее, в тот вечер и ночь я долго делал домашнее задание. Кажется, единственный раз подготовился к урокам. «Неужели у меня есть девушка? Лейла, – думал я. – Прикольно. Как героиня книги или фильма. Косая, странная, здорово». Но на следующий день мы просто прошли мимо друг друга, как незнакомцы, без всякого приветствия. Не понимаю, что мешало. Трезвый я еще ни разу не смог приблизиться к противоположному полу, а тем более поцеловать.

* * *

Я говорил, что не надо. Сказал об этом два или три раза. Проводы смущали меня, но Вероника все равно пошла со мной в здание аэропорта. За жизнь летал на самолете не меньше сотни раз, но никогда еще не провожали на рейс. Мы прошли через сканеры. К счастью, надел ремень с пластмассовой пряжкой, и не пришлось его вытаскивать из петель. Праздник был в самом разгаре. В большом зале, в который попадаешь в первую очередь, кавер-группа играла говнорок на небольшой сцене. По-моему, это была песня группы «Би-2», не самой любимой моей группы. Пассажиры образовали жидкий полукруг и сонно смотрели на зрелых и несчастных музыкантов, поющих песню про целующиеся автомобили.

– Это что такое?

– Сама впервые вижу. В честь тебя, видимо.

– Знают, как порадовать, мрази.

Мы проделали путь к стойкам прямо через эту вечеринку – идти пришлось между зрителями и поющими. Я взял Веронику за руку, чтобы не улететь в космос от недоумения.

Проходя на досмотр, обернулся: Вероника стояла, как бы разыгрывая похуизм, но вместе с тем нежная, трогательная. Послала воздушный поцелуй, сразу сделала пальцами рук сердечко, сделала па – пока я ловил поцелуй на лету зубами. Я пошел в дыру в стене на зону посадки. Еще обернулся: она плыла, изящно вертя задом, на выход.

Подумал сделать какую-нибудь романтическую ставку в духе князя Болконского, но ущипнул свое предплечье и сдержался.

* * *

С годами болевой порог повышается, во всяком случае, у меня. Все меньше трогает жизнь, все меньше трогает смерть. Тихо смотришь в свои грезы, особенно оставшись один. Но иногда прошлое приближается, вот как сейчас в самолете. Кора отваливается, год за годом, слой за слоем, и будто снова ее нет, остаешься голенький, как очищенная веточка. Думаю, что моя первая смерть состоялась в подростковом возрасте, в шестнадцать, когда я упал с мотоцикла и чудом отлетел в сторону. То есть я не отлетел в сторону, мотоцикл упал на меня, и я умер. Думаю, это было реальностью, которую мои друзья увидели со стороны. То, что происходит теперь, не более чем призрачное, гипотетическое существование, жизнь по заветам Паскаля. С тех пор я и не взрослею, не меняюсь изнутри, только приобретаю навыки, совершенно к тому не стремясь. Горький опыт добавляет мимических морщин, кожа отвисает, ну и все, понемногу гаснет энтузиазм. Когда огонек потухнет, я исчезну, но не из-за того, что состарюсь до смерти. Помню, как вышел из больницы и не мог заставить себя даже ходить в школу. Еще отец в те дни хотел отправить меня к репетитору, и тогда – нужно было ехать в первый раз на занятия по русскому – со мной случилась паническая атака. Мне казалось, что этих локаций и персонажей просто нет: маршрутка больше не ходит в город. Университет и преподша, которая будет меня натаскивать на сдачу экзаменов и ЕГЭ, – это финиш, ловушка смерти, конец территории.

В самолете у меня с собой была первая часть автобиографии музыканта Моби. Весь полет читал ее, иногда прерываясь, чтобы послушать песню-другую с его первого альбома, сохраненного предварительно. Сначала было очень интересно и вдохновляюще: много технических подробностей плюс чувствовалось, что человек сам писал книгу и у него есть литературный талант. Диджей, христианин, веган, меломан и панк. Столько всего в одном парнишке. Особенно понравилось описание свингерской вечеринки, куда Моби пришел подиджеить. Он спрашивает себя: «Что мне делать, если мне попытаются присунуть? Этично ли будет отказать?» Ну и потом он влюбляется в красотку, которая участвует в оргии, глядя ему в глаза с отрешенным видом. Самое поэтичное место в книге, когда он тонет в ее прекрасных глазах в момент, когда красотке запихивает унылый клерк.

Пока Моби жил на заброшенной фабрике, сводил пластинки и писал первые будущие хиты, мне было очень интересно. Потом пошли алкоголь и печальная ебля, и все повествование приобрело оттенок исповеди. Мало того, что территория уже изучена мной самим, так еще и рассказ перестал казаться поэтичным. То есть перечень грехов стал важнее художественных деталей. Баланс был нарушен. Нет ничего более жестокого, чем когда о твоей книге говорят, что она исповедальна. Для меня высшая похвала – медитативность, вот этого здесь и не хватало. Может быть, мой друг Михаил Енотов что-то такое увидел у меня во втором томе второго романа? Поэтический пласт он не считал и воспринял это как исповедь? Может, и я просто не смог считать это у Моби, кто знает.

Я открыл заметки в айфоне, написал начерно несколько строк к будущей песне «Дьявол». Мне вдруг стало ясно, почему продюсер Феликс Бондарев сказал, что между Моби и русским рэпером Нойзом МЦ можно поставить знак равенства. Какое-то неприятное говнарское чувство вызывала эта книга, жалость, полностью лишенную сострадания. Такое чувство во мне с детства вызывают говнорокеры с их философскими поисками и лишенными красоты песнями.

К удивлению, продюсерша смогла справиться с моими требованиями, и мне дали постный обед в полете, что редкость сегодня. «Аэрофлот», кажется, последняя российская контора, где на внутренних рейсах кормят еще и приемлемой едой, а не мясным калом. Пятнадцать лет назад это не было проблемой, а сейчас авиакомпаниям совсем плевать: их руководство уже лично ходит на ковер к сатане, а тот велит потреблять мясо в каждый прием пищи, чтобы человек больше внешне походил на скот и по запаху не отличался от падали. Но мне повезло. Я дочитал книгу и приземлился. Сегодня у меня была запланирована встреча с режиссером, но его рейс задержался из-за пожаров в Якутии, где он провел несколько дней на подборе локаций. Поэтому я поехал на такси в гостиницу.

Герой Итана Хоука в одном из фильмов моего любимчика Линклейтера говорит: «Мне нравятся гостиницы, они располагают к сексу». Я осмотрел номер, выглянул в окно – там подростки играли в баскетбол, – принял душ и лег на кровать. Я не люблю Москву, но в такую хорошую летнюю погоду даже здесь хорошо. Конечно, порочные мысли возникают в условиях командировки, а тем более в городе, где в любой момент может оказаться одна из девчонок, с которой вы держите друг друга на галочке (про запас). Потрахаться и вырубиться сладким сном, чтобы назавтра чувство вины гнало к новым свершениям. Если бы не Вероника (хотя она прямо сказала, что не возражает), я бы позвонил одной девчонке. Но нет, слишком хорошие отношения сложились.

Поэтому просто тяну вечер и перехожу на московское время.

* * *

Залип в «Инстаграме» – порочный тетрис, так я называю эту игру. Чтобы понять, удачно ли сложатся ближайшие дни, надо понять, чего ты стоишь. Делаешь какое-нибудь селфи, стараясь там не выглядеть ни слишком привлекательно, ни слишком уродливо, так, чисто обозначить локацию, день, одежду. Краткая и в меру остроумная подпись: «Принцесса в нумерах», например. Выкладываешь, а потом смотришь, как сходятся планеты. Через несколько часов очертания ближайшего будущего начинают проявляться. 24 любовницы у меня в подписчицах – и я подписан на них. Само собой, имеются в виду бывшие любовницы, хотя и лайки Вероники я тоже буду считать, ведь никогда не знаешь, перепихнетесь ли вы еще раз с текущей бабой. Если ты в настоящую секунду не на бабе, не в бабе – на всякий случай считай ее бывшей, – гласит народная мудрость.

Но женщина, переспав с тобой, получает некоторую власть над твоей судьбой. Отлайкав твое изображение, она дает немного силы. Если же важные – особенно те, с которыми ты встречался по несколько лет – женщины игнорируют тебя в социальных сетях неделями, добра от судьбы не жди, – прогноз работает лучше, чем гороскоп.

В этом порочном тетрисе у меня счастливое число – восемь, и пока выше этого результата не поднимался. Когда я насчитываю восемь сердечек от девчонок, с которыми некогда покувыркался, то появляется чувство, что я хороший человек и иду по тропе своей судьбы. Пять-шесть – приемлемо, но восемь – большая удача и великий рекорд. Иногда еще их лайки появляются рядом. Например, аватарки бывших жен друг под другом, а рядом еще добренькая блядь, с которой ты переспал один раз мимоходом и вы расстались лучшими друзьями. Мне стыдно за это, но я делаю скрин экрана и подрисовываю соединительные линии, выделяю удачные композиции в этом параде планет. Да простит меня Пизда Всемогущая, я лишь радуюсь этим картинкам и вскоре их удаляю с теплыми словами благодарности. Никаких сексистских целей не преследую, правда.

Я подумал, что описание такого вечера напоминает печальное эссе в духе раннего Уэльбека. Если бы у раннего Уэльбека была половая жизнь и внушительный ряд бывших любовниц. Он, к сожалению, такого был лишен в 1990-е, но, дорогой молодой Мишель, я дарю тебе их, посылаю в прошлое, зная, что твоей печали и дара это не уменьшит, но пусть мой пустой приветливый презент доберется к тебе в одну из вселенных.

Надо было поставить точку над всеми этими яичными размышлениями. Я выбрал нейтральное порно (актриса не вызывает нежности, а только желание механически совокупиться), передернул в салфетку, что достал из картонной коробки, стоявшей на столике, посмотрел на себя в зеркало – кто это вообще? – и отправился пешком во вьетнамскую жральню, чтобы съесть огромную порцию фо чая.

III

Самоубийство Лёджика для меня было загадкой, давало почву для размышлений, печальных и ностальгических, на протяжении многих лет. Оказывается, такой внутренний детектив остается с тобой навсегда (как и смерть матери), и ты в итоге лишь смиренно уживаешься с одной из собственных версий, да и то на неизвестное время.

Потом вдруг открывается новая деталь: о печатной машинке я вообще не вспоминал до этого года, а ведь получается, что это один из первых в моей жизни по-настоящему волшебных инструментов, связанных с инициацией.

Мы ехали с Лёджиком на мотоцикле вдоль реки – его мотоцикле с люлькой, – когда я улетел с обрыва. Лёджик сидел сзади и объяснял мне, как переключать скорости и управляться с махиной, но я все перепутал, запаниковал и дал газа, когда меня стало кренить к пропасти. Лёджик попробовал меня сдернуть, но не вышло. Так я и улетел. Рассказ об этом уже написан, и он называется «Первый покойник» – одна из моих ранних литературных удач. У моего друга Валеры Айрапетяна, который прочел текст одним из первых, вызвало сомнение то, что я явственно увидел надпись «гейм овер», когда летел вниз.

Но это было так, я помню это, надпись возникла, и сразу же я потерял сознание. В этом убежден больше, чем во всем остальном – надпись была, и я видел такое, финальная заставка, поражение в игре.

Когда пришел в себя, то увидел, что Лёджик смотрит на меня сверху, увидел, как он обрадовался, что я жив. Мы стали близки в тот день, как две тени. Пришлось искать подмогу – потом долго вытаскивали мотоцикл, тот в итоге остался цел, но люльке сильно досталось. Мне было плохо в те дни, но дело было не столько в сотрясении мозга; я просто не чувствовал в себе сил, достаточных для взаимодействия с людьми. На собственные подростковые переживания не хватало. То, что я пролетел мимо коряг и камней, отсоединился в полете от мотоцикла, скрутил сальто с высоты трехэтажного дома, и на мне не осталось ни царапины, я считал чудом. Но оно не радовало, а тяготило. На приеме у женщины-невролога я преувеличил все симптомы, просто чтобы взять передышку и спрятаться. Голова разрывается. Да, тошнота невыносима. Да, рвало. Меня госпитализировали. В больнице я много читал и пил спирт с другими пациентами, бандой тридцатилетних неудачников.

Но там я не прижился. Один раз я задрочил во сне, и койки, стоявшие спереди и сзади моей, начали качаться взад-вперед. Даже не поняв, что происходит, я был разбужен чужим смехом.

– Женьк, дрочишь там, что ли?

– А? Да. Похоже, что да.

Мужики ржали надо мной из темноты.

– Это во сне, руки чесались, – оправдался я.

Но в последующие дни мое появление вызывало смех. Кто там был? Тот парень, похожий на пьяного Владимира Высоцкого. Он меня спалил. А также бывший героинщик, перешедший на спирт. Был еще чувак с сотней шариков дроби в ноге. Сельская больница для них как курорт, они несколько месяцев валялись там в отпуске. Раз я видел, как один из этих ребят помогает уколоться своему (пришедшему навестить его) брату. Мне тоже предложили ханки.

– Нет, я только по бухлу, – растерялся я.

В общем, посылать их или отшучиваться в ответ я не решился. Когда происходил следующий обход, врач спросил:

– Как себя чувствуете?

– Здоров. Хочу на выписку.

На следующий день отец приехал за мной. Медсестра напоследок отчиталась перед ним, сдала меня, что пью со взрослыми. Не знаю, правда ли отец чувствовал запах, но он остановил свою маленькую «Оку» и купил мне жвачку в первом попавшемся ларьке. Какой же это был длинный день. В тот же вечер я был впервые замечен отцом с сигаретой, а еще я узнал о самоубийстве товарища.

Так и увидел Лёджика снова – он лежал в гробу. Через пару дней я разглядывал его под трагическое молчание родственников, любопытные взгляды зевак со двора, а также специальных плакальщиц, взявшихся непонятно откуда.

– Он у меня был веселый парень, любил улыбаться, – сказал мне его папа, указывая на портрет в рамке, висевший над гробом.

Лёджик, красавчик с выразительными глазами, дамский угодник и аферист, пьяница и дегенерат, насмехался оттуда над собственным трупом, упакованным в пиджак. А снизу – лишенное жизни лицо навсегда запечатлело отчаяние.

– В любой момент звони мне, – скажет усталым голосом Валера через двадцать лет. – Ты знаешь, я работал в морге и видел самоубийц. Это худшее, что может случиться с твоей душой. На них больно смотреть, сынок.

Сколько лет мы уже называем друг друга сынками – надеюсь, эта традиция останется с нами до тех пор, пока один не исчезнет.

Как будто произошла ошибка, смерть взяла Лёджика вместо меня. Только после похорон я вспомнил, что у меня в кладовке валяется печатная машинка, которую он дал мне месяц назад.

– Мне она не нужна, – говорил Лёджик. – Вот и будешь стихи свои печатать.

– Спасибо, это очень щедро! – ответил я, испытав смущение и почувствовав себя шарлатаном.

Лёджик лег в землю. Я заправил ленту и взялся за дело. Сначала нерешительно. Пока разберешься, где какая клавиша, пока научишься правильной расстановке пальцев. Оттягивал момент рождения стиха. Но нужно было отвечать за свои слова. Я давно уже говорил друзьям, что моя судьба ясна: я поэт и писатель. Хоть еще ничего не написал, они во мне не сомневались, и это было крепким подспорьем. В отличие от них, никто из членов моей семьи всерьез такую возможность не воспринимал. Наверное, отчасти этим ценнее всего друзья отрочества – они не сомневаются в нас еще до того, как сделаешь первые успехи. Никого так не любишь, как тех, с кем ты был в подростковые годы. Я никогда не сомневался в них и до сих пор люблю. Треск от машинки стоял дай боже, поэтому я (одевшись потеплее: пара кофт и шерстяные носки) занимался набором букв в сенях – ветхой деревянной пристройке ко входу в дом. Чтобы никому не мешать, чтобы быть наедине со своими богами.

Но сначала это еще были не стихи, а учебные задания, высосанные из пальца мысли о персонажах Тургенева и Гончарова, плюс отдельные строки из Маяковского, Блока, Хлебникова и рэп-текстов Алексея Перминова, я печатал их, воображая, что оно пишется мной сейчас. Также я перепечатывал свой рэп, улучшал уже написанное от руки. Печатная буква выглядела совсем иначе. Даже читая отпечатанный рэп, я воспринимал его по-другому, как куда более профессиональную работу. Потом подвернулась пара интересных заданий. Учитель-технолог (в выпускном классе у нас труд переименовали в технологию, в связи с этим, он, похоже, решил придумать изъебистое задание) велел нам написать сочинение на тему «Что будет, если люди станут легкими, как пушинки?». А на уроке физики завуч задала эссе на тему «Смысл предмета». Никто, кроме меня, эти задания не выполнил, и мои тексты зачитывались вслух. Они возымели некоторый успех среди учителей. Трудовик сказал, что меня ждет большое литературное будущее, а физичка отнесла мое сочинение директрисе, которую пробило до слез и соплей. Это были первые взрослые, которые отнеслись серьезно к тому, что я написал. После этого я решился прочесть отцу рэп-текст.

Это было у пивзавода, куда мы заехали взять разливного для семейных посиделок после сбора картошки. Я попросил его послушать меня три минуты.

– Рэп – это как стихи, – сказал я.

– Да я знаю, что такое рэп. Читай.

– Там без мата, не волнуйся.

Прочитал ему текст о невозможности ужиться с самим собой, о том, что любая история искажает подлинные события, что работа поэта – наблюдение за обрывками реальности. В припеве использовалась слабая (как говорил отец) рифма:

 
беда мне с собой
так сложно ужиться
я себя на убой
закормил небылицами
не зная больше развлечений
этим ограничил спектр приключений
 

Мы замолчали. Дождь моросил, на лобовом стекле работали дворники, а на коленях я ощущал полосатый пакет со свежим пивом. Живым, пахнущим хлебом пивом в коричневых пластиковых бутылках, упруго давящим на стенки тары, желающим пениться и разливаться в стаканы. Казалось, что мы сидим слишком близко друг к другу. «Ока» – очень тесный автомобиль, и я упирался макушкой в потолок. Стало стыдно, я подумал, что сейчас отец упрекнет меня в последней рифме, такой неуклюжей: «чений – чений». Но он не упрекнул, а почти минуту смотрел вперед на автостоянку и на стекло и потом сказал:

– Тебе же всего шестнадцать.

* * *

Всю ночь она плакала.

Директриса так, во всяком случае, сказала, когда я пришел к ней на ковер, вызванный в результате многочисленных прогулов. У меня тогда был зашит нос после драки и часть лица залеплена пластырем.

– Я плакала всю ночь!

– Простите?

– Твое эссе. Оно очень хорошее. Ты понимаешь это?

– Простите, я не хотел вас расстроить, Ольга Владимировна.

– Что с тобой происходит? Ты пьешь. На уроках появляешься редко и с похмелья. Мне позвонить отцу?

– Не больше, чем другие. Не нужно, пожалуйста, тревожить отца.

– Что значит тревожить? Ты не хочешь ничего рассказать?

– У него новая работа. Платит кредит, и у него свои проблемы. Я не хочу, чтобы вы ему звонили.

Она встала и подошла ко мне. Ей было за сорок, и она была крупная женщина, но все еще горячая, такой я ее вижу через полжизни. Тогда этого я в ней не разглядел, интернета у нас не было, как у меня не было представления о подразделе видео «момс тич секс». Теперь невольно ассоциирую ее с этой категорией. Тогда же ее крупная фигура и выпирающий из-под блузки бюст мне напоминали носовую часть бронетранспортера, на котором меня собираются переехать.

– Я тебя обниму? – не понял, вопрос это или утверждение. – Тебе ведь не хватает материнской любви, да?

Признаться, я ожидал чего угодно, но не такого. Выскочил в коридор с ощущением неловкости, со стыдом и застывшими слезами в горле. Никогда ни с кем я не говорил о таких вещах, как материнская любовь, и понятия о них не имел. В голове картинки: мать говорит, какой я красивый, потом бьет мокрым полотенцем. Потом мы вдвоем на мичуринском участке, и я говорю, чтобы она не стеснялась переодеваться передо мной. Мне было семь, и тогда я проявил хитрость, хоть не был к ней склонен. Так она просто стала переодеваться при мне, а я пялился на ее грудь. Мне все равно не интересно – мерзость всегда была частью меня. Но нельзя сказать, что это была похоть, я же не желал трахнуть собственную мать? Просто хотел посмотреть на грудь. Почему я думаю об этом?

На Новый год я опять приблизился к черте. Мы гуляли с моим другом и одноклассником Мишей, заходили в гости к разным людям. Начали еще с вечера, за пару часов до Путина и курантов. В какой-то момент оказались у парня на год старше. Он уже закончил школу. Там были и девчонки, и одна мне понравилась. Я решил перейти в режим автопилота, чтобы дело само пошло: замахнул полстакана водки, тут же, ища взглядом, чем запить, нашел на столе бутылку «Жигулевского», открыл ее зубами, раскрутил в руке, создав воронку, и залил в пасть.