Текст книги "Луноход-1"

– Ладно. Все равно ведь увидишь.

Когда она меняла выходную одежду на рабочую, я увидел ее грудь и соски. При дневном свете и в открытую я еще на них так не пялился. Мама, казалось, приняв решение не стесняться, уже не обращала на меня внимания. Как и велел Вася, я не дал себе возбудиться, лишь сфотографировал торс мамы в памяти и закрыл глаза. На маме был крестик, раньше она его не носила. «Когда-нибудь девушка будет переодеваться при мне, и я буду смотреть на ее грудь», – думал я, гуляя по участку. Мама работала на грядках, я зашел один в нашу кухоньку, на столе стояла всеми лапами бездомная собака. Доедала нашу тушенку из открытой банки. Я знал эту собаку, иногда я ее гладил и считал нашим другом.

– Тузик, ты чего. Нельзя же на стол залезать!

Я подошел и потащил псину за хребет. Она задрыгалась и зарычала, заходила вся ходуном, не выпуская еду из пасти.

– Уйди!

С криком ухватился за хвост; псина резко взвыла – и клацнула рядом с моим лицом зубами, еще раз! Тут она, сука, попала – больно укусила меня за лицо. Я заорал так, что собака перепугалась и с грохотом выскочила из помещения. Прибежала мама, увидела мое окровавленное лицо, принялась утешать.

– Прости, мама!

– За что, Евгеша?

Она взяла меня на руки. Я плакал и говорил, что это Бог наказал меня.

– За что наказал?

– Нельзя было смотреть! А я смотрел! А нельзя ведь!

– Не говори ерунду. Сейчас я возьму зеленку, будет щипать.

Воспитательница отвела нас в четырехэтажное здание школы. Малышей, в том числе меня, завели в спортзал. Там были и дети из других детских садов. Нас рассадили по лавочкам и по очереди подводили к столу. Накануне нам сказали взять из дома любимую книгу. Я взял атлас по английскому языку, мне он нравился, английская азбука была проще русской, и картинки помогали научиться читать. Я сел на стул и по-деловому положил атлас рядом. Меня проверяла взрослая участливая женщина. Оказалось, мой конек – математика, и я быстро складываю и вычитаю.

– Очень хорошо, лучше всех сегодня. А делить и умножать умеешь?

– Я знаю таблицу умножения.

Мне задали несколько вопросов про страны и столицы. В этом я не был силен. Потом будущая учительница спросила:

– Какую книгу ты прочитал?

– Я читаю английский атлас, – гордо ответил я. – А русские книги мне мама читает. Еще папа иногда.

«Многие дети вовсю читают, прочитали по целой книге», – покачала головой учительница. Нас собрали строем, провели по школе. Показали несколько кабинетов, в которых занимались школьники. Те смотрели на нас снисходительно, чувство было не очень. Потом девочек отделили от мальчиков, нам показали мастерскую, где проходят уроки труда. Один из подростков, вытачивавший на токарном станке деревяшку, указал на меня пальцем и радостно захохотал:

– Алёхин, это же Алёхин.

Я опешил.

– Не узнал меня?

Это был коротко стриженный ушастик, одноклассник моей сестры по фамилии Калиничев. Мне не сразу удалось его узнать из-за старого рабочего халата. Сестра сократила фамилию и дала ему прозвище Кал.

– Паша Кал, – тихонько сказал я, смущенный. Он, казалось, не услышал.

Трудовик призвал всех вернуться к делу, нас повели дальше. Меня определили в класс «Б», что означало, что я не умен и не глуп, а где-то посередине. Со мной также определили Витю Карлова, единственного из нашей подготовительной группы. А потом я встретил Васю, своего друга. Как же я был рад. Он рассказал, что, когда мама привела его в школу, Васька сразу взяли в класс «А» и сказали, что он не просто умный, а одаренный.

17

Перед тем как забрать меня в Кемерово на выходные, папа объявил, что у меня, оказывается, есть брат и сестра.

– Как это? Двоюродные?

Сперва я подумал, что у папиного брата, дяди Олега, родилась двойня: девочка и мальчик.

– Не двоюродные и не родные. Сводные.

– Что это значит? Сводные?

Мне как будто передалось недоверие мамы. Она была с нами в комнате, относилась к этому разговору настороженно.

Папа, наоборот, был воодушевлен совсем по-детски.

– Лёшка и Ленка, дети Любы.

– А, тети Любы! А сколько им лет?

Папа немного замешкался, чтобы подсчитать.

– Ленка тебя старше на три года. А Лёшка на четыре или пять.

– Ну им же со мной будет неинтересно?

– Почему неинтересно? Хочешь познакомиться с ними?

Мы ехали в автобусе, и мной все же овладело предвкушение знакомства. Часто меня укачивало в междугородних поездках. Там всегда пахло плохо: людьми, пылью и бензином, плюс дорога была плохая. Иногда родителям приходилось подносить меня к форточке, чтобы я не терял сознание, иногда меня рвало в пакет. На этот раз я так увлекся мыслями о том, какие они – мои брат и сестра, что совсем не заметил, как мы доехали. Почти не тошнило. Дети в Кемерове были менее опасные, не такие задиристые, это я уже успел понять; хотя, может быть, подсказал и разъяснил кто-то из взрослых. В любом случае я надеялся, что ребята будут добрее, чем моя родная сестра и ее одноклассники.

Познакомился я с ними в двухкомнатной квартире на пятом этаже. В проходной комнате жили тетя Люба с папой, а в глубине квартиры была детская. У них было два письменных стола, а не один на двоих, каку нас с сестрой, и двухъярусная кровать. Цельная конструкция включала в себя и кровати, и шкаф. От этого возникало радостное чувство: что-то сделали специально для детей – все такое аккуратное, собранное из специальных деталей одной фактуры. У сводной сестры были девчачьи игрушки, которыми, казалось, моя сестра вообще никогда не интересовалась. У сводного брата были аудиокассеты, магнитофон, а еще приставка ZX Spectrum.

Сводная сестра действительно не обращала на меня внимания, я прочитал в ее глазах презрительное слово «малявка», потом я еще не раз его услышу от нее. Зато сводный брат Лёшка сразу стал все показывать.

Особенно меня зачаровала приставка.

– Мам? Можно подключить «Спектрум»? – крикнул он. – Женьку покажу.

Здорово, что он назвал меня Женьком, так меня не называли, по-братски.

– Покажи, потом выруби и обратно настрой. Я не умею!

– Хорошо! – и пояснил мне: – Если я подключаю приставку, она не может смотреть телик. Придется уступить.

Я впервые увидел и пощупал клавиатуру. Кнопки аккуратными кубиками выступали из квадратной увесистой приставки. На ней не было русской раскладки, только латиница, знаменитая qwerty, а также крестик навигации, который также можно использовать в играх. До этого в жизни я играл только в одну игру, да и та была текстовая. Она называлась «Нашествие шестижопых кусак», мама включала мне ее на работе на большом белом компьютере. Мы очень смеялись над названием, но не смогли разобраться, как в нее играть и какие вводить команды. Сводный брат стал распутывать провода, крутить настройки каналов на телике, подключаться. Приставка, самый волшебный предмет, что я видел в жизни, лежала перед телевизором на полу. Увидев мое замешательство, сводный брат сказал:

– Мой отец программист.

Игры для «Спектрума» были записаны на аудиокассеты, по нескольку штук на одной, как песни. Нужно было подключить магнитофон к приставке, нажать «плей» и переписать игру. На экране в это время происходило абстрактное шевеление, рябь, крупные пиксели. Магнитофон издавал странные инопланетные звуки, шипение, радиопомехи, и нельзя было трогать никакие металлические предметы.

– Тут тебе надо замереть. Дышать в такт.

– Как дышать?

– Дыши как будто вместе с ним, – сводный брат указал на магнитофонный динамик.

– Это магия?

– Типа того.

Первый визит был ознакомительный. Сводный брат Лёшка показал несколько игр, приглянулась мне одна, Saboteur, что переводилось как «саботажник» или «диверсант» – тот, кто ломает сложившийся порядок, как объяснил Лёшка. А также язык программирования Basic. Последний меня заинтересовал даже больше, чем игры. К тому же наконец пригодилось мое знание английских букв и некоторых слов. Line, box, screen – некоторые, оказывается, могли пригодиться в программировании.

– Ого, у тебя есть словарный запас, – сказал сводный брат.

Он показал мне, как быстро написать простую программу, чтобы рисовать несколькими цветами по экрану телевизора. Нажимая на стрелки, передвигая квадратик, пробелом меняя его цвет, мы написали, конечно же, первое кривое «жопа». Наверное, жопа – мое тотемное животное.

Я остался в восторге от нового друга и брата. Он, кажется, тоже полюбил меня. Алхимические знания не ограничивались командами и пунктуацией «Бейсика». Лёшка рассказал мне о числах. Что там идет за миллионом и миллиардом, вплоть до квинтиллиарда. Теперь вопросы из разряда «Умеешь ли ты считать до ста или тысячи?» могли вызвать у меня только усмешку. Я легко заучил, у какого числа сколько нулей, чтобы потом вводить «гуманитариев» в недоумение.

Это лето я проводил на два дома: то у мамы, то у папы. Оказалось, что у тети Любы тоже был участок, даже ближе к Березовскому. Потом у папы был отпуск, и он как-то раз повел меня через тайгу пешком, чтобы передать маме. Мы шли часа два и все время болтали. О Геракле, о работе в газете, о том, как я пойду в школу, о езде на велосипеде и плавании. Когда мы подошли к дому, я вдруг увидел, что папе очень не хочется расставаться. Впервые мы говорили так много. А если мы так никогда больше и не поговорим? Захотелось обратно в их с Любой старенький домик, чтобы сводный брат показал мне, как делать парашют из носового платка и на нитки привязывать к нему фишку-парашютиста из настолки. А еще бегать по траве, ловить лягушек и собирать в террариум.

Не хотелось спать в нашей дурацкой квартире, в этой комнате, где к тебе во сне приходят бабаи, а стены шепчут гадости.

– Давай попросим маму, чтобы отпустила меня еще на день или два?

– Придется опять идти. Восемь километров.

– Ничего! Дойдем, пап!

Мы снова с тем же удовольствием проделали путь. Говорили, правда, поменьше. В конце я спал, а папа тащил меня на руках.

18

Сестра провела большую часть этого лета в пионерлагере «Ласточка». Там были свои графики пребывания, лето дробилось на три части. После второго сезона сестра вернулась загоревшей, наполненной жизнью.

Она сказала, что не хочет ехать с нами в Междуре-ченск.

– Не могу же я тебя дома одну оставить? – сказала мама.

– Я хочу обратно в лагерь, – сказала сестра.

Мама устроила так, чтобы она провела еще пару недель в «Ласточке». Сестра даже прыгала от радости. Пробыв дома всего день или два, она уехала. Что же это такое – лагерь? Через год я тоже там побываю, и как же это не скоро! А пока мама собрала сумки, и мы поехали на турбазу в город Междуреченск. Туда, где в нашу знаменитую сибирскую реку Томь впадала речка Уса. Там чистый воздух и уютные номера. Вот что я узнал от мамы.

Ехали очень долго, на автобусах и электричке. А когда заселились в номер, мама сказала:

– Дыши. Нравится?

Я смотрел в окно на зеленые деревья и дышал. Нравилось. Мама заварила чай из пакетиков, используя спиралевидный кипятильник. «Вот она, природа, – думал я, – и мы с мамой». Пить чай из пакетиков, да еще и кипятить воду прямо в металлических кружках само по себе было тихим приключением. Мы – на полуострове между двух рек, как же тут хорошо, созерцательно и спокойно. То ли из-за названия города, то ли из-за ровной августовской теплоты казалось, что в воздухе разлит живительный пар.

На следующий день мама познакомилась с другими взрослыми. У них был ребенок на пару лет старше меня – тоже Женька. Его отца это почему-то позабавило. Он даже подмигнул мне и заявил, что мы должны подружиться.

– Мне девять! – сказал Женька, пожимая мне руку.

– Погуляйте вместе.

От того, как он держался, как повел меня по-хозяйски за собой к берегу, мне подумалось, что он глупее меня. Мысль была совершенно новая, никогда еще не осмеливался думать так о старшем. Догадка пришла свыше, интуитивное озарение, которое поможет пережить шок от последующего наблюдения за этим парнем, его неоправданной жестокости. На берегу были дети помладше нас. Они прибились проводить время с нами, и анти-Женя почувствовал вдохновение:

– Смотрите!

Он разложил на камне улиток, как на маленькой сцене. Как же он похож был на своего отца, даже подмигнул одному мальчугану, и совсем не было в этом теплоты. С криком анти-Женя стал размазывать раковины, с силой обрушивая на них другие камни. После очередного убийства Женька целовал свои руки, места, где у взрослых мышца бицепс.

– A-а, нет! – кричали малыши, и я кричал вместе с ними.

– Только не это!

– Смерть вам, гады морские! – визжал негодяй в дьявольском азарте.

Но и этого было мало. Злой-я взял несколько слизистых улиточных трупов и сожрал их.

– Попробуйте! Деликатес! Ням-ням!

Дети с визгом разбегались, но уже смеялись, забыв об ужасе. Наблюдать за этим было невозможно, помешать этому было выше моих сил. Я прикрыл глаза и побрел куда-то по берегу. Слезы застыли где-то между горлом и ушами, на смену боли пришло отупение. От кошмара было не проснуться, но можно было сместить центральную точку на периферию и наблюдать за собой со стороны.

– Что с тобой сегодня, Евгеша?

Я попросил маму сделать сладкого чая.

Мама воткнула кипятильник в розетку, а я стоял и смотрел на воду, ждал, когда она забурлит. Закат красиво играл на стекле, я ударил себя по шее, убив комара. Маму позвали к телефону, и она вышла из номера. Вода закипала. Я достал кипятильник, вода на нем зашипела. Не понимая, что с ним делать, я положил его на стол. Стол потемнел, пошел дымок. Вбежала мама, подскочила к столу, оттолкнула меня и выдернула вилку из розетки.

– Ты чего застыл, гений?

Она легонько треснула меня по рукам.

– Прости, мама.

Некоторое время она ходила по комнате и держалась за голову:

– Ты чего? Ты же мог сгореть. Что мы теперь скажем?

Но она быстро успокоилась, протерла стол, поставила вазу так, чтобы не было видно испорченную столешницу.

– Заплатим, если что. Не волнуйся.

Я хотел рассказать про этого парня, Женю. Но отвлекся на чай. Сладкий чай из пакетика, вкусно было. Расслабило, захотелось спать. Мы легли на небольшой кровати, номер был одноместный, нас было полтора человека.

– Тебя нужно покрестить, – сказала мама перед сном. – И Олю, и тебя.

Мне показалось, что, когда я упал с лестницы у деда на даче, это стало подтверждением для мамы. Ночуя там, я спал на втором этаже, у меня даже было ночное ведро, и спускаться нужды не было. Но вечером дед из кухни услышал скрип моих шагов. Лестница была крутая, со ступеньками-рейками, обычно спускались по ней, пятясь назад, держась руками. Но я, не открывая глаз, пошел по ней, как по лестнице в подъезде, и тут же полетел вниз лицом. Дед успел подставить руки и поймать меня, но я все равно сильно ударился. Но при этом не проснулся. Только утром я с удивлением открыл глаза, обнаруживая себя на первом этаже с болезненными синяками. Когда меня вернули маме, то она, разглядывая их, еще раз сказала, что меня нужно покрестить. Меня и сестру? Да, обоих.

19

В церкви мне не понравилось. Священник держался надменно, а еще это ожидание смиренно-требовательных людей, как на автовокзале. Не нравилась странная торжественность, затуманенность глаз прихожан. А главное – здесь были старухи, запах которых я не переносил. Если кто-то из них оказывался рядом, тянуло сказать «фу» и заткнуть нос. Моя бабушка была не такая, всегда опрятная, чистоплотная, ни намека на шлейф из запаха мочи или пота. С моей бабушкой мы родились в один день, с разницей в пятьдесят лет. Я крепко держался за мамину руку, невнятный страх, что они схватят, переполнял мое существо. От самого крещения осталось только клаустрофобное ощущение духоты и короткая сценка: передо мной в воду окунают плачущего грудного ребенка. Затем подхожу я, закрываю глаза, готовый, что меня будут насильно удерживать под водой, но в итоге священник просто сбрызнул лицо святой водой.

Повторил клятву неуверенно, скомканно.

Поняв, что мы идем на выход, испытал чувство спокойствия.

На улице я спросил:

– Зачем крестили малыша? Я думал, крестить нужно только в семь лет.

– Крестить можно в любом возрасте, – сказала мама. – Твой отец отказывается, а хорошо бы и ему креститься.

– Он же атеист, он не будет креститься, – сказала сестра.

– Атеист, – повторила мама это слово, оно то ли было ей непонятно, то ли просто не нравилось.

– Кто такой атеист?

– Неверующий.

Недавно друг Вася сказал мне, что до семи лет нам прощались все грехи. Теперь же нужно быть осторожным, так как мы отвечаем за свои постпуки, потому что у нас теперь есть свобода воли.

– Ты хоть успел что-нибудь своровать?

– Нет, а ты?

– Пару раз. Очень хотелось сладостей, – признался Вася.

Мне нравилось, что крестик на веревочке всегда со мной. Когда скучал по папе, я повторял про себя: «Бог Отец, Бог Сын и Святой Дух». Это звучало как маленький стих, было телепатической связью с папой, и я думал, что он хоть и не верит в Бога, но не будет злиться, что я использую эти слова для объяснения и понимания своих чувств.

Мне не терпелось показать крестик Васе.

Обычно просто приходил к нему во двор, ждал встречи. Мне часто наудачу удавалось его застать. На этот раз я походил по периметру двора и уже думал, что встреча не состоится, но он меня окрикнул:

– Иди ко мне! Я дома!

Увидев Васину голову, торчащую из окна первого этажа, я подбежал и спросил:

– Ты один?

– Заходи.

Я редко бывал у кого – то в гостях. Как правило, у других людей не было так чисто и убрано. У Васи слегка пахло едой и как будто деревенскими гостинцами. В туалете я шарахнулся от таракана, пробежавшего по стене. Квартира была однокомнатная, но эта комната – большая, и в ней было очень много всего. Книги, книги, маленькие холсты, одежда, видеокассеты, разобранный велик. Посреди комнаты стоял шкаф, а за ним школьная парта и уголок моего другана. Как я понял, Вася спал на раскладушке.

– Смотри, это школьные принадлежности. Мама купила.

На столе аккуратно лежали тетрадки, ручки, цветные карандаши, альбом для рисования, подставка для книг. Все это смотрелось здесь странно, частью другого мира. Я аккуратно потрогал «принадлежности». Мне они очень понравились. Представил, как и мы с мамой пойдем за такими.

– А теперь гвоздь программы!

Вася достал откуда-то книгу, на которой было написано «1001 вопрос про ЭТО».

– Про что? Что «это»? – не понял я.

Вася, держа здоровенный том под мышкой, странно улыбнулся и засунул палец правой в колечко из пальцев левой. Такой жест я уже видел и тут же рассмеялся.

– Про это, про что же еще!

– Про это! Ха!

– Я сейчас тебе погадаю. Скажи страницу!

Я назвал число наугад, он раскрыл книгу и прочел:

– «Точной формулировки извращений в медицинской литературе нет. Существует слово „перверсия“, которым обозначают отклонения от нормы. Таких отклонений много. Что же касается границы между нормой и извращением, то каждый воспитанный человек легко ее определит в своих сексуальных контактах…»

Я ничего не понял, но почувствовал возбуждение, последние два слова подействовали как изображение голой девушки. Но одновременно возникло предупреждающее жжение в области крестика.

– Ой, – сказал я.

В квартиру вошел Васин папа, но даже не обратил внимания на книгу. Он вообще не обратил на Васю внимания, а мне сказал:

– Привет. Суп будешь?

Мне было неловко отказываться, но смущал легкий запах грязных носков и несвежей еды.

Я спросил:

– А что за суп?

– Сейчас посмотрим. Борщ вроде мать готовила.

– Спасибо. Я просто съедаю только гороховый.

Почему-то Васиного папу, «философа», это рассмешило.

– Гороховый. Ладно. А как дела-то, пацаны?

– Меня сегодня крестили.

Тут у него возник, кажется, неподдельный интерес.

– А крестик покажешь?

Я показал.

– Это правильно, – сказал Васин папа. – Скоро Ленина уберут с купюр. Сейчас время христиан. Антихрист теперь не в почете. Кстати, ты знаешь настоящее имя Ленина, а?

Тут они, Вася и его отец, впервые посмотрели друг на друга, будто замышляя какую-то ехидность.

Я растерялся, не мог вспомнить имя Ленина. Вертелось на языке, нет, не то. Вова? Владимир? Или он имеет в виду фамилию?

– Михаил Сергеич?

Вася даже охнул, да я и сам понял, что сморозил полную глупость.

– Ты чего! Это же Горбач!

– Скажи ему, – подмигнул Васин папа.

Вася шепнул мне на ухо:

– Са. Та…

– На, – закончил мужчина и хлопнул себя по коленке. – Ладно, идите на улицу.

20

Школьную форму уже было носить необязательно, но нам с мамой обоим хотелось, чтобы у меня был синий костюм. Мы встали пораньше, и я смотрел, как она его отутюживает.

– Главное – стрелки и воротничок.

Я вспомнил, что раньше мама работала учительницей. Сестра говорила, что это был класс коррекции, и я думал, что там сидели очень безграмотные ученики, раз им нужна мама-корректор.

– А почему ты больше не учишь школьников?

– Мне больше нравится работать на радио. Я теперь начальник.

– Ты поможешь мне делать уроки?

– Конечно, по русскому и литературе буду помогать. Математику ты сам лучше меня знаешь.

– И английский!

– Это точно. Мне никто не верит, когда говорю, что ты лучше на нем читаешь.

– А говоришь, что я сам научился?

– Не хвастайся. Ты молодец.

Такие комплименты меня радовали больше всего. Обладать каким-то особенным умением, суперсилой, которой нет у других, было моей мечтой.

Торжественная часть прошла очень быстро. Папа говорил, что ожидание праздника лучше самого праздника, и, кажется, я начал понимать, о чем он. Когда нас собирали на линейке в школьном дворе, заморосил дождь.

– Ничего-ничего, ребят! Сейчас распогодится, – сказал старенький учитель.

Но вместо этого с неба хлынуло. Нас всех загнали в фойе, и мы стояли с букетами для учителей, не понимая, как их теперь вручать. Над большинством первоклашек нависали мамы. Нам сказали, что надо идти в библиотеку за учебниками. Все дети были в форме, еще не готовые окунуться в демократию. Не такого мы ожидали, думали, что в форме будет меньшая часть! Мокрые волосы, растерянные лица, синие пиджачки, белые фартуки. Кабинет нашему классу не показали, так как там еще не успели закончить уборку. Просто завтра нужно приходить с утра. Мы с сестрой и мамой, втроем под зонтиком, возвращались домой, и там я огорчился, что брюки забрызганы грязью.

Мама показала, как надо класть их на стул по стрелкам, дать им время высохнуть, а потом, держа ткань двумя руками, тереть саму о себя, чтобы засохшие кусочки отвалились. После этого немного поработать щеткой – и брюки опять чистые. У меня получалось не очень.

Зато учеба сразу меня увлекла.

– Фу, школа, – корчились те, кого я знал по детскому саду.

– А мне нравится, в школе клево! И всего полдня! – отвечал я.

Я читал далеко не хуже всех. Некоторые читали отрывисто, как будто каждый слог – это отдельное слово, не видя смысла заранее, неправильно ставя ударения, так и произнося «го» в словах «кого» и «чего». Мне нравилось быть школьником, короткие и разные задания, отдельная парта, возможность дотянуться до своих рабочих инструментов: тетрадки, ручки, карандаша, ластика. Получал я одну четверку на четыре-пять пятерок и считал, что раз это радует маму и папу, а от меня не требует никаких усилий, то это здорово. Но были и те, кто старался через край, чтобы получать лишь пятерки, – отличники, задиравшие нос. С этими явно что-то было не так. Как и с бедными, грустными ребятами с медленными мозгами, сидящими на задних рядах. Хулиганов у нас в классе вообще не оказалось, как ни странно. Однажды на первом диктанте меня удивил мой старый знакомец и мучитель Витя Карлов. Не успевая записывать, он взвыл и разрыдался. Наша классная учительница растрогалась и принялась его утешать.

Когда он успокоился, она, продолжая коситься на Витька, диктовала медленнее.

На переменах я виделся с Васей, иногда мы вместе возвращались из школы. Домашки им задавали очень много, и я был рад, что не угодил в класс «А».

Один раз мы шли домой после уроков, и подростки окликнули нас:

– Вы почему не бежите на стадион? Там парашюты.

– Пойдем смотреть?

– Пойдем!

В честь городского праздника на пустырь, который когда-то был городским стадионом, должны были приземлиться парашютисты. Мы решили срезать путь и угодили в глинистую грязь. Мы смеялись и ругались, уже не могли успеть, но и возвращаться не имело смысла. Мы увидели точки-самолеты и один парашют, и крохотный человечек вдали собирал его. Мой аккуратный коричневый портфель был весь изгваздан, не говоря уже об обуви и форме. Дома я сразу разделся до трусов и принялся наполнять ванну. Какие-то вещи нужно сперва пережить, чтобы понять. Я просто забросил в набирающуюся воду свой полный портфель и смотрел, как он плавает по спирали, и думал, что я молодец, что я самостоятельный, взрослый мальчик с голеньким животом. Услышав, как мама заходит в квартиру, я вышел к ней.

– Прости! Я угодил в грязь, но я все отмою, – сказал я, ощущая, будто участвую в спектакле о перевоспитании троечника.

Мама выглядела усталой.

Заглянув в ванную, она вышла оттуда с полотенцем и принялась хлестать меня им.

– Ты, – удар по заднице. – Что, – удар по спине. – Идиот? – удар поперек всего тела.

Я забился в угол, не понимая, что на нее нашло. Пришла сестра, и ей перепало за компанию. Ее мама обвинила в том, что сестра якобы исписала телефон матерными словами. Потом сестра мне объяснит, что, не найдя газету, позвонила подруге и ручкой записала на руке под диктовку расписание вечерних сеансов. Одно «х/ф», видимо, отпечаталось на трубке.

Сестра Ольга отчаянно закричала:

– Мы нормальные дети! Нас нельзя бить!

Это сработало.

Мама села на стул, как будто из нее батарейки вынули. Принялась плакать и извиняться. Сестра пошла на кухню, гордая, суровая. Я сел у маминых ног. Потом вместе убрались. Разложили мокрые учебники и книгу «Волшебник Изумрудного города» под батареей.

– Прости, мама. Я не знал.

– Прости меня. Оба простите меня. Я не с той ноги встала.

Мне представилась злая нога, которую можно пристегнуть по ошибке, если встал раньше будильника. Тетрадки пришлось выкинуть и начать новые, а книги высохли. Я пользовался ими весь учебный год и продолжал читать толстенного «Волшебника». На обложке появились коричневые разводы, уникальная фактура. Читать книгу стало даже интересно, будто на ней и писалась полная приключений история Элли.

21

Сериал «Санта-Барбара» шел с начала года, и к концу осени о нем уже знали все. Как родные были имена персонажей: Келли, Мейсон, Джина Кэпвелл. Конечно, смеялись над именем главы семейства – СиСи Кэпвелл. Можно было наткнуться на сеанс в разное время, включив телевизор. Вечерами показывали новые серии, а по утрам – старые, блоками. Я простыл и несколько дней провел дома. Недоумевал, почему раньше мне это не нравилось. Теперь все пространство принадлежало мне. Телевизор показывал серию за серией, и Келли стала моим первым сексуальным опытом.

Я влюбился в нее.

Белокурая красотка Келли в исполнении актрисы Робин Райт.

Казалось, что было бы логичней возжелать свою ровесницу, одноклассницу или девчонку из телевизора. Но нет, я их сразу откидывал, как что-то слишком близкое и земное. В сексуальных фантазиях мне всегда являлись абстрактные девушки лет двадцати. Сейчас я видел лицо Келли на экране, и оно совпадало с тем, о чем мечтал. Ждал сцен с ней, зачарованный, по часу и дольше. Слезы наворачивались на глаза, меня трясло от восхищения и обожания.

Зверь во мне будто знал, что делать. Я зажал локтями подушку, представил, что мне двадцать – и Келли подо мной. Как же хотелось стать взрослым ради этого! Пожалуйста! Я вырасту и познакомлюсь с ней. Хорошо, что я знаю английский!

– Я люблю тебя, Женя, – сказала Келли.

Ноги и мышцы таза напряглись до дрожи. Дернувшись несколько раз, испытал приятное щекотание в паху, а по телу прошла судорога.

Волна кайфа отступала, на меня взгромоздилась тошнота с примесью отупения. Я вспомнил, что, когда мы гуляли на детской площадке по дощатому ветхому кораблику, мой друг Вася залез на голую трубу-мачту и вдруг задергался наверху. Он уже долез, но все равно продолжал стремиться и скатываться. Его ноги сжимали трубу, а глаза Васи тогда закатились. Он протянул: «Как же прият-но-о».

Потом, кажется, смутился, слез и спросил: «Твоя мама знает, что ты знаешь?»

Вопрос снова настиг меня, теперь дома.

– О чем догадывается мама? – вслух произнес я и принялся оглядываться.

Шкафы, стены, окна – ее агенты. Взрослые могут появиться откуда угодно. Они ведь все знают о нас, как будто им непрерывно кто-то докладывает.

Я выключил телевизор и стал ходить по комнате.

– Прости меня, Боже, прости меня. Мама, прости меня.

Встал на колени посреди комнаты. Я посмотрел на часы, засек время, думая, что должен отстоять хотя бы час.

Но уже минут через пять-семь мне все это показалось глупостью. Перед кем я извиняюсь? Я один здесь.

Хорошее настроение вернулось, и я снова включил телевизор.

За время болезни я проделывал этот трюк по нескольку раз на дню. Также я открыл еще одну перверсию: приоткрыть балкон и встать голым на сквозняке у батареи. Ветерок приятно щекотал открытый беззащитный пах, я зажимал глаза, представлял, как будто это девушка гладит меня.

Раз в два-три вечера я мылся. Но меня намыливала мама, и, кажется, она очень ценила этот ритуал. Теперь меня это начало смущать. Я боялся, что у меня поднимет – ся, и ей станет известно, что я маленький извращенец. В очередной раз, когда мне нужно было мыть пах, мама просто отвернулась, как делала обычно. Она смотрела в другую сторону. Я открыл головку и увидел, что на ней появились какие-то гнусные хлопья, признаки того, что я делаю грязные дела.

Я очень перепугался и сказал:

– Мама, я ведь уже школьник. Ты больше не можешь меня мыть.

К моему удивлению, она сразу согласилась:

– Да, ты большой. Зови меня намылить спину.

Она встала и вышла.

Немного отпустило.

Теперь лишь я и Бог знали о моей грязной тайне. Я старался встречаться с Келли не очень часто, не каждый день. Потому что после этих свиданий становился бледным, растерянным.

Взрослые говорили, что у меня малокровие, мне нужно было есть гематоген и шоколад.

В тот год произошел один случай, связанный опять-таки с «Санта-Барбарой» и моим дедом. Дед уже вышел на пенсию, пристрастился к телевизору и не пропускал ни одной серии. У него в проходной комнате, в зале, был бар, и как-то раз дед хотел налить себе рюмку водки перед ужином, не отрываясь от просмотра. Не глядя, он налил себе пятьдесят, но ошибся бутылкой и выпил уксус. Дед сжег пищевод и пролежал неделю в больнице. Все обошлось, стало семейным анекдотом. Скоро и бабушка стала смотреть вместе с ним сериалы, и иногда я, если гостил у них.

22

Мне купили новый велик. Красивый, зеленый и с блестящими наклейками. Несколько дней ушло на то, чтобы научиться держать равновесие. Я привык к нему и стал считать себя профессиональным ездоком. В сухие майские дни ездил по городу, обозначив для себя границы радиусом трех остановок от дома, открывая все новые кварталы.