Текст книги "Олег. Романтическая история о великом князе по мотивам русской летописи «Повесть временных лет» монаха Киево-Печерского монастыря преподобного Нестора-летописца"

На горе

Свирька решила, что лучше быть битой, чем изгнанной.

Когда через день хозяйка пришла в себя, Свирька села у её ног, выложила подарок Тарасия и всё поведала.

Обескураженная Ганна долго молчала.

– И что он? – холодно спросила она холопку.

– А что? – не поняла та, она смотрела на хозяйку так, как даже собака не смотрит, когда её долго не трепали по холке.

Ганна размахнулась, но только мысленно.

– Как он, я имею в виду?.. – Дальше она ничего не сказала, а только со всей злобы пнула Свирьку и запустила в неё чем попало под руку.

Свирька, дрыгая голыми ногами, перекатилась, схватила то, чем в неё запустила Ганна, – это был ком красивой материи, подаренной Тарасием, и выскочила из светлицы.

«Что же это он? – думала она про подавшего, как ей показалось, надежду на счастье Тарасия. – А она сука! – Мысль о податливой самке Свирьке разделилась надвое и не отпустила, а схватила за горло и держала. – А кто из нас…»

Ганна села, потом легла, но уже отлежала бока, пока болела, и снова села и почувствовала, что надо что-то делать, нельзя просто так сидеть и злиться на белый свет.

– Свирька! – заорала она.

Та оказалась недалеко, всего-то за пологом, и вошла, прижимая к горлу свою материю.

– Дай сюда! – приказала ей Ганна, но Свирька на одно мгновение метнула на неё такой взгляд и ещё теснее прижала кусок, что Ганна вдруг обмякла.

Ей стало так пусто, будто из души всё выгребли.

И противно.

Она подняла глаза на Свирьку, та ещё стояла с прижатым к горлу куском, но в её глазах уже не было злобы и свирепости.

Ганна, как могла, справилась с собой, позвала, и Свирька косо присела рядом.

Ганна вдруг вспомнила:

– Что, говоришь, Тарасий сказал про Игоря, не пора ли ему править?

Свирька кивнула.

– А может, и правда? – Она сказала это, думая о другом, но через мгновение услышала себя и опасливо глянула на Свирьку, та смотрела на неё так, будто жгла. – Что ты так смотришь? – отстранившись, вопросила Ганна и оттолкнула Свирьку, но Свирька сидела как каменная, а Ганна как на стену наткнулась, подскочила и выбежала из светёлки.

«Что все ополчились на меня, и даже эта?..»

Когда вернулась, Свирьки не было, Ганна присела и подумала, что надо успокоиться и отнести наконец Ольге подношение от грека. Она выглянула и крикнула Свирьку помочь одеться, но та не ответила.

«Сейчас я ей задам! – У Ганны опять всё внутри всколыхнулось. – Только найду! Сучка! Девка! Да смотреть на меня так!.. Очи повыцарапаю!»

В доме было пусто, Ганна пошла на зады, заглянула в баню, в бане тоже было пусто, на пути попалась только одна скотница.

– Ты Свирьку не видала? – спросила её Ганна.

– Как не видать? – ответила та. – Подала́сь она!

– Куда?

– Не сказала, а только с узелком, а куда не сказала…

Ганна удивилась, она вернулась в дом и стала вспоминать, не посылала ли она до этого Свирьку куда-нибудь по делам, но ничего вспомнить не могла.

«Да нет, – думала она. – Куда я могла её послать, когда сама только-только очухалась».

Она села, и тут до неё дошли слова скотницы: «С узелком…»

«С каким узелком? Куда ещё с узелком?» – И она забеспокоилась, и в голове вдруг всплыло: «…не пора ли Игорю править?..» Она подскочила и, ведомая опасливым предчувствием, направилась в ледник, а дойдя, остановилась.

«А чего это я?.. – как вкопанная встала Ганна. – При чём тут греческое вино? – И она хлопнула себя по бёдрам. – Совсем сдурела баба! Сейчас пожалуюсь княгине на Свирьку, что обманула и сбежала, та пустит её в розыск, а разыщут, выпорют для примера, и я добавлю», – думала она, но всё же спускалась по ступеням ледника и остановилась, вдруг вспомнив, как в апреле она на росчисти под новый огород увидела князя Олега на вороном коне, когда того под уздцы уводила Василиса.

«Всё на мою голову… Да всё разом!..»

Но сюда-то она шла, как в спину толкали, и она заглянула между кадушками и обмерла, как будто именно этого и боялась – стеклянной посудины, которую ей вручил грек Тарасий, не было, а войлок, на котором посудина стояла, ещё примятый.

Она села на холодную ступеньку.

Свирька забрала, осознала она, только зачем?

«А княгине Ольге жаловаться, а вино прихватила задобрить! – Лихорадочные мысли стучали в голове. – Так не задобрит, а ещё пуще… воровкой прослывёт и только больше на себя зла накличет, значит…»

И тут Ганна похолодела, она вдруг вспомнила слова Тарасия, сказанные им Свирьке, что, мол, пора Игорю Киевом править.

«Вот оно что! – Ганна перестала видеть и чувствовать то, что было вокруг. – Тарасий дал мне вино с Ольгой гадать, а тогда выходит, вино отравленное, что ли? А Свирька ему помощница, коли она с греком того…»

Ганна добежала домой, подняла из сундука всё лучшее, с самого дна достала мешочки с подвесками, переоделась, кликнула, кто был ближе, и велела запрягать.

За те дни, пока она болела, дорога высохла, но ещё вода не отовсюду испарилась и в иных глубоких лужах стояла грязью, которая от верха лужи донизу обозначилась слоями, чем ниже, тем темнее. На самом дне грязь была глянцево-серая и такая густая, что свиньи обходили.

И Ганна объезжала, чувствовала, что у неё на душе так же, как в этих лужах.

Она ненавидела своего мужа за то, что кроме достатка ничего не дал, но достаток у неё и так был. Во младенчестве умерли и старшие и младшие её сестры и братья, и она у родителей выжила одна. Её отец, боярин, ещё до пришествия Аскольда и Дира был в Киеве богатеем, и всё наследство досталось Ганне, когда он четыре года назад умер от старости, а мать умерла через несколько лет после того, как Ганну выдали за Радомысла.

Главное, что ей не дал Радомысл детей.

Она гнала к Ольге и чувствовала, что в её жизни всё перевернулось.

«Что могло стрястись, пока я болела?.. Ах, тварь!» – Перед глазами стояла Свирька, а за ней маячила как будто бы… Василиса.

«Конечно, Василиса… Она виновата, она гречанка по вере, она соблазнила, обратила в свою веру Радомысла. Радомысл привёл её из Царьграда, – думала Ганна, и тут она вспоминала свой сон-морок, когда Василиса не утонула со всеми. – А теперь они вместе туда возвращаются, и никто не утонул, – уверилась Ганна. – Конечно, она и Свирьку через Тарасия обратила… Василиса-то! – Но здесь у Ганны возникли сомнения, она не находила перемен в поведении своей наперсницы. – Если не утонула!.. А Олег?»

Встал вопрос колом…

То, что Тарасий дал вино и подсказал, что должна выпить княгиня Ольга, у Ганны в голове уже улеглось, но ведь он сказал вместе пить, когда будете гадать, думала Ганна. «А как вино отравленное, Тарасий-то каков, значит, он хотел и меня со свету свести, это чтобы Игорю править, ведь тогда-то Олег точно вернётся, как узнает… А вернётся он, Василиса и все, тогда я снова…»

Она давно ненавидела своего мужа, но тихо, не давая себе воли, просто избегала его, что дома, что на подворье, и чувствовала себя собой только тогда, когда он или уходил в полюдье, или отъезжал с товаром к грекам за море, на полгода. Тогда Ганна давала себе волю и мечтала…

И вот – пустота.

Ганна натянула вожжи и остановилась: «Вино надо найти и забрать, а Тарасий…»

Она вспомнила молодого грека и обмерла, и мурашки побежали по коже.

* * *

Княгиня Ольга поднялась с колен.

Она молилась за всех: за тех, кто в походе, за тех, кто в поле, за тех, кто на воде или приставлен к торговому делу, за тех, кто пока живёт во грехе, не ведая греческой веры, единственной правды на земле.

Она вышла из молельной и по проходам через комнаты, мимо чуланов пошла во двор.

Женская половина киевского терема была построена большая. Вместе с Ольгой жили её комнатные: одни, которые ближе, в ближних комнатах, другие в дальних. Во дворе она увидела сотского Илью, о котором просила Олега оставить для охраны, и потому ещё, что он был греческой веры.

– Что, Илья, где князь Игорь? Ещё не вернулся?

Сотский Илья, охранявший обе половины, и мужскую и женскую, и ворота верхней и нижней стены, всегда всё знал, а тем более об оставшемся князе Игоре и делах малой дружины.

– Задерживается… видать, далеко уплыли, нынче под горою рыбы мало… жарко, княгиня!

– А что слышно? – спросила Ольга без особых ожиданий.

Перед тем как уходить в большой поход, князь Олег разослал гонцов по всем весям, наказав, что надо соседей держать в смирении и вести розыск об них. Но пока всё было спокойно, ниоткуда не доносились злые вести. Ольга поначалу беспокоилась, ей было тревожно, однако за те седмины, которые прошли после ухода князя с большим войском, ничего не произошло, и она стала привыкать, поэтому спросила больше для порядка.

– Ничего, княгиня, всё обыденно…

– Ну и хорошо, Илья, пусть так и будет, – сказала Ольга и пошла в терем.

Уходя, краем глаза она увидела, что у въездных ворот возникла какая-то сумятня, но не обратила внимания.

Уже внутри, в проходах, когда повернула на свою половину, вдруг услышала:

– Княгиня…

Тихий голос, как ей показалось, был из ближнего чулана.

Она остановилась.

– Княгиня, это я, Свирька!

Княгиня повернулась и подошла к чуть приоткрытой двери, откуда в щель просвечивали лоб и глаз.

– Кто ты, почему прячешься? – Ольга удивилась, в кромнике на Киевой горе все ворота открывались на светлый день до захода солнца, и никому не возбранялось прийти, что-то принести и продать для хозяйственных нужд, решить тяжбу, бить челом, о чём бы ни было дело.

– Боюсь, княгиня…

– Чего боишься? Но прежде выйди, покажись…

Низкая дверь открылась, и из чулана, пригнувшись, вышла девушка, знакомая на лицо, но Ольга сразу её не признала.

– Ты… – Ольга попыталась…

– Свирька я…

– Ах да! – Ольга вспомнила, что та уже назвалась. – Свирька, а почему прячешься?

– Боюсь, княгиня…

Перед тем как выйти, Ганна успела глянуться в кадушку и осталась довольна своим видом, особенно подвесками, запахом. Молодая княгиня Ольга сама была красивая и одевалась красиво, и к этому тянулись киевские жены, которым судьба даровала с ней встречаться, тем более что Ганна шла по важному делу.

Ганна торопилась, она должна перехватить Свирьку и самой рассказать о происках Тарасия, и её снова при воспоминании о греке обдало сначала жаром, потом холодом: если Тарасия схватят, поведут на правеж, будут мучить и посадят на цепь…

А Олег вернётся…

Думала Ганна.

И ещё думала – как будет дальше жить.

Ещё год назад они вместе гадали, но вдруг Ольга объявила, что гадать грешно́, и они не виделись. Сначала Ганна не понимала почему, а теперь поняла – Тарасий сказал, что «с этим вином всё без греха, что может гадать и человек греческой веры», и просил посудину до времени схоронить и держать в прохладе и темноте, а попробовать уже вместе с Ольгой.

Потому и поставила в леднике за кадушки.

«Значит, всё дело в греческой вере! – догадывалась Ганна про княгиню. – А Тарасий откуда узнал, или хитрый больно? – И поняла: – Хитрый! Они, греки, все хитрые!»

Как ни тяжелы, как ни тревожны были мысли, Ганна ухмыльнулась. «А перепутала Свирька всю Тарасову куже́лю! А Тарасию достанется!» – думала она про грека, а душа томилась.

Ганна правила на гору в княжий двор. Впереди показалась воротная башня верхней стены. Кромник с теремами стоял на плоской срытой вершине Киевой горы, огороженный двойной стеной – меньшей по краю, отделявшей княжий двор от посада, сидевшего во всю ширину и высоту пологого склона, окруженного нижней, другой стеной с воротами и земляным валом с проходами и рогатками.

После дождей люди, как муравьи, копошились на покосах соседних Щекавицы и Хоривицы, булькались в челнах на рыбных ловах на Днепре. В воздухе витали тёплые, влажные запахи с диких лугов цветами, с покосов сеном, и откуда дул ветерок, тем и пахло.

Ганна подъехала, воротная стража пропустила, не глянув. Она всех знала, и её все знали, она тут ездила с батюшкой, ещё когда Ольги не было и Игорь мальчишкой бегал, не отличить от других мальчишек. Всё как будто ничего не изменилось, только сейчас Ганна почувствовала, завернув за ворота, что её подвески распространяют запах ещё небывалый в этих местах, и в глазах снова предстал Тарасий таким, каким она видела его в последний раз, перед тем как заболеть. И её ударило, она аж потрясла головой, и запах от подвесок стал сильнее.

«Уйди!» – мысленно отогнала она опасного, но такого соблазнительного грека.

Тогда, после действа с подвесками, Тарасий сел на лавку близко, как нельзя было садиться рядом с чужой замужней женщиной. Ганна было хотела отодвинуться, но перехватило дыхание, она пошевелилась, но отодвинуться не смогла, её, наоборот, потянуло к этому греку, молодому, красивому и такому необычному в Киеве.

Летом Киев был зелёный в рощах, жёлтый на покосах и серый домами, как старое выветренное дерево. Небо белёсое, и белёсый Днепр. Зимой всё в округе являло себя серо-коричневым: разъезженные в грязь дороги, потемневшие, намокшие дождевой водой и талым снегом стены и терема́. Вдали, если не было солнца, серое небо сливалось с серыми в снегу полями, и всё было серое и коричневое, когда сходили снега, а земля ещё не дала яркой зелени. И киевские люди ходили в серых летом посконинах и серых зимой овчинах.

А Тарасий был не такой. Он был яркий черными в кольцо волосами, лоснящимися и блестящими, распущенными по плечо. У него была смуглая, как у степняка кожа, только не щербатая и сухая от колючих ветров, как у тех, кто приезжал на мелких с овцу конях, так что ноги волочились по земле, а гладкая, тёплая, ровная, сытая, потому матовая, не мазанная салом, незачем было в тёплом тереме. И одевался он ярко, в тот раз в синюю в цвет камня на мизинце рубаху, расшитую по плечам серебряным узором, да с красным на поясе ремешком и гнутым ножичком на нём в серебряном ножне́, с рукояткой из рыбьей кости.

Тарасий явился такой ощутимый, что Ганне захотелось потрогать его по щеке, погладить смоляную бороду, она сморгнула…

А вот Свирька всё успела: «Дурища, понесёт – выгоню!», и в этот момент не стало у Ганны зла на рабыню-наперсницу, а только на Тарасия.

«Уйди!» – Она мысленно снова прогнала его.

– Тпррр! – услышала она и очнулась уже на теремном дворе. – Что, Ганна, давно тебя не видать было!

Она вздрогнула, лошадь за оголовье держал десятский, ближний помощник Ильи.

– Приехала?

– Приехала, – недовольно ответила Ганна, десятский перебил её думы, и стала слезать с повозки.

– Ай, помогу! – хохотнул десятский.

– Я т-те! – замахнулась на него Ганна и увидела Ольгу, та заходила в терем.

– То ты, то девка твоя! – скалился десятский.

– Свирька здесь? – Ганна передала ему поводья.

– Здесь, а то ты не знаешь… – ответил десятский и потянул лошадь к княжьим конюшням.

Ганна отряхнула с поневы приставшее сено и поспешила в терем и только тут увидела, что десятский, его имени она не помнила, остановился и повёл носом.

Она накинула на голову убрус, укрыла подвески и дальше уже ступила лебедем.

Она застала Ольгу и Свирьку за разговором. Свирька держала не узелок, как сказала скотница, а тяжёлую суму́.

Ольга оглянулась.

– Княгиня, – поклонилась Ганна. – Я пришла за своей девкой, вот виру принесла.

Ольга смотрела на Ганну.

– Давно тебя не видела, Ганна, с тобою случилось чего?

– Особо ничего, княгиня, так, хворала седмицу да седмицу в себя приходила… Вот они от рук, – она кивнула в сторону Свирьки, – и отбились!

– Твоя девка, я было начала проведывать, а тут и ты поспела…

– Сама проведаю, княгиня, моя девка, вели ей выйти отсюда…

Ольга перевела взгляд на Свирьку, та дрожала.

– Выйди, – сказала ей Ольга, – да хозяйку дождись, так тебе велю.

Потупив глаза, Свирька как на чужих ногах вышла из светлицы, и Ганна увидела, как та прижала суму́.

– Иди в дом… – не поворачивая головы, сквозь зубы процедила ей Ганна.

Ольга поднялась и пошла к распахнутому окошку.

– Илья! – позвала она и вернулась. – У тебя ещё дело? Ты с чем пришла?

– Спросить пришла, – вовремя сообразила Ганна, – что слышно о походе?

Ольга пожала плечами:

– Ничего! Ничего такого, особенного… пороги и Хо́ртицу прошли сча́стливо, Березань тоже… сейчас должно быть на Дунае, а может, уже и снялись…

– А что греки в Киеве, не волнуются ли?

Ольга внимательно посмотрела на Ганну, немного помолчала и указала на сундук. Ганна села на край.

– А тебе что за дело до греков? – спросила Ольга.

– Дело моё не о греках, княгиня, а только…

– Что «только»? – Ольга смотрела на Ганну, та потупилась. – Говори, не стыдись, что за дело у тебя ко мне?

– Я про мужей… про мужа… Я хотела узнать, все ли живы?.. Нет ли дурных вестей каких?

– А ты…

– Тяжёлая я… – ответила было Ганна, она придумала это и запнулась, не зная, как продолжить, и как раз в светлицу ввалился сотский Илья.

– Зачем звала, княгиня? – начал он, но Ольга, услышав слова Ганны о женском, махнула на него рукой. Илья поклонился, негоже ему было задерживаться на женской половине, даже если сама княгиня звала, только перед тем, как выйти, сказал: – Князь Игорь поднимается с Днепра.

Ганна встрепенулась.

– Если плохих новостей нет, пойду я, княгиня, а за Свирьку вот тебе вира… – сказала она и положила кусок материи, полученной от Тарасия.

– Постой, – вдруг остановила её Ольга. – Не от тебя ли так пахнет?

Ганна снова потупилась.

– Это от чего? И какие подвески на тебе!

«Разглядела… унюхала…» – подумала Ганна и уже не знала, радоваться ей или огорчаться.

– Давно ты у меня не была, Ганна, и чего это твоя девка бояться стала?..

– Я проведаю, княгиня…

– Проведай, – сказала Ольга, внимательно посмотрела на подвески и потянулась за вирой, Ганна подала ткань, Ольга развернула и прикинула на себя.

Ганна еле сдержалась, чтобы не ахнуть – на светловолосой, белокожей с румянцем Ольге, к её синим глазам и разлётным, как нарисованным бровям материя, преподнесённая Тарасием, подходила так, что вся красота княгини, вся её свежесть и молодость засияли, как умытое утром солнышко.

– Хорошо? – смущённо спросила она.

Ганна не смогла ничего сказать, и Ольга это увидела.

– Понравится князю, как думаешь?

Ганна стала часто кивать и понемногу отступала к выходу.

– А ты приходи, давно не сумерничали…

Ганна поклонилась.

– Сегодня нет, – Ольга ещё стояла, потом сложила материю, – приходи завтра, мои девки только что вернулись с полей, собрали травы да накопали коренья, надо разобрать, придёшь?

– Приду, княгиня…

– Вот и приходи!

Ганна отмахнулась вожжами от гогочущего десятского и взобралась на повозку, а тот всё норовил её подсадить, и подсадил бы, и Ганна не стала бы отмахиваться, но не от десятского – не его лап это дело, подумала она и таки перепоясала хлопца ременными, а он только пуще загоготал.

– Уйди, жеребец! – Она намотала вожжи и тряхнула ими по спине кобылы. – Пошла!

Десятский ещё ржал, из верхнего окна терема смотрела княгиня Ольга, в воротную башню въезжали всадники, много, и Ганна сдала в сторону, она увидела, что это возвращается князь Игорь, он ехал первым рядом. Ганна поклонилась, Игорь кивнул, десятка два всадников, все знакомые, проехали мимо с поклонами, все с памятью о её батюшке и уважением к её супругу, который на походе, и с завистью, конечно. Ещё в ворота въехали три телеги, полные мокрых мешков с рыбой, только хвосты торчат.

Ганна съехала через верхние ворота, и на душе у неё было пока ещё мутно, была одна дума о том, что успела Ольге рассказать Свирька, зачем прибежала. Но, судя по всему, ничего, потому что не хватило времени – Ганна видела, как Ольга входила в терем, и сама быстро за ней поднялась, разудалый десятский, как ни хотел, не смог её задержать, а за это время что могла успеть наболтать Свирька? Скорее всего, ничего, теперь Ганна была в этом уверена. А Тарасия на двор и не пустили бы, он был младший среди греков, между собою они держались строго по старшинству, вот Ганне вино-то и подсунул, а про Свирьку она сейчас доедет и всё узнает.

«А пусть родит! – вдруг подумала Ганна и стеганула кобылу так, что та зачастила копытами, со счёту сбиться. – Только бы дурная девка снова куда не подалась…»

Князь Игорь поднялся, княгиня Ольга его ждала, она стояла и придерживала на груди накинутую на плечи новую материю. Игорь молча стал обходить, Ольга на него поворачивалась и смотрела с загадочной улыбкой.

– Красно́, жёнушка, красно́… – Игорь остановился. – Откуда такое?

Ольга стала серьёзной и сложила материю.

– Думаю, от недобрых людей сей дар, – сказала она и присела на ларь, Игорь сел рядом.

Он глядел на неё, ещё немного посидел и, не поинтересовавшись про «недобрых людей», откуда у его жены такие мысли, хлопнул ладонями по коленям и сказал:

– Вели баню топить, седмицу на воде стояли, от меня небось дух тяжелый…

Ольга промолчала.

– Придёшь? – спросил Игорь.

Ольга искоса глянула на него и кивнула.

Когда Ганна вернулась в дом, Свирьку нашла в свинарнике.

Такого ещё не бывало, Ганна её обыскалась, а когда походя заглянула, ахнула – босая Свирька с подоткнутым подолом широкой лопатой с места на другое кидала жидкий навоз.

Ганна от вони закрылась платком и расхохоталась.

«Вот дурища!» – содрогаясь от смеха, думала она.

Она кликнула баб, пошепталась, те гурьбой вошли в свинарник, свели оттуда Свирьку на женскую половину двора, несколько баб её держали, другие запускали в колодец вёдра и выливали на девку ледяную воду, пока не смыли всю вонь. Под жарким солнцем Свирька держалась, стояла синяя, голая, стучала зубами, ведре на пятом её отпустили, и она даже сама стала обмываться – под грудями, ноги, живот – и виновато поглядывала на хозяйку, та веселилась и грустила одновременно, тем временем топилась баня, куда Ганна завела её, окоченевшую от холода.

Свирька легла на поло́к и разрыдалась.

Теперь Ганна подбрасывала дрова и кидала на камни воду.

Стало жарко, Свирька согрелась, но ещё поглядывала на хозяйку.

– Зачем до княгини бегала? – спросила Ганна.

– Испугалась я, думала, ты из-за грека меня со свету сживёшь…

– А вино зачем без спросу взяла?

– А это?.. – спросила Свирька и повернулась.

– А коли не знаешь, зачем брала?

– Посудина красивая…

– А что в ней, не ведаешь?

– Нет, сладкое?

– Сладкое… – ответила Ганна и успокоилась: ничего не ведавшая Свирька польстилась на красивую редкую посудину, а Ганна вовремя успела. Она разомлела и вся злоба прошла.

Свирька пересела с верхнего полка́ на нижний и потянулась открыть вьюшку, чтобы выпустить слишком жаркий воздух.

– Ты чего? – спросила её Ганна.

– Жарко, хозяйка…

Ганна глянула на наперсницу и увидела, как та сложила руки на животе так, как это делают беременные. У Свирьки ещё не было никакого живота, но она сложила руки, как будто бы живот уже был.

– Довольно, – сказала Ганна. – Иди, коли жарко!

Свирька вздохнула.

Она вытерлась, надела рубаху и вышла, всё для неё случилось неожиданно – сначала грек Тарасий, а потом желание сознаться. И разговор с Ганной, и обида, и страх убежать, и пожаловаться княгине, и задобрить её – за этим выкрала проклятую, но красивую царьградскую посудину, а что внутри, кто же ведает, но если грек Ганне дал – зря ли? И Ганна, которая появилась у Ольги так неожиданно. А когда всё произошло, Свирька поняла, что некуда деваться и некуда бежать, поэтому и спряталась в свинарнике и измазалась навозом, знала, что Ганна, прежде чем наказать, заставит её отмыться, а там, глядишь, и отойдёт.

Так и вышло!

Так думала Свирька, когда, еле держась на ногах от всего пережитого, пошла в дом.

Ганна, оставшись одна, думала о своём: ещё непонятно было, беременная ли Свирька, но если беременная…

«А если беременная, – уже холодным умом мыслила она, – то мне на руку, родит, я у неё дитё-то и заберу…»

И другие мысль пришли: «Отравленное вино или просто так грек дал? Нет, не просто! Как же, если не отравленное, Игорю править в Киеве?»

Она открыла настежь вьюшку, когда воздух остыл, оделась и, зная, что делает, зашла в дом, нашла Свирьку спящей и суму с посудиной. Взяла и пошла на сеновал, а по дороге прихватила краюшку хлеба и в сарайке, где хранилось зерно, набрала жменю.

Ведомая дурными подозрениями, Ганна на сеновале капнула на хлеб вина, опрыскала зерно и положила рядом с дверным косяком.

Забралась на сено и затаилась.

Она лежала высоко, смотрела и страдала о том, что её предал муж Радомысл, стороной обошёл князь Олег, странно, нехорошо повёл себя грек Тарасий. Она их пытала, они молчали, глядели на неё, но ничего не говорили. Мысли теснились, и вдруг она почувствовала, что её голова, до этого такая, ясная затуманивается, а кругом пахнет не сеном, а тем запахом, тем, колдовским. Ганна повернулась на спину и сложила на животе руки. Рядом стоял с ясными глазами Тарасий, он взял поводья коня, красивого вороного жеребца, Ганна вгляделась и узнала коня князя Олега. Зашёл сбоку и вонзил коню длинный нож под левую переднюю ногу. Конь стал валиться, а Тарасий повернулся к Ганне. Всё происходило медленно, она могла рассмотреть. Тарасий отдалялся, и Ганна увидела, что он сел на другого коня, буланого, она узнала и этого коня – это был конь её мужа Радомысла. К седлу за длинный повод был привязан ещё конь, и Тарасий одвуконь улетал, только иногда оглядывался на Ганну, и той казалось, что он уже далеко. Но Тарасий смотрел близко, она сморгнула и увидела, что вороной лежит на земле, а вокруг ползают черные змеи, заползают на конский круп и исчезают в чреве. А вдруг она увидела, что одна змея выползла из пустого конского глаза, а другая из пасти через неплотно сомкнутые зубы. Ганна вглядывалась, гады вились кольцами, как волосы у грека, и Ганна поняла, что она видит то, что видела, когда лежала хворая, и поняла, что эти мысли приходили к ней не явленные, а теперь она всё узрела.

Змей становилось больше, они будто плодились, а Ганна чувствовала, что к самому горлу подбирается тошнота и мутит, но отпустило. На место тошноты пришло удушье, она задыхалась. Она хотела вздохнуть, и снова появился знакомый запах. В темноте вспыхнули яркие вспышки, Ганна прищурилась и разглядела костры и пляшущих людей, знакомых, но она не помнила их имён, но вот вроде она узнала мужа, в отблесках костров его рыжие волосы были чёрные, вот эта девка, вот ещё кто-то, а вот Олег, он тянул верёвку, тянули много людей, тяжело, из темноты, и Ганна увидела в свете костров, что было на конце этой верёвки – Мара, огромная, как полная рыбой сеть, но внутри была не рыба, внутри была она, запутавшаяся она, а Олег показывал рукой и хохотал во всё горло.

Больше она ничего не увидела, всё исчезло.

Когда Ганна очнулась, уже смеркалось.

Сквозь щели между досками пробивались косые лучи и окрашивали противоположную стену сеновала багровыми полосами.

В руках и спине была тяжесть, она пошевелилась, и голова болела, тяжёлая, и она чувствовала запах от подвесок, и провела рукою по виску, но подвесок не было.

Она сползла, придерживаясь стены, еле-еле дошла до косяка и отшатнулась – рядом с краюшкой хлеба и зерном неподвижно, прямая, как смоляная чёрная верёвка, лежала мёртвая змея и валялась мёртвая мышь.