Текст книги "Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 11. Часть 16. Странствия (2000–2002)"

Мне надоело находиться в столь странном доме, и я засобирался уходить. Дон не удерживал, только повторял, что и он, и Сюзи несказанно рады меня видеть. Просил следующий раз приезжать с Наташей.

– У нас есть дача на берегу океана, погостите с Наташей там, ладно?

Я обещал. Когда уже вышел из дома, слышу: меня вновь окликает Дон. Высунулся из окна и кричит:

– Евгений! А Наташа любит моллюски?

– Да, конечно, любит!

– Отлично. Мы насобираем в океане моллюсков, и Сюзи их приготовит для нас! Она так здорово умеет готовить моллюски!

Завернув за угол, я первым делом нашел кафе и пообедал. Ел и озирался по сторонам: не ворвется ли в кафе не доевший своей нормы дог?

Назад шел через центр Вашингтона, он был забит гомосексуалистами, у них какой-то слёт. Ходят под ручку однополые существа, страшные как черти, одетые как попало (джинсы, кроссовки), слушают джаз, рассматривают вышивки в честь погибших от AIDS. У нас в гостинице тоже масса гомосексуалистов.

Вернулся домой через чайнатаун. Довольно жалкий и миниатюрный. Город вне официальной части (Белый дом, монументы, Капитолий) весьма пресный, стандартный. Нет изюминки в магазинах, ресторанах.

30 апреля 2000 года, 16:50

Вчера вечером в гостиницу пришел руководитель проекта изучения холодной войны из Центра Вудро Вильсона. Обсудили возможные направления сотрудничества, целый ряд тем. Пригласил нас с Наташей поработать в проекте в качестве приглашенных профессоров на срок от шести месяцев до года.

А сегодня утром я пошел смотреть на марш гомосексуалистов. Увидел массы невзрачных людей самых различных возрастов. Бесформенные толстые тетки, высохшие седые старухи и старики. В каких-то балахонах, выцветших джинсах, кроссовках, словно обыватели выехали на пикник.

Большинство этих людей собралось у монумента президенту Вашингтону. Началась перекличка. По динамикам разносилось: «Штат Огайо!» В ответ – восторженный рев из стана огайской делегации. Далее: «Штат Флорида!» Снова рев. И так штат за штатом – все пятьдесят. Вслед за территориальными колоннами перешли на перекличку профессиональных: «Ассоциация пилотов-гомосексуалистов!», «Ассоциация медработников-гомосексуалистов!», потом – священники, юристы, учителя.

Но вот перекличка завершена. Начинается марш. Колонны одна за другой движутся к Капитолийскому холму. Со всех сторон несутся приветственные выкрики зевак, играет бравурная музыка.

Есть, однако, и противники происходящего. Кучка парней под присмотром двух здоровяков-полицейских вопит: «Бог ненавидит педиков!» «СПИД – лучший способ лечения от педерастии!» «Покайтесь или сгинете!». В ответ участники марша призывают к дружбе и любви.

Марш поразил своими масштабами. В нем были задействованы десятки тысяч людей! Появилось даже ощущение чего-то нереального, словно я не в столице знакомой сверхдержавы, а в каком-то неведомом мире, заселенном загадочными инопланетянами. В общем, отстал я, видимо, от жизни. И не только американской. Сегодняшняя Россия ведь тоже заметно продвинулась в смысле освоения нестандартной сексуальной практики. Хотя до Сан-Франциско, даже 1970-х годов, нам еще, пожалуй, далеко.

Я с трудом сдерживал чувство брезгливости. Чтобы вся столица единственной сверхдержавы была забита этими типажами!

Вернулся в 12 ч домой, оплатил счет и пешком, потом в совершенно пустом метро добрался до аэропорта. Там пришлось долго околачиваться; пассажиров держали на лестнице, на улице, везли к самолету. Оказался букашкой, которую, несмотря на замечательную погоду (+15 °C, ни облачка), страшно бросало в воздухе. Зато увидел сверху Вашингтон с его замечательными монументами и зеленью. Побережье песчаное у Нью-Йорка, в отдалении – частокол небоскребов Манхэттена. В аэропорту Кеннеди купил по заказу Наташеньки духи Poeme (два флакона), и вот в кафетерии пишу.

Вчера вечером смотрел, как перекрывали в Washington D.C. улицы перед начальственным кортежем. Негр-полицейский держал два потока машин и людей, норовивших перебежать дорогу. На двоих орал матом, а потом штрафовал. Так что и здесь, бывает, держат, но держали минут 10 максимум.

1 мая 2000 года, 2:00

Вылетели на час позже – устраняли неисправность в электрической системе. При взлете хорошо смотрелся Манхэттен, шли почти над ним. Он был освещен садящимся диском солнца. Вскоре сразу стемнело.

Уже очень соскучился по дому, Наташеньке, Н.А., квартире. Американская пища что-то не приглянулась, особенно то, что на улицах покупал. Да и рестораны не вызвали особого восторга.

1 мая 2000 года, 17:30

Самолет опоздал минут на 30, плюс минут сорок ждал багаж. Встречали Наташенька и водитель Николай Михайлович. Дома – разговоры с Наташенькой и Н.А., обильная и наконец своя вкусная еда.

Поездка закончилась. В целом была успешной и полезной.

Глава 3
И Квазимодо, и Коко Шанель

Долго, очень долго собирались мы в Париж. Уже, кажется, полмира объездили, а до французской столицы, которая с детства будоражила душу, все никак не получалось добраться.

И вот наконец направляемся в Париж в поезде из Германии, где читали лекции в уже упоминавшемся в предыдущих томах Центре им. Маршалла в Баварии, в городе Гармиш-Партенкирхен. Поэтому сначала о нашем пребывании в Германии.

В Центре Наташе предстояло выступить с лекцией и провести три семинара по теме: «Перспективы России как полиэтнического государства». Аудитория – старшие дипломаты и офицеры из большинства стран Европы, США и Канады. У меня была отдельная программа.

Сразу после прибытия в Гармиш-Партенкирхен декан канадец Ричард Коэн пригласил нас на ужин. В шикарный ресторан высоко в Альпах, с потрясающим видом на заснеженные пики, зеленые долины, половодье цветников. Поужинали, принесли счет. Декан предложил гостям расплачиваться самостоятельно. Оказалось, что почти все забыли захватить с собой деньги. За англичанку, эстонку и норвежца заплатили мы, получив заверения от Коэна, что он вернет нам долг гостей. Действительно вернул, но только после десятка напоминаний и в последний момент, перед самым нашим отъездом из Центра.

Лекцию Н.Е. Бажанова прочла идеально. Из зала посыпались вопросы. Молодой грузинский дипломат срывающимся от волнения голосом воскликнул: «Почему Россия третирует малый народ, не позволяет ему жить в независимости?». Наташа в ответ поинтересовалась: «Вы какой народ имеете в виду, абхазов, которым Грузия мешает жить в независимости?». Грузин стушевался, но изрек: «Я говорю о чеченцах!». Наташа: «А как же насчет абхазов, да и южных осетин?» Дипломат лишь развел руками. А после лекции к Наташе подошел седовласый грузинский генерал, поблагодарил за лекцию и с колоритным грузинским акцентом добавил: «Вы не обижайтесь на этого парня, мы грузины – горячий народ, сначала говорим, а потом думаем!».

Живо прошли семинары, на которых слушатели дискутировали с Наташей. А затем состоялись переговоры с руководством Центра им. Маршалла о продолжении сотрудничества. Мы получили новое приглашение преподавать в Центре, в том числе и на постоянной основе, за высокую зарплату.

Но вот пребывание в Гармиш-Партенкирхене завершено, и мы наконец направляемся на поезде в Париж. Поговорим же теперь о Франции, причем подробно.

С середины XVIII столетия Франция превратилась в объект обожания и подражательства в среде привилегированного класса России. Восторги вызывали французские политические теории, философия, литература, поэзия, живопись, архитектура, скульптура, музыка, танцы, драма, одежда, гастрономия, парфюмерия, дизайн, парковое хозяйство и т. д. и т. п. Русская знать настолько прониклась французским духом, что перешла на французскую речь, предав забвению родной язык. Даже в ходе судьбоносной Бородинской битвы, сражаясь с наполеоновскими полчищами не на жизнь, а на смерть, Кутузов и его генералы объяснялись друг с другом по-французски. И на последовавшем вскоре историческом совете в Филях тоже звучала французская речь.

Наряду, однако, с обожанием и даже пресмыкательством в русском восприятии французов присутствовали и отрицательные эмоции. Прежде всего зависть и на ее почве неприятие и отторжение некоторых аспектов французской жизни. Типичный пример такой противоречивости – книга писателя Д.И. Фонвизина «Письма из Франции». Описывая эту страну за десятилетие до Великой французской революции 1789 года, Фонвизин возмущался количеством нищих в столь «плодороднейшем краю», дерзостью слуг и слюнтяйством господ, с презрением отзывался об отсутствии у французов рассудка, об их пристрастии к веселью, краснобайству, безделью, гулянкам, амурным похождениям.

Коробила русского писателя склонность французов к вольнодумству, их обожание Вольтера, глашатая свободолюбивых идей. Случившаяся вскоре революция вызвала переполох во всем российском правящем классе. Французские революционеры стали восприниматься как смертельно опасные враги, создававшие своими делами и словами угрозу устоям Российской империи. Российский трон загорелся фанатичной страстью не только отгородить подвластные народы от тлетворного влияния, но и задушить гидру французской революции на корню. А потом был Наполеон, его агрессия против России, и хотя аристократы продолжали изъясняться по-французски и пользоваться плодами французской цивилизации, они вместе со всем народом встали грудью на защиту отечества. Агрессоры не ожидали такого ожесточенного сопротивления.

Но вот Наполеона разбили, наступил мир, страсти поутихли. На протяжении остальной части XIX века между Санкт-Петербургом и Парижем, случалось, возникали и другие коллизии, порой крупные, кровопролитные (особенно Крымская война 1854–1856 гг.), но в целом русское дворянство продолжало упиваться плодами французской цивилизации. Юг Франции (Лазурный берег) с центром в Ницце постепенно превратился в вотчину нашей элиты. С 1856 года и вплоть до 1914 года (начала Первой мировой войны) на Лазурном берегу чуть ли не постоянно проживали все члены дома Романовых. Будущий царь Александр III провел там почти все свое детство. За императорской семьей тянулась остальная часть российской знати.

Приход к власти большевиков, конечно, внес серьезные коррективы в восприятие Франции в нашей стране. Ленинцы сполна заимствовали опыт революционного террора якобинцев и сделали Марата, Дантона, Сен-Жюста и Робеспьера своими героями. Что же касается более умеренных и трезвых персонажей французской революции, то они, по определению Ленина, всего лишь служили интересам буржуазии. Сталин, развивая мысль учителя, утверждал: «…Во Франции буржуазия использовала против феодализма известный закон об обязательном соответствии производственных отношений характеру производительных сил, низвергла феодальные производственные отношения, создала новые, буржуазные производственные отношения и привела эти производственные отношения в соответствие с характером производительных сил, выросших в недрах феодального строя».

Лозунги о свободе, равенстве и братстве, с точки зрения Ленина, Сталина и их последователей, служили лишь прикрытием, дымовой завесой для французских буржуа. На протяжении всего существования советской власти упомянутые оценки не менялись, и Франция оставалась, по сути, антагонистическим СССР империалистическим государством. Французы в свою очередь воспринимали коммунистический Советский Союз как тюрьму народов и потенциальную угрозу. Вместе с тем именно Франция приютила у себя половину из 900 тысяч русских эмигрантов, покинувших Родину после 1917 года.

Да и в Советской России, невзирая на все ее идеологические и политические противоречия с империалистической Францией, привязанность к этой стране, как это ни парадоксально, никуда не делась. В 1950–1960-х годах, в период наших с Наташей детства и юности, Франция оставалась весьма популярной страной. Затюканная убогой совдеповской действительностью с ее тотальным товарным дефицитом и кастрированной общественно-политической жизнью, советская молодежь боготворила экономические достижения и массовую культуру Запада. При этом Франция обладала в глазах нашего поколения особой изюминкой.

Увлекала классическая французская литература, полная романтики, тайн, приключений, отваги, благородства, удали. Волновали душу мушкетер д’Артаньян и граф Монте-Кристо, дерзкий Гаврош и прекрасная Эсмеральда. Книжные образы расцвечивались еще более яркими красками на киноэкране, благодаря таким «звездам», как Жан Маре, Жан Габен, Жерар Филипп, Бриджит Бардо, Ален Делон. А еще были упоительные развлекательные ленты с Фантомасом, Анжеликой, Луи де Фюнесом, Фернанделем и многими другими киногероями и исполнителями их ролей.

Покоряли юные сердца певцы – пронзительные Эдит Пиаф и Мирей Матье, романтичные Сальваторе Адамо, Далида, искрометный Джонни Холлидей, меланхоличный Ив Монтан, любвеобильный Шарль Азнавур.

Наташа уже в отрочестве приобщилась к французской живописи через Клуб юного искусствоведа (КЮИ) при Музее изобразительных искусств им. Пушкина в Москве. С тех пор, кстати, великолепно разбиралась в различных художественных школах.

Завораживали нас фотографии шедевров французской архитектуры – Лувр, Версаль, замки в долине Луары, монастырь на горе Мон-Сен-Мишель. Привлекали и более приземленные достижения французской цивилизации. В шестилетнем возрасте бабушка привезла Наташу из Баку в Москву к родителям. Наташа наслаждалась ароматом, исходившим от миниатюрного флакончика маминых духов «Фамм» (Rochas Femme), и потихоньку душилась сама. Потом полюбила (и на всю жизнь) пахучие французские сыры. А я с любопытством рассматривал в папином баре необычную бутылку французского ликера с грушей внутри. Вместе с взрослыми и сверстниками восторгались мы французскими модами – вычурной прической «Бабетта», изящными платьями, элегантной обувью.

Увлечению Францией не мешали и политические преграды. Президент де Голль взял курс на независимость от США и сближение с СССР, что, естественно, согревало сердца советских руководителей. Наша пропаганда нахваливала политику де Голля и преподносила Францию в благоприятном свете, не очень мешая советским гражданам приобщаться к достижениям французской цивилизации.

Не портило имидж Франции и эпическое произведение Л.Н. Толстого «Война и мир», которое штудировалось в школе. Под руководством учительницы литературы мы даже ставили спектакль о совете в Филях. Я играл Барклая де Толли. Все это было интересно, поднимало волну патриотических чувств, но не вызывало злобы к французам. Слишком давно случилась эта война, к тому же французы не вели себя в ней очень уж зверски. В довершение всего интервенты проиграли, они гибли от голода и холода, а потому вызывали скорее жалость, чем злобу.

Устраняя в нас последние сомнения в благонадежности Франции, советская пропаганда изображала ее в качестве чуть ли не вечного союзника России. Пропагандисты любили вспоминать, что в XII веке французский король Генрих I взял себе в жены дочь киевского князя Ярослава Мудрого. Анна Русская стала королевой Франции и, пока ее сын Филипп I рос, фактически правила французами. Особый же акцент в Кремле делали на то, что в обе мировые войны ХХ столетия французы находились по нашу сторону баррикад. Советскому народу постоянно рассказывали о французской авиационной дивизии «Нормандия-Неман», храбро сражавшейся на восточном фронте. Воспевались подвиги французских партизан, тем более что среди них преобладали коммунисты.

С удовлетворением отмечали в СССР и тот факт, что французская компартия играла важную роль в политической жизни своей страны, стимулируя сближение Парижа с Москвой. Газета французских коммунистов L’Humanitй («Юманите»), идеологически правильная и при этом, не в пример советским аналогам, красочная и живая, широко распространялась в Советском Союзе. Ею не брезговали даже сочинские девицы-модницы. Стремясь во всем подражать идолам французских кино и эстрады, они среди прочего попивали тогда еще диковинный напиток кофе в только что открывшихся и чрезвычайно популярных кафетериях и демонстративно, на виду у всех листали пухлые экземпляры «Юманите». Это считалось высшим шиком.

В те годы случился, правда, инцидент, вызвавший у информированных советских граждан обиду на французов. Москву в качестве почетного гостя посетил знаменитый киноактер Жерар Филипп. Приняли его по-королевски: власти оказывали кинозвезде всяческие почести, а фанаты бегали за кумиром толпами, рыдая от счастья и выпрашивая автографы. Тем не менее, вернувшись в Париж, любимец советских граждан разразился довольно едкой критикой в адрес СССР. Убогая, мол, страна, и люди обитают в ней убогие. Женщины карикатурно одеваются, носят допотопные синие рейтузы, мужчины ходят нечесаные и мятые. С продовольствием кризис, по улицам движутся примитивные машины.

Я, школьник, обо всем этом узнал от москвички-отдыхающей, которой родители сдали на лето комнату в нашей трехкомнатной квартире. Москвичка зачитала и позволила переписать стихотворение, сочиненное кем-то из отечественных бардов, в котором давалась гневная отповедь Жерару Филиппу, кумиру, не оправдавшему доверия нашего народа.

Начиналось стихотворение так:

 
Жерар Филипп, помазанник Стендаля,
Желанным гостем ты явился к нам.
Ты появился из лиловой дали
Парижа милого, знакомого по снам…
 

Далее помню, что кинозвезду стыдили за недостойное поведение и предлагали одуматься. Инцидент неприятный, но о нем, во-первых, все-таки немногие в СССР слышали, а, во-вторых, кто слышал, вскоре забыл. Позитивные эмоции в отношении Франции по-прежнему преобладали.

В 1964 году я и Наташа поступили в МГИМО, где начался новый этап нашего соприкосновения с французской тематикой. Я и еще несколько одногруппников добились у администрации института разрешения на изучение французского в качестве второго иностранного языка. Учил его с упоением, тем более что в библиотеке удалось заполучить замечательный четырехтомный учебник профессора Може.

В учебнике все было только по-французски, что, конечно, ограничивало его применение. Но зато там в красках, с помощью слов, картинок и фотографий рассказывалось о прелестях Парижа, о французской цивилизации. Так я узнал, как выглядят Собор Парижской Богоматери и Монмартр, Лувр и Елисейские поля, Латинский квартал и площадь Звезды, а наряду с этим познакомился с круассаном, багетом, трюфелями, пахучими сырами. Каждое понятие, возвышенное и самое приземленное, повседневное, сопровождалось зрительным образом. В ту эпоху подобные учебники были огромной редкостью, и поэтому труд Може поражал воображение.

Французский язык увлек настолько, что я, не успев еще овладеть им как следует, взялся за перевод книги Агаты Кристи «Убийство на Ниле». В 1960-е годы детективы Агаты Кристи были практически недоступны советскому читателю, и я, раздобыв у друзей французский вариант книги этой английской писательницы, решил перевести «Убийство на Ниле» для старшей сестры Вики. Перевод частями отправлял письмами в Сочи, где жила тогда сестра. И весьма гордился своим трудом.

Помимо языка, меня, так же как и Наташу, и многих наших сокурсников, увлекала французская эстрада. И прежде всего творчество шансонье Сальваторе Адамо. Чуть ли не ежедневно и порой целыми вечерами слушали мы шедевры Адамо: «Падает снег», «Приди, приди, моя брюнетка», «Хочу кричать твое имя», «Жизнь короля и жизнь собаки» и многие, многие другие.

Под аккомпанемент этих песен танцевали и выпивали, «грызли» науку и вели политические дискуссии, болтали по телефону и смотрели в окно на суматошную московскую жизнь. «Падает снег» так и осталась для нас с Наташей любимой песней на всю жизнь. Мы продолжали ее слушать, особенно зимой, когда действительно идет снег и на землю, кружась в вальсе, плавно опускаются снежинки. Вспоминалась романтичная студенческая пора, и на душе становилось немножко грустно.

В студенческие годы мы продолжали с удовольствием смотреть французские фильмы, а девушки-студентки гонялись за французскими духами, которые нет-нет да появлялись в дефицитной советской торговле. Стремились они поспеть и за парижской модой.

Почти идеальный в наших глазах образ Франции несколько затуманивали лишь некоторые из профессоров МГИМО. Молодой преподаватель политэкономии Головко как-то заметил в ходе семинара: французы совсем не такие, какими вы их представляете. Они отнюдь не д’Артаньяны, а люди прижимистые, жуликоватые и смотрят на другие народы сверху вниз.

Из лекций по истории международных отношений выяснялось, что Франция – старый империалистический хищник, в свое время поработивший многие народы Азии, Африки и Америки, а затем устроивший кровопролитные колониальные войны во Вьетнаме, Алжире и ряде других мест. Нам разъясняли, что Париж сыграл не последнюю роль в развязывании Первой мировой войны, в подталкивании Гитлера к агрессии против СССР, что среди французов было много предателей во Вторую мировую войну. Лекторы внушали, что и современная Франция кишит реакционерами, которые пышут ненавистью к СССР и другим прогрессивным силам человечества, плетут против нас интриги.

На занятиях по экономическим предметам тоже обнажалось не совсем приглядное лицо французского капитализма. Оказывается, он отличался паразитизмом, многие французские богатеи ничего не делали и жили за счет процентов на вложенный капитал. Другие же капиталисты, владевшие средствами производства, нещадно эксплуатировали своих соотечественников, которым ничего не оставалось как постоянно бастовать.

Критика Франции и французов, отчасти абсолютно справедливая, мало, однако, меняла сознание студентов. Мгимовцы в своем большинстве, как и сочинские школьники, скептически относились к советской пропаганде и одновременно основательно идеализировали образ «запретного яблока», Запада с его, как казалось, красивой, богатой, вольготной, разнообразной жизнью.

В 1968–1970-х годах во время стажировки в Сингапуре я не переставал интересоваться французской музыкой. Сначала искал пластинки с записями Адамо в местных магазинах. Ничего не нашел. В «бананово-лимонном» о нашем кумире слыхом не слыхивали.

В конце концов пронюхал о функционировании при посольстве Франции культурного центра. Помчал в посольство и к своей великой радости получил там целую стопку пластинок Адамо во временное пользование. Переписал песни на магнитофон и с тех пор стал регулярным клиентом культурного центра. Записи репертуара Адамо и других французских шансонье с каждой оказией переправлял в Москву Наташе. А сам, помимо пластинок, заимствовал в культурном центре французскую периодику и почитывал ее, чтобы не забыть язык. Практиковал и устный французский.

В нашей интернациональной группе, обучавшейся в местном университете китайскому языку, со временем появились двое французов, парень и девушка. Оба активно участвовали в студенческих волнениях в Париже весной 1968 года и теперь скрывались от возмездия французских властей в далеком Сингапуре. Штудировали китайский и одновременно готовились к очередной революции. Заявляли, что капитализму скоро крышка, так как он испортил людей, сделал их рабами денег, роскоши. Кроме капитализма французские однокашники питали антипатию к англичанам и особенно к американцам. А вот со мной парень-француз делился премудростями французского мата (в обмен на русский), а девушка помогала шлифовать нормативную лексику и грамматику.

По возвращении из Сингапура, поступив на работу в МИД СССР, с Францией не соприкасался, как вдруг пришла волнительная новость: в Москву на гастроли едет наш кумир Сальваторе Адамо. Через мидовские каналы «пробил» бронь на его концерт и помчался в кассы лужниковского стадиона выкупать билеты. Только получил их, как ко мне, буквально у самых касс, приклеился жилистый молодой человек азиатской внешности. Представился Руфатом Рискиевым, чемпионом СССР и чуть ли не мира по боксу. В подтверждение личности продемонстрировал брошюру о собственных боксерских подвигах. А затем попросил уступить ему билеты на концерт Адамо. Объяснил, что специально прилетел из Ташкента, так как боготворит этого французского шансонье. Обожает Адамо и подруга Рискиева.

Я ответил категорическим отказом, но Рискиев не сдавался. Следовал за мной по пятам, вплоть до МИДа. И все уговаривал, и уговаривал. Я не сдавался и наконец исчез в здании министерства, куда Рискиева, естественно, не пустили. Но когда четыре часа спустя, по окончании рабочего дня, вышел на улицу, то первым, кого увидел, был Руфат. Он ждал меня со скорбно просительным выражением лица. Не выдержал и подарил боксеру два своих билета. Так мы с Наташей из-за моей сердобольности не попали на свидание с Адамо, единственным певцом, которого мы и тогда, и в последующие годы по-настоящему боготворили.

Забегая вперед, отмечу, что уже в начале XXI столетия Адамо вновь гастролировал в Москве. И мы опять пропустили его концерт, помешал целый набор обстоятельств. В том числе и то, что опасались разочароваться – ведь наш любимец, конечно же, постарел и наверняка пел уже не так, как прежде.

В 1973–1979 годах в период работы в Генконсульстве СССР в Сан-Франциско о Франции мы вспоминали нечасто, но все-таки случалось. Обращало на себя внимание противоречивое отношение американцев к Франции и французам. С одной стороны, местная публика, особенно элита, уважала различные достижения французской материальной и духовной культуры.

Самыми престижными слыли в США французские рестораны. Преклонение перед французской кухней было столь велико, что даже в заштатных закусочных норовили назвать пару блюд по-французски. Например, куриные почки яambй (в переводе с французского – поджаренные) или баклажаны sautй (тушеные). Утка, телятина, фрукты тоже могли фигурировать под французским именем (а в скобках для несведущих давался перевод вычурных слов). Модным считалось прибавить к названию ресторана французский артикль «лё» или «ля», обучить официанта говорить по-английски с легким французским акцентом.

Ну а уж в настоящих французских ресторанах акцент был просто визитной карточкой заведения. В Сан-Франциско главные из них были сосредоточены на холме Ноб, где когда-то обитали «отцы» Калифорнии – олигархи XIX столетия Стэнфорд, Хантингтон и прочие, а позднее разместились эксклюзивный клуб «Юнион Пасифик», самые дорогие гостиницы и жилые дома.

Ресторан «Большая четверка», названный в честь все тех же «отцов» штата, приютился на первом этаже отеля «Хантингтон». Ни отель, ни тем более ресторан, своего существования особенно ничем не выдавали. У центрального подъезда имелись две вывески, но настолько маленькие и невзрачные, что на фронтоне массивного, классического стиля здания их не было видно. Это являлось не упущением хозяев, а их политикой. Они умышленно избегали рекламы и ее «продукта» – толп разношерстной публики с улицы. В отеле останавливались только «сильные мира сего». В ресторан спускались постояльцы. Там можно было встретить и городскую знать, но только самую высшую.

В ресторанном зале царила чинная атмосфера. Бесшумные официанты, услужливые лакеи, вышколенный мэтр. Столы из красного дерева покрыты дорогими скатертями, посуда из нежного фарфора, приборы из серебра. На полах расстелены персидские ковры, на столах стоят элегантные свечи в хрустальных подсвечниках, на стенах висят дорогие картины.

Неподалеку от «Большой четверки» также незаметно функционировал «Лё Клаб». Попасть в этот ресторан, вообще не имеющий вывески, можно было только через подъезд жилого дома с баснословной квартплатой. Еще одним заведением из данной категории являлся в 1970-е годы ресторан «Алексис». По своему внутреннему убранству это был ярко выраженный грузинский ресторан, начиная с резной мебели и кончая чеканкой на стенах. Но блюда и там, как и в других ресторанах для «высшего света», готовились в основном французские.

Любая другая считалась грубоватой. Как разъяснял один гурман, завсегдатай ресторанов, французская кухня – это вызов природе. Она подчиняет природу своей воле и создает собственную уникальную природу.

Итальянскую кухню вышеупомянутый гурман ставил на второе место после французской, но при этом подчеркивал, что итальянские блюда и вина лишь идеально воспроизводят природу. Они продукт труда, а не таланта.

В Сан-Франциско действовала масса итальянских ресторанов, они были гораздо дешевле французских и проще, более народные. Там не требовали от клиентов-мужчин ужинать в костюме и при галстуке. А во французских требовали – у кого не было галстука с собой, мог взять в аренду у метрдотеля. Итальянцы зачастую не очень и заботились о создании камерно-классической атмосферы. Напротив, иногда именно в скромности убранства ресторана и заключался его шарм.

Любопытно, что позднее итальянская кухня стала оттеснять французскую на второй план в смысле популярности среди американцев. Французская, может быть, по-прежнему воспринимается как верх совершенства, но ходить публика предпочитает все больше в итальянские рестораны. И гостей водит туда же. Во время визитов в США в 1990-е годы нас с Наташей десятки раз приглашали на обеды и ужины в заведения разного уровня и почти всегда угощали итальянскими блюдами.

Поклонялись американцы и французскому виноделию. Во многом благодаря специалистам из Франции, эта отрасль получила широкое развитие в США, особенно в Калифорнии. К 1970-м годам калифорнийцы уже гордились своим вином, но все еще отдавали пальму первенства французскому, признавали, что не в состоянии конкурировать с наиболее выдающимися марками бордо и бургундского. Один сан-францисский толстосум даже заявлял, что французские вина – плод деяний гения, тончайшие смеси сортов винограда.

О том, как уважительно относились к французским коллегам калифорнийские профессионалы, мы убедились, посетив по приглашению знаменитый сан-францисский «Клуб виноделов» (Vintner’s club).

Президент клуба, он же хозяин винной компании, господин Драпьер и его дочь радушно приветствовали нас. И сразу повели в винные погреба. Стали демонстрировать самые дорогие экспонаты: Бордо, Сент-Эмильон, сделано в замке Осон в 1906 году. Вот гарантийный сертификат. Во всей Америке это единственный экземпляр. И цена 220 долларов! В 1974 году она казалась гигантской – бутылка хорошего калифорнийского вина шла за 3–4 доллара.

Показали другие уникальные вина из Франции: 1924 год, 100 долларов; 1934 год, 200 долларов. Я задаю глупый вопрос:

– Действительно эти вина по вкусу намного лучше более молодых?

– По вкусу они уже уксус, – отвечает президент, – но зато редкость!

– Вы как француз предпочитаете вина с родины?

– А я не француз. Моя настоящая фамилия Дрейпер, изменил ее на французский лад для саморекламы. У французов еще сохраняется репутация лучших знатоков вина, хотя у нас в Калифорнии есть свои замечательные профессионалы.