Текст книги "Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 11. Часть 16. Странствия (2000–2002)"

Американцы в равной степени испытывали пиетет к французским сырам, парфюмерии, модам. Отдавали дань уважения французским прозаикам и ученым, особенно тем, которые хорошо писали об Америке (типа Алексиса де Токвиля, давшего высокую оценку американской демократии). Знали за океаном некоторых звезд французского кино.

Но вместе с тем очень многое во французах американцев раздражало. Официальный Вашингтон, а вслед за ним и остальная Америка возмущались тем, что французы начиная с 1960-х годов демонстрировали нарастающую независимость во внешней политике. В США обвиняли Францию в том, что она предала забвению освободителей от фашизма и источник помощи в послевоенные годы восстановления. В чисто же психологическом плане американцам претило, что кто-то в западном мире не уступает им в цивилизованности. Им не по душе было то, что во Франции «не понимают» английского языка и «нетерпимо» реагируют на иностранцев, пытающихся говорить на ломаном французском. Это проистекает, заявляли в США, из-за «патологического» преклонения французов перед своим языком и их высокомерия. Американцы находили французов жадными и нечестными.

Непонятны были американцам французская архитектура, организация уличного движения. Даже новый парижский аэропорт, весьма современное, прекрасно оборудованное сооружение, не раз подвергался на американском телевидении едкой критике за «умопомрачительную» планировку и якобы царящую там «неразбериху».

Кое-кто острил и по поводу французской кухни, заявляя, что французы изобрели хорошие соусы, чтобы скрывать под ними плохое мясо.

Знакомый калифорнийский профессор, убеждая нас не защищать французов, утверждал:

– Французы сами осознают, что они мерзавцы. Плыл я как-то на теплоходе из Европы в Америку. На борту разговорился с попутчиком-французом. Спросил его, почему французы такие хреновые люди. Он ответил, что возразить нечего, французы, действительно, народ никудышный, а вот почему – непонятно.

Аллергия на Францию сохраняется и поныне. Более того, из-за отказа Парижа поддержать в 2003 году американское вторжение в Ирак раздражение в отношении французов усилилось. Кандидата от демократов на президентских выборах 2004 года Джона Керри обзывали снобом только за то, что он владеет французским языком. В порыве патриотического негодования американцы отказывались покупать французские товары, а жареную картошку, которую всегда называли французской («френч фрайз»), переименовали в «картошку свободы» («фридом фрайз»). Кстати, в Первую мировую войну американцы проделали то же самое с кислой немецкой капустой: она из «зауэркраут» превратилась в «капусту свободы».

Вместе с тем нельзя не признать, что за океаном имеются и стопроцентные франкофилы. Прежде всего это выходцы из Франции, а таких немало, особенно в Луизиане и соседних штатах, когда-то принадлежавших Франции. Встречали мы и американцев, не имевших французских корней, но почти боготворивших Францию. Однажды летели самолетом с инженером-атомщиком из Южной Каролины, возвращавшимся из долгосрочной командировки во Францию. Так он восторгался всем французским. Говорил, что люди во Франции, по сравнению с США, гораздо лучше, добрее, мягче, честнее, умнее, трудолюбивее, что уровень преступности во Франции намного ниже, пища лучше и жизнь веселее, разнообразнее, чем в Америке.

Что думали в те годы французы об американцах и Америке мы доподлинно не знаем, не общались с французами. Но один случай запомнился как весьма показательный.

Меня пригласил на ланч глава представительства Госдепартамента США в Сан-Франциско. В ходе беседы выяснилось, что родители госдеповца переселились в Новый Свет из Франции. Он с восторгом описывал достижения французской цивилизации, а попутно «лягал» за те или иные недостатки американцев.

Очень ругал американский кофе, не умеют, мол, дикари готовить этот замечательный напиток. Я заметил, что Соединенные Штаты импортируют лучшие сорта кофе из Колумбии, Коста-Рики и других стран-производителей. Госдеповец воскликнул:

– Да, но они портят, губят эти сорта! Кофе же надо уметь варить, а они не умеют!

И не давая мне опомниться, собеседник продолжал критиковать американцев:

– Посмотрите на соседние столы, как эти люди едят! Они накладывают в одну тарелку и мясо, и овощи, получается месиво. Так есть – варварство!

Я опять попытался вступиться за несчастных американцев, но в очередной раз получил отпор. Разгорячившийся госдеповец, совсем, видимо, забыв, что сам является гражданином США и, более того, официальным представителем американского правительства, продолжал громить Америку и ее обитателей. Слушал я этого господина, а про себя думал: «Если он смотрит на Америку сверху вниз, как же к ней относятся настоящие французы?»

В 1979 году наша сан-францисская командировка подошла к концу. Мы вернулись из США, и я поступил на учебу в Дипломатическую академию МИД СССР. Добился разрешения на изучение там французского языка (в дополнение к китайскому). Попал в языковую группу, в которой все слушатели когда-то учили французский, но не очень афишировали данное обстоятельство.

Начали обучение с азов, а вскоре уже штудировали политические тексты. В рамках учебного процесса нам приходилось даже участвовать в художественной самодеятельности на французском языке. Кто-то декламировал стихи, кто-то пел, а я среди прочих выступал в роли драматического актера, играл различных персонажей из французских пьес (правда, без малейшего энтузиазма).

Дома соприкосновение с Францией выражалось в прослушивании французской эстрадной музыки. Мы по-прежнему наслаждались Адамо, но к тому времени появились и новые кумиры, прежде всего Джо Дассен. Сентиментальные, романтичные шлягеры Дассена обожал весь Советский Союз. Франция в целом продолжала пользоваться в СССР особым почетом как страна и привлекательная, и более дружественная нам, чем другие ведущие западные державы.

Как-то меня вместе с двумя другими слушателями Дипакадемии послали прочитать лекцию о странах, в которых мы работали, в музей В.В. Маяковского. Сначала девушка, представитель парткома КПСС музея, поводила нас по залам, рассказала много интересного о жизни поэта. Между прочим, по секрету сообщила, что Маяковский в школе учился плохо, но в воспитательных целях это обстоятельство скрывается, пусть советские школьники думают, что будущий глашатай революции успевал на отлично.

Настала пора выходить на публику. Выступил я, говорил об Америке откровенно и объективно: не только о минусах этой державы, но и об ее достижениях, положительных моментах. После меня коллеги поделились впечатлениями о работе во Франции. Отзывались об этой стране в позитивном, а порой и в восторженном ключе. Показали слайды с знаменитыми видами Парижа, замками в долине Луары, хвалили французские духи, вина, архитектуру, театр, кино, цветы.

Зал отреагировал на рассказы, в том числе мои, с большим энтузиазмом, нас засыпали вопросами и проводили громом аплодисментов. А затем в парткоме КПСС состоялся нелицеприятный разговор. Девушка – представительница парткома похвалила коллег за французские сюжеты, а мне довольно жестко и сухо бросила:

– Нельзя так откровенничать об Америке. Разве Вы не понимаете, что наш народ еще не созрел для этого?!

– То есть, как не созрел? – вспылил я. – Больше половины людей в зале выглядели гораздо старше Вас. Как же это Вы созрели, а они нет?

– Но я же из парткома! У меня высокая сознательность, у большинства советских людей такой сознательности и такой бдительности нет!

В общем, мы с девушкой разругались. Прощаясь, она пыталась помириться, звала приходить еще. И, действительно, через какое-то время позвонила, чтобы пригласить на очередное выступление. Я отказался и впредь намотал себе на ус: Америку хвалить в СССР не стоит. А вот Францию – пожалуйста. Данное правило, кстати, применимо и сейчас.

В 1982–1985 годах, когда мы с Наташей работали уже в советском посольстве в Пекине, по долгу службы среди прочих аспектов внешней политики КНР я изучал китайско-французские отношения, а по собственной инициативе посещал культурный центр при посольстве Франции, где заимствовал китаеведческую литературу французских авторов. Попадались весьма любопытные работы XVII–XIX веков. С французскими дипломатами не общался – они, наряду с другими натовцами, тогда в основном игнорировали советское посольство в отместку за ввод наших войск в Афганистан.

По возвращении из Китая мы с Наташей изредка говорили о том, что хорошо бы когда-нибудь посмотреть Францию. В 1990 году мечта наконец исполнилась. Мы совершили круиз по Средиземному морю с заходом в Марсель и посещением французской Ривьеры. Остались в восторге: нас поразили и красота природы, и цивилизованность юга Франции. Все это уже описано в одной из предыдущих книг этого многотомника[1]1
  См. Бажанов Е.П. Миг и вечность. Т. 5. – М.: ИТК «Дашков и К°», 2017. С. 503–507.


[Закрыть], не буду повторяться.

Увиденное еще больше подогрело интерес к главному городу Франции – Парижу.

* * *

Итак, из Германии мы выехали на поезде во Францию. Всю дорогу в общем вагоне (по типу электрички) нам досаждали попутчики. Сначала два старика, которые не переставая и очень громко болтали по-немецки. Я возмущался: до чего же бесцеремонный народ, эти фрицы! Но вскоре пришлось мысленно перед старичками извиняться. В нашем вагоне обосновались трое российских парней, которые сразу же принялись пьянствовать, гоготать, паясничать, выкрикивать непристойности в адрес окружающих. Делали они это на русском языке, остальные пассажиры, немцы, французы и т. д., лишь глупо улыбались в ответ на омерзительные оскорбления.

Наверное, подобное хамство – продукт прежней закрытости СССР и царившей в стране ксенофобии. За кордоном соотечественники чувствовали себя вырвавшимися на волю каторжанами, жаждущими покуролесить по полной программе. В советские времена мы не раз становились свидетелями того, как солидные товарищи, в том числе члены КПСС, со смаком прилюдно матерились в иностранных государствах, наслаждаясь безнаказанностью и возможностью насолить всяким там «басурманам», поиздеваться над ними. С применением матерных слов объяснялись с продавцами, таксистами, метрдотелями, стюардессами, официантами.

Какое-то время мы терпели разнуздавшихся россиян в поезде на Париж, но в конце концов перебрались в другой вагон. Благо, места нашлись. Вечером прибыли на Восточный вокзал Парижа. Стали в две очереди: Наташа – на стоянке такси, я – в пункте обмена валюты. Впоследствии убедились, что очереди – довольно распространенное во Франции явление и в магазинах, ресторанах, музеях. Только я обменял доллары на франки, как наступил наш черед садиться в такси. Сунул водителю бумажку с адресом отеля, и началась наша первая поездка по французской столице. Мимо проносились изящные многоэтажные здания, украшенные балкончиками с вычурными чугунными оградами, пунцовыми цветами в горшках.

Париж, конечно, особый город. Один из поэтов заметил: «В Париже было рождено больше идей, слов и книг, чем где-либо еще на земном шаре. Париж – это концентрация таланта, разума и хорошего вкуса, это самое свободное, элегантное и наименее двуличное место в мире».

По сравнению с Парижем все остальные французские города считаются карликами, и, наверное, нет на планете другой метрополии, которая обладала бы таким же широким набором функций.

Рим называют дипломатической столицей Италии, Милан – деловой; Нью-Йорк удерживает пальму первенства интеллектуального центра Америки; Лондон – историческая столица Великобритании; Афины – туристическая Мекка; Амстердам снискал себе славу пристанища хипповой молодежи; Оксфорд и Кембридж делят лавры главных храмов науки и образования. А вот Париж – среди мировых лидеров во всех перечисленных ипостасях.

Как полагают французы, привлекательность их столицы столь велика, что в состоянии околдовать любого оппонента. В Париж якобы влюблялись все иностранные войска, когда-либо оккупировавшие город: русские в наполеоновскую эпоху, немцы во Вторую мировую войну. Когда английский писатель Киплинг посетил Алжир в 1921 году, он удивился царившему там спокойствию. Ведь в то время Ближний Восток полыхал в огне антиколониальной войны. Французский чиновник объяснил англичанину: «Все дело в Париже, он является нашей козырной картой. Как только местный вождь начинает бунтовать и изображать из себя пророка, мы отправляем его в Париж. Наша столица превращает волка в овцу».

Париж, подчеркивают французы, это еще и стратегический символ Франции. Если столица захвачена противником, значит, война проиграна. И наоборот – освобождение Парижа равносильно победе французов. Французы, как-то заметил в беседе с нами профессор Сорбонны, никогда не будут продолжать сражаться, если сдана столица, как это сделали русские, несмотря на оккупацию Москвы Наполеоном.

Став столицей, Париж всегда шел вперед и только вперед, не испытывая никаких упадков. В отличие от Рима, почти угасшего в конце Средневековья, Лондона, однажды сожженного пожаром, Лиссабона, разрушенного землетрясением, или Москвы, ставшей жертвой политического решения Петра I. Его могли уничтожить гитлеровцы, но и они этого не сделали. В августе 1944 года немцы не стали использовать тяжелую артиллерию против районов города, освобожденных партизанами. Фашистские самолеты разбрасывали листовки с таким тестом: «Сталин спалил бы город дотла. Но из-за нашей любви к Парижу, центру европейской культуры, вы будете ограждены от такой судьбы».

При всем этом Париж, будучи большим и многоликим городом, производил неоднозначное впечатление на разных людей. Английский писатель Эдуард Мур восхищался гостеприимством парижан, даже тамошние попрошайки казались ему очень вежливыми. А вот Моцарту в Париже не везло. Сначала некий знаменитый граф заказал у композитора концерт для флейты и арфы, но так за работу и не заплатил. Затем крупный импресарио попросил Моцарта сочинить балетную музыку, а, получив ее, выдал за свою собственную. Вскоре из-за холодов умерла мама композитора, и он спешно покинул неприветливый для него Париж.

Американский же философ и писатель Ральф Эмерсон настолько влюбился во французскую столицу, что констатировал: «Англия построила Лондон для себя, а Франция построила Париж для всего мира». Наполеон колебался в своих чувствах к Парижу – от столь глубокого недоверия к городу, что он подумывал перенести столицу в другое место, до страстного желания превратить Париж в «нечто сказочное, нечто колоссальное, нечто до сих пор беспрецедентное».

А вот среди французских провинциалов в отношении Парижа всегда преобладал комплекс неполноценности. Уже в XIII веке автор новеллы просит простить его за «грубый, плохо воспитанный, дикарский язык». «Ведь я, – подчеркивает автор новеллы, – не был рожден в Париже и начисто лишен его грации». До сей поры считается аксиомой, что во всем, начиная от языка и кончая кухней, Париж далеко опережает остальную Францию.

Говорят, французская столица выглядит сейчас почти такой же, какой ее сделал префект барон Осман в XIX столетии. Он распрямил улицы Парижа, причем действовал настолько последовательно и упорно, что кто-то пошутил: «Осталось выпрямить Сену, ее изгиб выглядит шокирующим!». Центр Парижа превратился в музейный комплекс. С высоты птичьего полета город предстает геометрической фигурой с улицами, расходящимися лучами от звездообразных площадей, увенчанных памятниками. Во всем присутствует идеальная симметрия: в высоте зданий, ширине улиц, форме площадей.

Незадача заключается в том, что из-за манипуляций Османа центр Парижа оказался отделенным от пригородов. Богатые горожане монополизировали центр, а бедные сконцентрировались вокруг. Есть мнение, что это классовое расслоение способствовало росту социальной напряженности в обществе, провоцировало бунты и революции.

Но зато столица еще больше заблистала. Она магнит для любого француза, символ статуса, достижений, изысканности. Университеты, коммерческие компании, научные институты, художественные коллективы, банки, госучреждения, вообще все люди и организации отказываются покидать Париж под любым предлогом. Переезд, опасаются они, обернется материальными и моральными потерями, а то и полным крахом.

…В тот первый день мы ехали в такси по Парижу недолго. Водитель тормознул и сообщил, что наш отель расположен в нескольких шагах направо от перекрестка. На самом деле пришлось поворачивать налево и несколько кварталов тащиться с грудой багажа по узкой улице с тесными тротуарами, на которых невозможно было разминуться даже двум встречным пешеходам. Тем более что тротуары ограничивались металлическими штырями (дабы там не могли парковаться автомашины).

Улица нашего отеля д'Абукир оказалась к тому же грязной, с плачущими по ремонту домами. Видя все это, я постепенно погружался в депрессию. Она еще больше усилилась при ознакомлении с самим отелем, носившем пышное название «Ройял Абукир» («Королевский Абукир»). В туристической брошюре, прочитанной мною в Москве, отель рекламировался почти как дворец. Интерьер был якобы выполнен в стилях ампир, египетском. Номера – высшего класса, завтрак подают прямо в постель.

На самом деле «Королевский Абукир» представлял собой довольно убогую ночлежку. С трудом открыв тяжелую входную дверь, мы очутились в длинном узком коридоре, в конце которого за шатающейся стойкой сидел дежурный. Подошли к нему. Это был араб, не без труда объяснявшийся по-французски. Мой французский тоже далек от эталона, но мы с дежурным друг друга все-таки поняли.

Араб выдал ключ-пластинку, растолковал, как им пользоваться, и предложил на лифте подняться в забронированный номер. Мы с трудом впихнулись с багажом в малогабаритный лифт, который, скрипя и подвывая, вполз на третий этаж. Там кромешная темнота. Наташа нащупала на стене выключатель. Вспыхнул свет, но пока мы возились с дверью номера, он пару раз гас. Гостиничный менеджмент очень уж экономил электричество.

Номер не впечатлил. Почти все пространство занимала кровать, приходилось протискиваться между нею и пачкавшимися штукатуркой стенами. В ванную комнату попасть было еще сложнее, а выбираться из нее наружу приходилось, помогая друг другу. В ванной висел один крючок, на который были нанизаны три полотенца.

Проблема тесноты и в дальнейшем преследовала нас во Франции. В ресторанах лилипутские столики располагаются буквально в сантиметрах друг от друга. Ощущение такое, что все клиенты сидят за одним общим столом. А если ваш столик к тому же имеет несчастье находиться в углу или рядом с кухней, то официант будет регулярно проводить по вашей спине задом. Туалеты, как правило, помещаются на втором этаже или в подвале, к ним надо долго добираться по крутым лестницам. Сами туалеты совсем уж крохотные, причем с дверями, закрывающимися вовнутрь. Чтобы вырваться из туалетов на волю, требуется особая сноровка.

Ну а в нашем номере были еще две вешалки для одежды и телевизор. Работал он не тогда, когда мы его включали, а когда хотел, сам по себе включался и выключался. Особенно любил оживать в разгар ночи. Впрочем, телевизор нас не будил, мы и так не спали из-за постоянного рева за окном транспортной техники. Этот рев, как и теснота, тоже сопровождал нас на протяжении всех визитов в Париж.

Кое-как разместившись в номере «Королевского Абукира», мы вышли поужинать. Первыми на пути попались проститутки. Они сплошными рядами стояли, словно часовые, вдоль нашей улицы. В основном негритянки и метиски, с пышными формами, размалеванными физиономиями и в экстравагантных нарядах. На некоторых имелось лишь нижнее белье ярких расцветок.

Свернули на соседнюю улицу Сен-Дени. Там концентрация проституток оказалась еще более высокой. И мусора под ногами валялось несметное количество. А вот точек общепита не просматривалось. Пришлось продолжать поиски. В конце концов на одной из улиц набрели на простенький ресторанчик, где заказали американские гамбургеры и красное вино. Его принесли в ведерке со льдом. Значит, французы не брезгуют охлаждать красное вино, а нас всю жизнь учили советские официанты (да и иностранные тоже), что красное должно иметь комнатную температуру!

И вино, и еда понравились, официант вел себя любезно, цены показались умеренными в сравнении с московскими. К тому же, как мы обратили внимание, клиенты почти не оставляли чаевых, в лучшем случае не прихватывали с собой сдачу, состоящую из двух-трех монеток. Позднее мы узнали, что французские официанты добивались значительного повышения зарплаты в обмен на отказ от чаевых.

Перед сном смотрели в номере телевизор. Переключали каналы и в основном натыкались на продукцию из-за океана – боевики, триллеры, фильмы ужасов, детективы, мультфильмы. Тот вечер не был исключением. В дальнейшем всякий раз, когда мы собирались отдохнуть у экрана телевизора, ситуация оставалась неизменной – преобладала телепродукция из США. То же самое имеет место в большинстве других стран мира, включая Россию. Все ругают «низкопробный» товар из Голливуда и тем не менее продолжают им пользоваться.

А чему удивляться? Ведь этот товар, при всех его недостатках, привлекательнее остального. Возьмем, например, французское кино. В детстве и юности, о чем уже говорилось выше, мы восторгались кинолентами и кинозвездами из Франции. В более зрелые годы с французской кинопродукцией почти не сталкивались, но представление о том, что она лучшая в мире оставалось. Самая тонкая, глубокая, эстетичная, умная, романтичная. Переворот в сознании случился уже в 1990-е годы, и совершенно неожиданно.

Я вел семинар в Дипакадемии для группы бизнесменов-дальневосточников, намеревавшихся попытать счастья на рынке Южной Кореи. О Корее мы и говорили. Зашла речь и о корейском кинематографе. «Барахло, наверное, – заявил один из слушателей-бизнесменов, – какая-нибудь сентиментальщина типа французского кино».

Пораженный таким выпадом против французского киноискусства, я вспылил и с жаром стал выговаривать дальневосточнику насчет его низкого культурного уровня. Другие слушатели, однако, встали на защиту коллеги: паршивое, мол, у французов кино, глупое, «тугомотное», малопонятное и вообще бессмысленное.

Долго я отходил от этой дискуссии с бизнесменами, вспоминал их недобрыми словами, называл неучами, некультурными жлобами. Но постепенно, со временем, стал осознавать, что и мне французские фильмы больше не нравятся. Аналогичная метаморфоза происходила и с Наташей. Драмы казались скучными, детективы – непонятными, комедии – глупыми. Попытались пересмотреть ленты, полюбившиеся в молодости, в частности «Мужчину и женщину». Опять осечка: скучно. В последнее время вообще избегаем французскую кинопродукцию. Увидим в телепрограмме, что фильм сделан во Франции, и немедленно принимаем решение его не смотреть. А американское кино по-прежнему привлекает остротой сюжета, динамизмом, великолепной игрой артистов.

В общем, доминирование Голливуда в мире, включая Францию, наверное, закономерно. При этом, как указывают социологи, для среднего француза телевидение является основным источником интеллектуальной пищи.

…Следующим утром мы совершили первую экскурсию по Парижу. Разочаровало метро – неказистое, неопрятное, душное, требующее ремонта. Вагоны в поездах узкие, пассажиры толпятся у дверей, трудно входить и выходить, пробираться к сиденьям, расположенным одно за другим, как у нас в электричках. Но зато народу поменьше, чем в московском метрополитене. У нас поток пассажиров иногда днем и поздним вечером гуще, чем в часы пик. В Париже, как и вообще в западноевропейских городах, в рабочее и позднее время общественный транспорт пустеет.

Первый объект нашей экскурсии – остров Сите, «колыбель» французской столицы. Проходим мимо исторических зданий Консьержери, Сент-Шапель. Впереди вырастает знаменитый Собор Парижской Богоматери. Несмотря на ранний час, площадь перед Собором стремительно наполняется туристским людом. Ежесекундно щелкают затворы фотоаппаратов, жужжат видеокамеры, слышатся восторженные реплики.

Собор недавно отреставрирован. Облицовочный камень, выглядевший в фильмах и на открытках серо-черным, теперь почти белый, чистый. Мы любуемся общим видом собора, рассматриваем покрывающие его изящные скульптурные украшения, подходим к колокольне, которой заправлял когда-то Квазимодо. В головах всплывают сюжеты из произведений Гюго и других французских классиков.

Далее, как велит туристская брошюра, переходим по мосту на остров Святого Людовика. Бродим по его тихим, уютным улочкам, которые начинают оживать. Все было бы хорошо, да только в Париже холодно, дует пронизывающий ветер, и мы мерзнем в нашей сугубо летней одежде. Не ожидали от конца мая такого сюрприза.

Переходим по мосту де ла Турнелль на левый берег Сены и идем вдоль набережной. Букинисты уже раскрыли свои сундуки с сокровищами. Мы роемся в книжном развале на фоне Сены и Собора Парижской Богоматери. Вот Марсель Пруст. Французы уважают этого романиста и возмущаются тем, что никто так и не сумел, с их точки зрения, хорошо перевести его произведения на иностранные языки. Пруст высказывал идею, что человеческая душа представляет собой концентрацию воспоминаний о прошлом. Человек – раб этих воспоминаний, они – его путеводная звезда, компас в жизни. Наверное, так оно и есть.

…Солнечный диск поднимается над утренней Москвой, и я вдруг вспоминаю детство, Сочи, пустынный берег моря в районе Адлера. Папа, мама, сестра Вика и я готовимся окунуться в прохладную воду Черного моря.

…Смотрю на развязку третьего транспортного кольца под окнами нашего дома на Кутузовском проспекте, и почему-то неизменно в сознании всплывает картина Лос-Анджелеса 1970-х годов. Мы с Наташей стоим в очереди у популярной блинной на пересечении улиц Фигероа и Шестой и беседуем с очень колоритным стариком.

…Выхожу во двор нашего дома на Кутузовском, вдыхаю аромат цветов и чудится, что я в парке Бэйхай в Пекине среди белых пагод и озер, покрытых лотосом. Порыв ветра – и сознание уносит меня в Италию, в альпийский город Роверето. И так постоянно – видение за видением, образ за образом наполняют душу болезненно сладостной ностальгией.

Следующая книга на парижском развале – томик поэта Поля Верлена. В голову приходит мысль: никогда не мог понять, как мой любимый лирический гений Сергей Есенин был дебоширом, а ведь и Верлен слыл хулиганом! Так бывает, что в одном человеке уживаются абсолютно разные, противоречащие друг другу наклонности.

А вот потрепанный фолиант Флобера. Говорят, он тратил часы, а то и дни напролет, стараясь подобрать нужную фразу или одно-единственное подходящее слово. Сколько еще замечательных прозаиков и бардов родила французская земля! Мольер и Расин, Гюго и Дюма, Рабле и Мопассан и т. д. и т. п. Французы по праву гордятся своей литературой (хотя читают мало, большинство – не более одной книги в год).

Пообщавшись вдоволь с парижскими букинистами, сворачиваем на бульвар Сен-Мишель и погружаемся в шумную и красочную атмосферу Латинского квартала. Заходим в знаменитую Сорбонну, которая внутри совсем не впечатляет: простенькие коридоры, стены, залепленные объявлениями, скромные аудитории.

Читаем лекции для студентов, Наташа – о политике России в Азии. Обедаем с деканом. Он с гордостью заявляет, что Сорбонна – это мыслительный штаб нации, здесь интеллектуалы издавна играют одну из центральных ролей! Во Франции членам элиты полагается быть интеллектуальными людьми. Генерал де Голль говорил очень красивым языком. Помпиду (в прошлом премьер, затем Президент Франции) пользовался популярностью именно благодаря своему интеллекту. Он написал книгу о России, был редактором антологии французской поэзии. И журналисты, интервьюируя Помпиду, обязательно интересовались его оценками и предпочтениями в области искусства и литературы. Руководитель крупной корпорации, выступая на совещании, может процитировать Паскаля. И присутствующие это высоко оценят. Дебатирующие в парламенте тоже ссылаются на великих людей и выдающиеся литературные произведения.

О почетном месте интеллектуалов в жизни страны свидетельствует и то, что именно их образы украшают французские денежные знаки: Пастер, Вольтер, Расин, Корнель, Мольер. Их именами называют улицы, площади, аллеи.

Большинство французских интеллектуалов не отличается радикализмом, привязано к истеблишменту и исправно служит ему. Они становятся лояльными властям, получив членство во Французской академии, или работу в престижных учебных и научных центрах, или высокую должность в правительственном аппарате, а то и полновесный министерский пост. Французы в данной связи шутят, что кардинал Ришелье, основав Французскую академию, уже в XVII веке раз и навсегда преодолел проблему отчуждения интеллектуалов от государства.

И действительно, многие выдающиеся интеллектуалы занимали важные государственные посты: Вольтер и Расин служили королевскими историографами, Шатобриан был министром внутренних дел. Ламартин считал себя прежде всего политиком, а уж затем поэтом. Он работал министром иностранных дел, а сменил его знаменитый историк и публицист Алексис де Токвиль. Эту же должность занимал и историк Габриэль Аното. Виктор Гюго заседал в палате депутатов, а премьер-министр Жорж Клемансо, проиграв выборы, начал писать роман.

Еще одна любопытная особенность многих французских интеллектуалов: даже наиболее радикальные из них в политических вопросах, как правило, консервативны в делах общественных и бытовых. Виктор Гюго, например, страстно выступавший против реакционной политики Наполеона III, одновременно категорически протестовал против железных дорог. «С сегодняшнего дня, – отчаянно восклицал писатель, – демон скорости правит миром». Стендаль участвовал в кампании против железнодорожного сообщения, усматривая в нем угрозу истинным ценностям французской цивилизации. Поэт-романтик Альфред де Мюссе называл поезда «огромным современным монстром, уничтожающим идеалы».

Писателям вторили медицинские доктора, предупреждавшие, что качка вагонов будет провоцировать эпилепсию, движущийся в окнах пейзаж – вызывать воспаление глаз, а проезд через туннели – приводить к выкидышу у беременных женщин, к плевриту – у всех остальных пассажиров.

Достижения интеллектуалов свидетельствуют, конечно, о высоком качестве французской системы образования. Но оно вместе с тем небезупречно. Как минимум последние пятьдесят лет французы бьются над усовершенствованием системы образования. Стремятся ее демократизировать, разнообразить, приблизить к жизни, сделать более независимой от центральных властей. Что-то им удалось, но… в первом десятилетии XXI столетия французская молодежь в очередной раз восстала против системы, она также не устраивает очередное подрастающее поколение.