Текст книги "Здоровье и власть. Воспоминания кремлевского врача"

Очень образно сказал сам Б. Н. Ельцин о том, каково ему было под градом многочисленных обвинений в его адрес, звучавших на этом пленуме: «Даже сейчас, уже столько времени прошло, а ржавый гвоздь в сердце сидит, я его не вытащил. Он торчит и кровоточит… Трудное время. Пережил я это тяжело».

В тот период я уже не участвовал в консилиумах и лечении руководителей страны, так что не могу ничего сказать о том, как проходил процесс лечения Б. Н. Ельцина и кто какие принимал решения. Лишь позднее от Д. Нечаева, который считался моим учеником, я узнал некоторые подробности, в частности связанные с поездкой Ельцина на пленум горкома партии. Я же, вернувшись из больницы, позвонил Лигачеву и рассказал о случившемся. На следующий день был звонок от Горбачева, он объяснил, что Д. Щербаткин доложил ему о состоянии здоровья Ельцина, и спросил: как я думаю – можно ли Борису Николаевичу участвовать в работе пленума горкома? Несмотря на мой ответ (этого делать нельзя – ведь прошли только сутки после ранения и стресса, к тому же это будет воспринято всеми негативно), он заявил буквально следующее: «Я его не заставляю идти на пленум, но я с ним говорил по телефону, и он согласен с тем, что проводить пленум надо, и он будет участвовать в его работе».

Мне кажется, это была одна из первых ошибок Горбачева в его отношениях с Ельциным. Ничего не могу сказать о характере того их телефонного разговора (позднее, спустя годы, они по-разному интерпретировали и сам разговор, и всю возникшую ситуацию), но для меня это было лишь подтверждением особенностей нервно-психического статуса Бориса Николаевича с непредсказуемостью его действий.

Прошел пленум ЦК, горкома партии и, казалось, «дело» Ельцина заглохло. А может быть, просто в тяжелой министерской жизни у меня хватало своих проблем и не до того было, что происходит вокруг Б. Н. Ельцина. Первый всплеск интереса был связан с его выступлением на XIX партконференции. Оно было явно направлено против политбюро, против Горбачева. Его критическая сторона была интересной и полезной, но в целом это было выступление идейного коммуниста. Не знаю, перечитывал ли его когда-нибудь Борис Николаевич – когда через два года торжественно отрекался от КПСС и затем запрещал ее или когда предлагал выбросить из Мавзолея тело В. И. Ленина, но это была позиция твердого коммуниста-ленинца. Особенно меня поразила концовка просьбой о политической реабилитации. «Я считаю, – говорил он, – что единственной ошибкой в выступлении (на октябрьском пленуме ЦК КПСС в 1987 году. – Е. Ч.) было то, что я выступил не вовремя – перед 70-летием Октября. Видимо, всем нам надо овладеть правилами политической дискуссии, терпеть мнение оппонентов, как это делал В. И. Ленин, не навешивать сразу ярлыки и не считать еретиками… Я остро переживаю случившееся и прошу конференцию отменить решение Пленума по этому вопросу. Если сочтете возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов».

В 1991–1992 годах, когда социалистическая система стала по предложению Б. Н. Ельцина заменяться капиталистической, но еще свежи были в памяти его высказывания, в частности, на XIX партконференции, у меня не шел из головы вопрос: чем были эти коммунистические заявления – лицемерием или Б. Н. Ельцин все-таки думал «возродиться из пепла» в рамках коммунистической партии и через нее, победив Горбачева, получить желанную власть? Тогда еще не было съезда народных депутатов, Межрегиональной депутатской группы, да и вообще в Российской Федерации никто не думал о необходимости иметь своего президента. М. С. Горбачев недооценил политические амбиции и возможности Б. Н. Ельцина и к тому же переоценил себя. Он думал, что народ будет всегда относиться к нему как к Мессии, который принес свободу и демократию. Недооценил он и амбиций руководителей национальных республик, игравших в любые времена на беспроигрышных националистических струнах.

В этой связи мне вспоминается характерный эпизод. В начале августа 1991 года, освободившись от министерских и других государственных забот, впервые в жизни я после перенесенной травмы отдыхал в Крыму. 4 августа мы договорились встретиться с моим хорошим знакомым, первым секретарем Крымского обкома Н. Багровым. Он позвонил и сказал, что в связи с приездом Горбачева запоздает, но обязательно будет. Появился он лишь к вечеру, притом очень озабоченный. Причина вскоре выяснилась. Как всегда, когда в Крым приезжали руководители Советского Союза, в Симферополе их встречало руководство не только Крыма, но и Украины. М. С. Горбачев с обычным для него пафосом начал рассказывать о создаваемом новом союзном договоре, о его подписании. Л. Кравчук попытался не то чтобы возражать, а вставить какое-то замечание. В ответ Горбачев в довольно резкой форме заявил: «О чем говорить, куда Украина денется, подписывать договор ей все равно придется». «Ну как Михаил Сергеевич не поймет, – продолжал Н. Багров, которого не обвинишь в украинском национализме, – что так с республиками нельзя разговаривать?»

Все эти большие и малые промахи Горбачева очень удачно использовал в своей борьбе за власть Ельцин. Его возрождение как политического деятеля, несомненно, связано с избранием его на съезд народных депутатов и вхождением в Межрегиональную депутатскую группу. Это была удивительная по составу группа, в которой объединились люди с самым разным прошлым, с самыми различными взглядами. Объединяло их лишь одно – ненависть к существующей власти и борьба с ней. В своей борьбе с Горбачевым, в борьбе за власть Ельцин блестяще воспользовался вхождением в эту группу.

Афанасьевым, поповым и иже с ними нужен был Б. Н. Ельцин – известный человек, обиженный властью, смело ставящий острые вопросы, благодаря популистским лозунгам пользующийся авторитетом и любовью значительной части общества. Им нужен был деятель – разрушитель системы. И они нашли такого. Но они явно недооценили или не знали характера Б. Н. Ельцина. Не они, а он их использовал, как впоследствии использовал и других «попутчиков» в своем восхождении на олимп власти. Где они сейчас – Попов, Бурбулис, Шахрай, Полторанин, Афанасьев и многие-многие другие, прокладывавшие Ельцину путь к достижению цели? Борьба была жестокой, бескомпромиссной. Ни Ельцин, ни его окружение не задумывались над тем, какова будет цена победы. Многие из них сейчас и не скрывают, что главным для них было уничтожить власть М. С. Горбачева, а значит, разделаться с центром. И когда депутаты Верховного Совета РСФСР аплодисментами встречали принятую ими декларацию о суверенитете России, они не думали о том, что сделали первый шаг к разрушению Советского Союза. Только слепой, вроде Горбачева, спокойно воспринявший акцию 12 июня 1990 года, мог не увидеть перчатку, брошенную Ельциным центральной власти.

О причинах гибели Советского Союза написано столько, что можно составлять хронику деяний Б. Н. Ельцина и тех, кто его тогда окружал (Г. Бурбулис, А. Козырев, Е. Гайдар, С. Шахрай и другие) и кто свел в итоге борьбу за власть к трем страничкам Беловежских соглашений, в которых говорилось: «Мы… заявляем, что Советский Союз как субъект международного политического права и геополитическая реальность прекратил свое существование». Но у меня эти слова всегда будут связаны с ситуацией, рассказанной Н. Назарбаевым. «Вы знаете, – говорил он, – я сам был свидетелем, когда Борис Николаевич сказал Михаилу Сергеевичу во время встречи в Кремле: "Подождите, скоро в этом кресле я буду сидеть"».

Судьба, вернее, рок помогали Б. Н. Ельцину в его борьбе. Что бы он делал, если бы в августе 1991 года не был организован так называемый путч? Я до сих пор, хотя о нем написаны десятки воспоминаний, не могу понять, что же это было. Я знал хорошо почти всех участников ГКЧП. Это были честные люди, отменные службисты, хорошие исполнители решений. Но среди них не было ни одного лидера, ни одной сильной, решительной личности, которая могла бы провести в жизнь поставленные цели, а главное, справиться с Ельциным. Да они и не пытались этого сделать. Мне казалось тогда, что вся ситуация возникла из-за характерной для М. С. Горбачева двойственности поведения, его нерешительности, стремления уйти от ответственности. Как бы там ни было, но так называемый путч, обернувшийся фарсом, был подарком Ельцину. Фигура Бориса Николаевича на танке стала символом борьбы за свободу и демократию. Мне же невольно вспоминаются слова А. С. Пушкина о толпе:

 
А баснями питается она,
Ей нравится бесстыдная отвага.
 

Отрезвление придет через много лет.

Хотя при возвращении из Фороса М. С. Горбачев и пытался казаться героем, который не пошел на поводу у изменников, для меня было ясно, что в борьбе за власть побеждает Б. Н. Ельцин. Путч развязал ему руки. А что было бы, не будь путча? Никто из политологов или иностранных обозревателей не сомневается, что у Б. Н. Ельцина и до этого события был сценарий прихода к власти – просто борьба затянулась бы. Д. Кьеза ссылается на заявления Попова и Бурбулиса: «…осенью наступил бы наш черед… Мы сами дали бы бой». После путча настали новые времена – совсем по Н. А. Некрасову: «Бывали хуже времена, но не было подлее».

Предавали идеи, товарищей, друзей. Каждый жил своей жизнью, стремясь лишь получше устроиться в новых условиях и в новой системе. В историческом плане позором покрыли себя коммунисты, предавшие завоевания своих отцов, легко отдавшие на заклание созданную ими великую державу – Советский Союз. Среди тех коммунистов, кто заседал на различных уровнях властной иерархии, не нашлось личности, которая могла бы, реформируя страну, сохранить благополучие большинства населения. Взамен всех идеалов и устремлений над обществом засиял один манящий символ новой жизни – доллар, рубль, ради которых утверждена новая мораль.

Для меня путч, Форос тоже были определенным рубежом, изменившим представление о человеческих ценностях и окончательно добившим мою веру в общественные и политические приоритеты, в политиков всех мастей, в искренность лидеров, борющихся за власть.

Утром в день объявления ГКЧП я позвонил в не так давно оставленное мной 4-е управление и спросил у своих бывших секретарей, где руководство. Ответ, признаться, меня удивил – начальник управления отдыхает на Валдае и не собирается в ближайшие дни возвращаться. Но если руководитель, обеспечивающий охрану здоровья президента страны, отдыхает, значит, все разговоры о болезни главы государства – блеф. Успокоившись, я продолжал работать, понимая, чем закончится вся эта эпопея.

Еще шли митинги, дебаты, бурлила страна, а кое-кто уже занялся решением беспокоивших его проблем. До сих пор не могут понять, почему я попал в орбиту интересов определенных лиц, пытавшихся скомпрометировать меня в глазах общественности, разрушить представление обо мне как о честном, искреннем, принципиальном человеке. В это время я уже отошел от политической и общественной деятельности, не был близок с М. С. Горбачевым, далек был от любых интриг и занимался лишь своей профессиональной деятельностью ученого и врача.

В период выборов Б. Н. Ельцина президентом России я получил анонимное письмо, в котором было всего несколько фраз о том, чтобы я наладил отношения с Б. Н. Ельциным. Прочитав письмо, я недоуменно пожал плечами, потому что считал, что никогда и не портил с ним отношения. Подумал: может быть, это связано с тем, что я знал некоторые стороны и особенности его характера и поведения? Но я никогда и нигде не распространялся на эту тему. Лишь значительно позднее «добрые люди» донесли до меня, что Б. Н. Ельцин, мягко говоря, не жалует меня.

Доказательств было предостаточно. В 1994 году Академия медицинских наук отмечала свой пятидесятилетний юбилей. Как заведено, к правительственным наградам представляются наиболее заслуженные лица из состава организации-юбиляра. Естественно, при всем своем отношении ко мне президиум академии не мог не представить к награждению одного из старейших по стажу академиков, да еще известного во всем мире. Я не думал об этом представлении, меня уже давно не волновали ни награды, ни звания. 29 октября утром я получил очень теплую телеграмму от моих югославских коллег и друзей, в которой они сообщали об избрании меня почетным членом Сербской академии наук. Конечно, мне было приятно узнать о признании моего вклада в науку со стороны еще одной иностранной академии. Вечером на приеме по случаю 70-летия академика Ю. М. Лопухина меня отвел в сторонку президент медицинской академии В. И. Покровский и, смущаясь, сказал: «Ты уж извини, мы тебя представляли к награде, но Борис Николаевич из списков награжденных тебя вычеркнул». Находясь еще под впечатлением утренней телеграммы, я, к удивлению Валентина Ивановича, улыбнулся и ответил: «Ну что же, президенту страны виднее заслуги каждого из нас». Мне действительно было безразлично в тяжелом 1994 году, получу я награду от президента Б. Н. Ельцина или нет.

Другое подтверждение пришло немногим больше чем через полгода, когда у Ельцина развился первый инфаркт миокарда. Я хорошо запомнил тот жаркий летний день 10 июля 1995 года, потому что вся наша бывшая министерская команда встретилась на дне рождения моего бывшего заместителя В. Громыко под Москвой в Протасове, в поселке объединения «Микрохирургия глаза». Встреча была непринужденной: все, включая и хозяев, С. Федорова, В. Громыко, были раскованны, вспоминали прошлое, обсуждали будущее. В хорошем настроении, что редко бывало в тот период, довольно поздно мы вернулись домой.

Я уже давно отвык от ночных вызовов и не сразу среагировал на упорные звонки телефона. Не сразу сообразил, кто говорит, хотя голос был знакомый. Звонила Таня Павлова, как она всегда себя величала, хотя ей и было уже за сорок, диспетчер спецотдела теперь Президентского медицинского центра (в прошлом – 4-го управления). Она взволнованно сказала: «Евгений Иванович, я срочно выслала вам машину. В тяжелом состоянии поступил пациент Григорьева, и вас срочно просят приехать». Я понял, что речь идет о Ельцине, потому что со времен, когда я еще был начальником управления, диспетчеры не называли фамилий пациентов, а в разговоре ссылались на фамилию лечащего врача. А. Григорьев был врачом Ельцина.

Я, зная отношение ко мне Б. Н. Ельцина, был удивлен, что меня приглашают на консилиум. Видимо, дела плохи, подумал я, если решились на это. На всякий случай еще раз переспросил: «Таня, ты не ошибаешься?» – «Да нет же, Евгений Иванович, мне сказали, чтобы я вас срочно нашла». Не успел я собраться, как раздался новый звонок. Опять говорила Павлова: «Евгений Иванович, вы извините, но меня попросили передать, что необходимость в вашей консультации отпала». – «Ну вот видишь, Таня, что я тебе говорил, ты поспешила со звонком».

Утром не успел я приехать на работу, как раздался звонок и я услышал голос академика А. Воробьева: «Евгений Иванович, мы бы хотели подъехать к вам, посоветоваться». Через тридцать минут ночной консилиум во главе с академиком А. Воробьевым, а также моими старыми знакомыми Е. Гогиным,[51]51
  Гогин Е. Е. – профессор, научный руководитель Центральной клинической больницы и консультант Медицинского центра Управления делами президента Российской Федерации.


[Закрыть] И. Мартыновым, доктором А. Григорьевым обсуждали в моем кабинете вопрос о лечении тяжелейшего инфаркта, который возник у Ельцина в ночь с 10 на 11 июля 1995 года.

Эта история только подтвердила характер отношения Б. Н. Ельцина и его окружения ко мне. А тогда, в августе 1991 года, видимо, кому-то на всякий случай надо было как-то дискредитировать меня.

Сегодня вся история вызволения или спасения Горбачева из Фороса командой под руководством А. Руцкого выглядит столь нелепой, что смахивает на комедию. Войска уже вышли из Москвы, было ясно, что так называемый путч провалился, когда под охраной автоматчиков привезли Горбачева, которому никто не угрожал. Конечно, это был жест, который должен был всем продемонстрировать, кто спас президента. Спас человек, которого он преследовал, – Ельцин. Но это лишь общая предыстория ситуации.

На третий день путча, 21 августа, мне позвонил Н. Н. Ваганов, заместитель министра здравоохранения РСФСР, которого, кстати, я, будучи министром, вытащил в Москву, кажется, из Карелии, помог в продвижении по службе. Разговор был как между старыми знакомыми. «Что случилось?» – спросил я. «Да знаете, Евгений Иванович, – ответил он, – И. Силаев вылетает в Крым для того, чтобы вывезти М. С. Горбачева, но раз разговоры шли о болезни, то нас просят выделить кардиолога и невропатолога для освидетельствования». Я уже знал по своим разговорам с 4-м управлением, что М. С. Горбачев совершенно здоров. «Зачем это нужно, ведь все знают, что он здоров, – возразил я. – Этим вы только поддерживаете фарс, который разыгрывался. Но если надо, то пошлите кого-нибудь из 4-го управления – они отвечают за президента. Например, В. Гасилина, он член-корреспондент, главный терапевт». Н. Н. Ваганов поблагодарил, и на этом наш разговор закончился.

Я уже и забыл о нем, когда позвонил взволнованный мой бывший первый замминистра, а в то время министр здравоохранения СССР И. Денисов: «Евгений Иванович, вам что-то надо предпринимать. В. Калинин написал гнусное обращение к медицинским работникам с обвинениями в ваш адрес. Он утверждает, что вы категорически отказались от поездки в Крым для консультации Горбачева».

Я попросил «Медицинскую газету», в которой было опубликовано это обращение, и, прочитав, не почувствовал даже отвращения, меня охватило чувство стыда и жалости к министру здравоохранения РСФСР В. Калинину, тоже моему выдвиженцу, которого я защищал и в ЦК КПСС, и в Верховном Совете из-за писем о его поведении в Самаре, откуда мы его пригласили. Я даже представить себе не мог, что кто-то будет обливать грязью другого человека, так много сделавшего для него. «О temporal О mores!», как говорил Цицерон («О времена! О нравы!»). Однако последняя фраза обращения меня рассмешила: «Предлагаю обсудить с медицинской общественностью данное заявление, выразить свое отношение к происшедшему и дать профессиональную оценку действиям так называемых академиков». Ну как может такое ничтожество, подумал я, судить об академиках? Наверное, члены пяти иностранных академий, которые избирали меня почетным членом, лучше, чем Калинин, разбираются, достоин я быть академиком или нет.

Потом, когда изменились и сама ситуация, и отношение к истории 1991–1992 годов, когда медицинская общественность восприняла обращение Калинина как пасквиль, его создатели стали открещиваться от авторства, приписывая его мелким чиновникам из министерства вроде заведующей отделом Макаровой. Но, зная существовавшую в те времена систему, можно лишь с улыбкой воспринимать такую версию. Подобные письма без подачи или согласования с вышестоящим начальством не пишутся.

Нельзя забывать, что это обращение было написано в послепутчевые августовские дни – дни «охоты на ведьм», дни, когда один за другим кончали жизнь самоубийством партийные и военные деятели. (Перед моими глазами стояла подобная нелепая смерть моего близкого знакомого, честнейшего человека, главного врача известной всем «Барвихи».) Кто-то попытался и меня то ли напугать, то ли предупредить. Дело в том, что в издательстве «Новости» готовилась к выходу моя книга «Здоровье и власть», и никто не знал, о чем в ней идет речь. Я благодарен Калинину за одно: его обращение сыграло роль лакмусовой бумажки в оценке настоящих друзей, товарищей и попутчиков. Оно сыграло и роль бумеранга, ибо слишком хорошо я был известен широкой медицинской общественности, и она выступила в мою защиту. Письма, авторы которых выражали возмущение поведением Калинина, появились даже на страницах «Медицинской газеты». И в то же время, когда мои ученики обратились к нескольким ведущим ученым, хирургам с просьбой о поддержке, некоторые, в том числе и те, кого в прошлом я спасал от больших неприятностей, вплоть до освобождения с высоких должностей, под разными предлогами, выражая солидарность, ушли от открытого осуждения заявления Калинина. Я их не осуждаю независимо от того, что это было: проявление страха или осторожности. Жизнь есть жизнь.

Я помню, как однажды, когда А. И. Лукьянов находился в тюрьме, ко мне пришла его жена. Она попросила подписать письмо с просьбой об освобождении Анатолия Ивановича в обмен на подписку о невыезде. Откровенно говоря, у меня промелькнула мысль уйти в сторону, как это сделали, по ее словам, некоторые боявшиеся обвинений в сочувствии к членам ГКЧП. Но я вспомнил августовскую ситуацию, вспомнил, что я врач, который прежде всего должен исходить из принципов гуманизма. Я понимал, что власть предержащим это может не понравиться, что меня могут обвинить черт знает в чем. Но моя совесть была чиста, когда я подписывал это обращение. Я был счастлив, что мог сохранить свою честность и принципиальность. А сделать это бывает иногда ох как нелегко!

Не хочется вспоминать тяжелые годы начала 90-х, либерализацию цен, ваучеризацию, криминальную приватизацию и другие решения Б. Н. Ельцина и его окружения, которые привели к развалу экономики, обнищанию большинства населения России, упадку науки, образования и близкого мне здравоохранения. Так устроена наша жизнь, что каждый видит, ощущает ее сквозь призму собственных восприятий. Для меня это годы, когда 130 перспективных ученых руководимого мною центра покинули Россию для работы в университетах и клиниках США, Германии, Франции. Это годы, когда не хватало средств на лекарства, питание больных, проведение операций, годы, когда зарплата ученого, не говоря уж медицинской сестры, была ниже прожиточного уровня.

Я понимаю под деградацией не только потерю моральных устоев, учитывая охватившую страну волну наркомании, алкоголизма, преступности, проституции, но и обычное вымирание населения, о чем ни пресса, ни руководители страны того периода предпочитали не говорить.

Еще в первые годы перестройки мы создали в Кардиологическом центре лабораторию, которая отслеживала динамику демографических показателей (кстати, довольно продолжительное время в лаборатории работала дочь М. С. Горбачева). В 1991–1995 годах мало кого интересовали эти показатели, но сводки регулярно ложились ко мне на стол. Когда я с ними знакомился, мне становилось страшно за будущее моего народа.

Приведу официальные цифры убыли населения России с года объявления Б. Н. Ельциным реформ. Так, в 1992 году естественная убыль (разница в числе родившихся и умерших) составила 219,8 тысячи человек, в 1993–750,3 тысячи, в 1994–893,2 тысячи, в 1995–840,0 тысяч, в 1996–777,6 тысячи.

Таким образом, без войн, без чрезвычайных событий страна по сравнению с 1991 годом недосчиталась 3480,9 тысячи человек.

В 1993 году законодательная и исполнительная власти проводили так называемые «круглые столы» ученых, общественных деятелей, депутатов совместно с представителями правящих кругов. Время было сложное, тяжелое, страна бурлила, и проведением этих заседаний пытались показать, что идет поиск выхода из создавшегося положения. Не знаю, кто решил пригласить меня на эти заседания, но на первом же из них при обсуждении последствий реформ я привел цифры потерь населения нашей страны. Лучшей характеристикой тех, кто создавал и проводил реформы, был комментарий этих данных тогдашним министром финансов. «Естественно, – сказал он, – будут определенные издержки при проведении реформ». Меня, как и многих, сразили эти слова: человеческая жизнь была всего лишь «издержкой» тех решений, которые принимали Ельцин и его окружение. Да и чего было ожидать от той экономической политики, которую сами авторы назвали «шоковой». А мы, врачи, очень хорошо знаем, что такое шок, – от него погибает большинство больных с этим осложнением.

Почему-то часто употребляют выражение «реформы Гайдара», но забывают, что их благословил и официально предложил Ельцин. Не надо сваливать все на Е. Т. Гайдара, который с позиций своих узко теоретических знаний просто не мог создать такой план трансформации экономики, который привел бы такую страну, как Россия, к процветанию за один-два года. Все забыли уже заявления Б. Н. Ельцина в ноябре 1991 года о «кисельных берегах», которые ждут русский народ в связи с предлагаемыми реформами: «Хуже будет всем примерно полгода, затем – снижение цен, наполнение потребительского рынка товарами, а к осени 1992 года – стабилизация экономики, постепенное улучшение жизни людей». Интересно, вспоминают ли сейчас эти слова Б. Н. Ельцина авторы реформ? Как прав был Б. Шоу: «Вообще говоря, не власть портит людей, зато дураки, когда они у власти, портят власть».

Осенью 1992 года одна из самых популярных японских газет «Иомиури» проводила встречу лауреатов Нобелевской премии. На этом форуме, куда меня пригласили, я встретился с известным американским экономистом В. Леонтьевым. Замечательный ученый и прекрасный человек, русский по происхождению, он тяжело переживал за будущее России. За те проведенные вместе дни мы много говорили о ситуации, которая складывалась в нашей стране. Иначе как безграмотными он не называл экономические решения, которые тогда принимались. Как можно исключить государство из регуляции создаваемого рынка? Как можно ликвидировать монополию на водку, которая существовала в России во все времена и давала значительный доход в государственную казну? Какая либерализация цен может проводиться в условиях монополии производителей? И многие-многие подобные вопросы он ставил для себя и меня и не находил ответа. Его экономический и социальный прогноз, который он дал тогда, полностью подтвердился.

В 1994 году В. Леонтьев был в числе тех пяти лауреатов Нобелевской премии по экономике, которые, подвергнув острой критике избранный Ельциным и его окружением путь реформ, предложили свое видение выхода России из кризиса, но их проект не только не был рассмотрен, но даже не обсуждался в широкой свободной, демократической печати. В этой связи меня удивляет и возмущает, когда многие общественные деятели, телевизионные обозреватели и комментаторы, чтобы как-то защитить политику Б. Н. Ельцина и не зная, как объяснить обнищание народа, экономический кризис, безработицу, не находят ничего лучшего, чем заявить: «Да, все это правильно, но зато у нас есть свобода. Вы можете открыто говорить обо всем».

Давайте вспомним слова великого американского президента Авраама Линкольна: «Овца и волк по-разному понимают слово «свобода», в этом сущность разногласий, господствующих в человеческом обществе». Естественно, что голодный шахтер и богатый современный телевизионный комментатор по-разному воспринимают существующую «свободу». Важно не только чтобы можно было говорить о бедствиях народа, нужно, чтобы этих бед не было. Да и существует ли истинная свобода, когда газеты и телевидение куплены на корню и защищают интересы тех финансовых кругов, которые составляют десятипроцентную группу богатых людей?

Существовала ли демократия в условиях, когда «царствовал» Ельцин? Ему нравилось, когда его сравнивали с царем. Близкое окружение не стеснялось поднимать тост за «нашего царя Бориса». Та властная амбициозность Б. Н. Ельцина, о которой мы говорили еще в середине 80-х годов, наконец-то получила свое воплощение в жизни. Меня поразила одна ситуация после проведения ему операции на сердце. Ту ночь я провел в основном вместе с врачами в реанимационном зале, где находился Борис Николаевич. Примерно около 5 часов утра он вышел из наркоза и первое, что попросил, – пригласить начальника своей охраны Кузнецова. Когда взволнованный Анатолий Леонидович прибежал и спросил, в чем дело, Ельцин сказал: «Неси указ на подпись о том, что я возвращаю себе права, которые передавал Черномырдину». По-моему, это лучший штрих, характеризующий Ельцина. Власть – вот что он ценил наравне с жизнью, а может быть, и больше.

О демократии – отдельный разговор. Демократию по Ельцину сотрудники кардиоцентра и некоторые академики медицины познали на себе. Коржаков в мемуарах с упоением пишет о «доме на Осенней», но, как и было принято в те годы в окружении Ельцина, настолько искажает факты, что создается впечатление: отобрав дом у сотрудников Кардиоцентра, он сделал для них великое благо. Ложь уже с первых строк, когда Коржаков пишет о том, что дом «принадлежит Центральной клинической больнице – Кремлевке. Затеял строительство Евгений Чазов, начальник 4-го Главного управления Минздрава СССР, и думал, что в двадцати запланированных квартирах поселится высшее руководство управления». Видимо, эта ложь потребовалась, чтобы у читателя вызвать определенные эмоции. Вот, мол, смотрите, что творили в прошлом близкие к начальству люди – строили себе на потребу классные квартиры, так что если и отобрали у этих бюрократов жилье для президента, то и правильно сделали. Вот уж точно, как у Н. Некрасова: «…цинизм твой доходит до грации».

Официально заявляю господину Коржакову, если он этого не знал (в чем я очень сомневаюсь), что этот дом никогда не принадлежал 4-му управлению. Этот жилой дом входил в комплекс Кардиологического центра, строившегося на деньги народа, собранные на Ленинском субботнике. В отличие от вас, Александр Васильевич, и от Бориса Николаевича, при рассмотрении проекта центра председатель Совета министров СССР Алексей Николаевич Косыгин предложил, чтобы рядом с клиниками был построен жилой комплекс для сотрудников: два дома для врачей и другого персонала и один дом повышенной комфортности для профессоров и академиков. Кстати, два дома по соседству с вами остались у кардиоцентра. Что же касается «недостроенности» третьего, так здесь вы напоминаете гоголевскую унтер-офицерскую вдову: деньги для вас и ваших друзей на достройку дома и его шикарную реконструкцию появились, а для академиков, профессоров, ведущих научных сотрудников центра их не было. Кстати сказать, у Кардиологического центра уже был договор с немецкой фирмой на достройку дома (за счет выделения в нем для ее нужд нескольких квартир), и некоторые академики даже мебель приобрели для будущих квартир. Лучше всего о состоянии дома говорит фотография, которую сделали на память сотрудники, когда у них отбирали дом.

Я прекрасно помню звонок моего старого знакомого В. Ресина, заместителя мэра Москвы и близкого Ельцину и его семье человека. «Евгений Иванович, хочу вас предупредить – принимается решение о передаче вашего недостроенного дома в другое ведомство, – несколько смущенно сказал он. – Лучше, если передача пройдет без лишних разговоров и обсуждений. Мы постараемся компенсировать вашим сотрудникам жилье, которое отбирают. Может быть, и вам нужна квартира? Скажите, мы поможем». Ответив, что в квартире я не нуждаюсь, я попытался выяснить, что же все-таки случилось, кто позарился на наш дом. В. Ресин, многозначительно помолчав, ответил, что не может этого сказать, и повторил, что для меня лучше принять это решение спокойно. Буквально на следующий день я получил распоряжение великого «демократа» Е. Т. Гайдара о передаче дома с нашего баланса на баланс управления охраны президента.