Текст книги "Зверь из бездны"

Глава двадцать вторая

Воскрес и вернулся домой «покойник». Почему же не кричат от радости, не смеются, не плачут, а так странно в доме? Еще недавно здесь пели, хохотали, плясали, а теперь тихо, точно все больше испугались, чем обрадовались. Полубредовый порыв Лады, кончившийся глубоким обмороком, а потом перешедший в сонливое полудремотное состояние, – такова была первая встреча «живого покойника», потом испуг Бориса, растерянность стариков. Лада лежит в постели в своей комнатке. Ее лучше не тревожить. Мать несколько раз заходила туда и, присаживаясь на постели к дочери, пыталась заговорить. Откроет глаза, посмотрит с недоумением и опять сомкнет их. Точно не слышит или не понимает. Борис точно прячется от брата: ушел поставить самовар в кухню и долго не возвращается. Старики смотрят на него больше изумленно, испуганно, чем с радостным приветом, точно все еще не верят, что перед ними в этом пугающем виде босяка или пропойцы сидит их зять, тот самый Владимир Павлович, которого они оплакивали и поминали за упокой. В домике молчаливое напряженное состояние. Точно и говорить не о чем. Владимир чувствует себя странно: точно «незванный гость», пришедший не вовремя, всех стесняющий. А надо так много и поскорее рассказать…

– Изменились вы сильно… Краше в гроб кладут, – шепчет теща и никак не может представить в этом оборванце прежнего франтоватого офицера.

– Что ж, ведь меня и вправду в гроб клали, да выскочил…

Появился с самоваром Борис. Обругал самовар: долго не кипит, поймал тему разговора и поддержал:

– Как же это, брат, того… из гроба-то? Тебя все записали в покойники.

Владимир стал рассказывать. Длинная история! Всего не расскажешь… А вот как быть дальше?

– Я ведь в зеленых побывал, Борис.

– Ну? Вот это, брат, того… Лучше об этом умалчивать.

Владимир рассказал о мешке с мукой и о своем побеге. Испугал всех. Здесь уже рассказывали об этом случае и, кажется, готовят облаву в горах и лесах около них. При этом говорили что-то на «береговом пункте»…

– Вот поэтому-то, Борис, и надо что-нибудь придумать.

– Прежде всего надо тебе одеться как следует… А потом поедем прямо в Севастополь, и явишься, как бежавший из плена… Все устроится. Только не надо всего рассказывать, да сразу подальше от этих мест… Можно опять на фронт…

– Опять на фронт?.. – задумчиво повторил Владимир.

– А что?

– Нет уж, брат… Не могу!.. Не верю…

Старики вступились: как это можно посылать сразу на фронт, когда столько страданий человек уже пережил, измучился, потерял силы…

Борис не без резкости заметил старикам:

– Что ж, в дезертиры идти?

– Не в дезертиры, а отдохнуть надо. Человек три года в семье не был и опять на фронт? Хорошо вам, вы ранены и освобождены…

– Я тоже прострелен… грудь навылет, брат. И обид-нее всего, что свои же чуть не убили…

– Обижаться, положим, нельзя… Такие случаи в наше время не редкость. И у нас, и у красных это случается.

– Не могу я, Борис, больше идти!.. Нет!

– Тогда я не знаю, что тебе посоветовать…

Опять неловкое молчание.

– Тебе хорошо бы искупаться да переодеться…

Вшей ты нам разведешь.

Владимира напоили и накормили. Борис принес от рыбаков бутылку вина:

– Надо все-таки, брат, выпить по случаю твоего воскресения из мертвых…

Все распили бутылку, поздравили Владимира. И все поглядывали в окна, на балкон: боялись, что кто-нибудь увидит гостя.

– А вот где мы тебя положим?

– Я лягу на полу в Ладиной комнате.

Все запротестовали: она в таком состоянии, что это опасно, может опять испугаться, и… можно ведь и с ума сойти. Она и то, как в бреду.

– Мне бы хотелось посмотреть на девчурку…

– Завтра уж увидите. Спит. Тоже напугается. Хорошенькая умненькая девочка! На вас похожа.

На него похожа! Боже, как хочется ему посмотреть на свою дочку!

– А вот погодите: если проснется, я принесу сюда… – говорит бабушка, гордая своей внучкой.

Вино немного сгладило нудное настроение. Все сделались разговорчивее, а Борис, протрезвевший от испуга, снова охмелел и перестал чувствовать семейную драму в белом домике. Только старик-тесть сидел угрюмо, неразговорчивый. Как же теперь? Два мужа – два брата. Что же теперь будет? Бедная Ла-дочка. Даже трудно что-нибудь посоветовать. Сама должна распутать этот гордиев узел. Трудно распутать. А может ли разрубить? А разрубить придется. Скрыть все от Владимира? Не умеет она лгать. И потом… Борис! Надо как можно скорее разлучить братьев, иначе кончится чем-нибудь страшным… Бедная Ладочка!

Кажется, проснулась девочка? Бабушка погрозила пальцем, чтобы не разговаривали громко, и прошла в комнату Лады. Там слышались два сонных голоса: капризный детский и измученный женский. Владимир насторожился и дрожал. О, как хотелось ему сорваться с места и кинуться туда, на эти чуть слышные голоса! Борис понял это и предупредил:

– Ты грязный… Тебе надо пообчиститься… Я тебе дам свое белье и костюм, а эту рвань надо сжечь. Тиф разведешь.

Тут появилась гордая бабушка с внучкой на руках. Сонная, в белой рубашечке, с расстегнутым воротом, с голенькими выглядывающими из-под одеяла ножонками, с вьющимися локонами, – девочка напоминала одного из ангелов «Сикстинской Мадонны». Моргая большими синими глазками, она капризно смотрела на блестящий самовар, не обращая никакого внимания на присутствующих, а когда Владимир встал, чтобы подойти поближе, девочка перекинулась на плечо бабушки и отвернула головку назад. Не хочет смотреть! Совсем расплавилась душа бездомного бродяги от вспыхнувшего ярким пламенем нового не-знакомого еще чувства. Хотелось схватить ребенка, покрыть его поцелуями, прижать к себе, унести куда-нибудь от всех людей, закричать: «Мой!»… Какое это огромное счастье – быть отцом вот этого маленького ангела!

Владимир изменил положение, чтобы снова очутиться перед ангельским личиком, и вытянул руки. Девочка рванулась с плеча, отвернулась и, протянув голенькие ручонки к Борису, закапризничала:

– К папе. Папа, на!

«На» – означало «возьми меня». Борис взял девочку, и на ее личике изобразилось успокоенное удовольствие. Она показала пальчиком на Владимира и сказала:

– Дядя!

– Это хороший дядя!.. Он тебя любит…

– Ну, давайте! Разгуляете ребенка, спать не будет…

Бабушка выхватила девочку от Бориса и быстро унесла обратно в комнату.

Все это промелькнуло на протяжении двух-трех минут, но что пережил в эти три минуты Владимир! И необъятную непонятную раньше радость, и гордость, и необъятную любовь, и мучительную ревность к окружающим, особенно к Борису, которого девочка называла «папой»… А потом жалость к самому себе. Точно он действительно «покойник», на мгновение отпущенный из могилы посмотреть, что делается на земле, в его бывшем доме…

Владимир не выдержал. Выскользнул на балкон и, прижавшись к каменной стене, разрыдался. Ему казалось, что было у него на земле неоцененное счастье и его отняли? Кто? Может быть, сам себя ограбил? Променял это счастье на красивые драгоценные камешки, которые оказались простыми цветными стеклышками? Ведь ничего от них не осталось. От этих драгоценных фальшивых камешков. Притих, сел и стал думать о своей жизни. Нет, неверно: драгоценности были, но их подменили стекляшками. Была великая любовь к родине, к подвигу, к свободной человеческой личности, была великая ненависть к насилию, к издевательствам и глумлениям над жизнью народа и человеческой личностью… Разве это не настоящие драгоценности? Но их украли, их подменили стекляшками обманщики… И теперь на душе только пустота и чувство невознаградимых потерь… Обман раскрыт, драгоценностей нет, и где они скрыты – никто не знает. Точно Дьявол поглотил их. У всех только фальшивые погремушки да звонкие стекляшки…

Вышел на балкон Борис, сверкал в темноте папироской, положил на плечо брата крепкую руку и сказал:

– Плюнь! Не стоит… Все перемелется…

Владимир отер слезы и вдруг задал такой неожиданный вопрос, от которого засмеялись оба. Он ни с того ни с этого спросил брата:

– Почему у Лады нет кос?

– Обстригли! Болела тифом.

Рыдал, как мальчик, и вдруг такой переход. Обоим сделалось смешно. Точно косы Лады играли какую-то значительную роль во всей его жизни.

– Так я… Вспомнил и… пустяки это.

Он вспомнил далекую юность, золотые девичьи косы, свое юное счастье и, увидя Ладу подстриженной, почувствовал невозвратность. Нет больше толстых кос, которые тяжело ложились ему на плечи, когда они целовались женихом и невестой. И от этого показалось, что и вообще нет ничего, что было и прошло. Но потом нить мыслей спуталась, оборвалась, и вопрос о косах показался самому странным, неуместным и смешным.

– А все-таки, брат, надо ложиться. И не надо, чтобы тебя кто-нибудь увидел здесь или узнал о твоем возвращении преждевременно.

Владимир пошел за братом. На внутреннем дворике он сбросил с себя грязную рвань, окатился из ведра водою, надел чистое белье брата, мягкие туфли, татарский халат… Ух, как хорошо и приятно! Точно жить сначала начал. Тело горело, напитанное, напоенное и омытое, блаженствовало в своей полной удовлетворенности после долгого аскетического пренебрежения, в котором неизменно до сей поры пребывало. Душа тоже размякла. Показалось, что «счастье возможно и близко».

Перетащили из зальца кожаный диван в комнату Бориса и, погасив огонь, улеглись. Боже, какое блаженство! Мягко и эластично. Чистая подушка, прохладная несмятая еще простыня, от которой попахивает не то мылом, не то синькой, не то морем. Точно в царствие Небесное попал наконец, из ада с его муками. Из грешника в праведники вышел!.. Даже смеяться захотелось. Сладостная истома разлилась по телу. Улыбка на губах. Глаза закрылись. Уши ловили баюкающий шум морского прибоя. В синем окне горели звезды над занавеской, и тикали карманные часы Бориса на столике. Ну, вот и кончено!.. Дома!..

– Боря! Ты не спишь?

– Нет.

– Я тебе радость принес… И забыл совсем…

– А что такое?

– От Вероники…

Борис сел в постели.

– От Вероники?.. Она… Ты где же с ней… Как так?

– Она пробивается сюда, к тебе… Она тебя любит, брат, очень.

– Ну!

Владимир подошел к брату:

– Дай руку!

– В чем дело?

Владимир снял с руки кольцо и надел на палец брата:

– От нее! Там внутри есть надпись и дата… Хорошая она, изумительная.

– Работает у красных?

– Да. Вероятно, бежит сюда при первом удобном случае.

Борис снял кольцо, положил на столик, где тикали часы, снова улегся и задумчиво произнес:

– Я, брат, решил опять на фронт. Рука у меня уже действует…

– Разве дело только в руке? В том, чтобы быть способным убивать?

– Любить разучился…

– Ну а как же с Вероникой?

– Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой…

– Эх, ты! Такой клад тебе в руки дается, а ты… А она верит в вашу любовь и, кажется, только этим и живет…

– Романтика, брат!.. Помнишь «пьяную бабу» в Выселках?

Владимир не сразу ответил. Смутился, растерялся, и ему сделалось стыдно говорить об этом в белом домике, около Лады и ребенка.

– Гадость! Не вспоминать, а забыть надо…

– Я не люблю себя обманывать. Какой есть…

Было так хорошо на душе, так чисто, и вдруг это напоминание о бабе! Точно сразу в грязь упал. Владимир замолчал. Что-то враждебное шевельнулось в его душе к брату, так цинично разбившему его блаженное самочувствие – чистой душевной и телесной пристани около Лады и их ребенка, где он только что бросил якорь своего спасения… Больше не говорили. Притворились спящими, но оба не спали, и каждый думал о своем. Владимир думал о брате: изменился, сделался грубым циником, а был студентом – таким идеалистом. Куда все делось? Конечно, годы звериной жизни, вообще опоганили души человеческие, но он, Владимир, не потерял еще способности в мерзости видеть только мерзость, а Борис… С какой циничной бессовестностью он говорит о «пьяной бабе», соединившей их в половом озверении, их, двух родных братьев! Ведь, это такая гадость, при воспоминании о которой делаешься противен самому себе…

А Борис думал о своей связи с Ладой и о том, что же дальше? Скрыть? Признаться? Уступить свое место и право потому только, что Владимир – «законный», а он – «незаконный»? А что теперь значит это самое слово «закон»? Любит ли он Ладу? А черт знает! Но смотреть, как они будут справлять «медовый месяц», – слуга покорный! Роль довольно обидная и мучительная… А в сущности ему все равно: уйдет на фронт и этим закончится вся эта трагикомедия. Она ведь только воображает, что любит своего «Володечку», а в сущности – это разбитые черепки. Иначе откуда ее бешеные порывы страсти, делающие ее жалкой рабой его желаний?

Опять вспомнил пьяную бабу на Выселках: одна на двух. Цинично ухмыльнулся и мысленно спросил темноту: там было можно, а в данном случае – преступление против нравственности? Почему? «Quod licet Iovi, non licet bovi?» – «Что дозволено Юпитеру, не дозволен быку?»… А что если сейчас пойти туда, к ней, и нырнуть, как раньше, под одеяло? Что ж, закричит на помощь Владимира? Первого владельца своих прелестей?.. Борис сел на постели и прислушался… «Звериное» уже проснулось в нем. Риск взбредшего в голову предприятия опьянял душу и тело сильным ощущением, разжигая звериную похоть… Разложившаяся душа не могла противиться власти тела. Опасность только заостряла все ощущения и притягивала к себе. Вот то же случалось на фронте: рискнуть жизнью и захватить пулемет, забраться переряженным в расположение неприятеля с риском быть узнанным и повешенным за шпионство, выскочить из окопа и постоять под свистящими пулями, не сгибаясь и напевая… Обыкновенное не производило никаких ощущений, и душа жаждала ярких, сильных и острых переживаний. Борис закурил папироску; поддерживая огонек зажженной спички, он осветил лицо брата: спит или нет?

Владимир раскрыл глаза:

– Ты что?

– Не спишь?

– Не спал две ночи и все-таки не могу… Очень уж все странно это… Не могу примириться с тем, что можно спать и не бояться, что тебя схватят и расстреляют…

Они тихо разговаривали, попыхивая в темноте огоньками папирос, когда за дверью послышался слабый женский голос:

– Володечка! Поди ко мне…

Смолкли, прислушались. Опять зовет. Владимир опоясался одеялом и пошел. Борис спустил ноги с постели и затаил дух. Ушли! К ней в комнату… Заперлись.

Осторожно шагая босыми ногами, Борис растворил свою дверь, стал впитывать ушами молчаливую темноту. Чудился шепот, тихие слезы, поцелуи и вздохи. «Звериное» закрутилось в теле и в душе. Самая низменная животная ревность, оскорбленная гордость отверженного самца, жажда залить все ядовитым цинизмом…

– Торжествующая добродетель! – произнес Борис громко, так, чтобы услыхала Лада, и захохотал…

Глава двадцать третья

Это была кошмарная ночь несчастных людей, вообразивших на несколько часов себя счастливыми. Поруганная заплеванная любовь билась, как птица в клетке, изо всех сил стремясь вырваться из гнусной действительности хотя бы путем самообмана. Собрав все свои силы, эта любовь била крыльями. Темнота ночи – они погасили даже слабый огонек ночной лампочки, – казалось, прикрыла все «настоящее» непроницаемой завесой тайны. Были Лада и Володечка тех дней, когда они, только что поженившись, чистые и лучезарные в своей чистоте, праздновали свое соединение в этом самом беленьком домике и даже в этой самой комнатке, в которой тогда, чудилось, поселилось само человеческое счастье… Ничего не случилось, не опоганивали любви, не изменяли друг другу, не было страшной разлуки, похожей на черную бездну мерзостей. Будто эта ночь – продолжение былого, ничем не омраченного счастья… Призраки прошлого точно сожгли всю наносную грязь подлого времени. Время исчезло. Нет его! Есть только прежние Лада и Володечка… да вот этот, похожий на ангела, ребенок, подарок Господа, живое кольцо, спаявшее их навсегда, до смерти…

Только когда солнышко всплыло над вершиной гор и искоса заглянуло, точно одним глазом, в занавешенное окошко, скользнув лучами по косяку, – они опомнились от всех обманов черной ночи, встретились глазами, поняли, что есть «настоящее», и оба испугались. Лада тревожно взглянула на запертую дверь и, закрыв истомленный взор, прошептала: – Теперь уйди! Скорей…

И Владимир вспомнил, что там, за дверью, – брат, что Борис не спал, когда он уходил сюда, вспомнил, что он все-таки «волк», судьба которого загадочна, и потому надо прятаться от людей. Быстро вскочил, обвился одеялом и, отбросив крючок двери, боязливо прислушался. Точно не муж, а вор или преступный любовник, которому необходимо скрывать связь с Ладой. Скользнув по ее лицу, он словно испугался или изумился: Лада, но не та! Измученное лицо, впавшие крепко сомкнутые глаза, сжатые губы и словно нахмуренное думами чело. Точно чужое лицо. Разбежались от света все призраки старого, помогавшие обманывать себя. Владимир уже начал осторожно приоткрывать дверь, чтобы выйти, как вдруг позади его раздалось рыдание в подушку. Что случилось? Заплакала и девочка в кроватке, стоявшей в ногах матери. Это свет солнышка прогнал призраки, помогавшие Ладе забыть действительность, и она опомнилась от всех самообманов. Владимир растерялся, метнулся к девочке, но та испугалась.

– Уйди же, ради Бога! – сквозь рыдания повторила Лада, не поднимая лица. Владимир вышел и столкнулся с бабушкой, которая, заслыша плач ребенка, пошла в Ладину комнату:

– Вы что тут?.. Испугали! Как не стыдно…

Владимир почувствовал еще более себя «волком» или вором, что-то пробормотал и торопливо скрылся за другой дверью. Борис одевался. На лице его, измятом бессонной ночью и «звериными» муками, блуждала странная, злая улыбочка.

– Что, с законным браком можно поздравить?

Владимир смутился и рассердился: какая грубая и циничная шутка. Ответил вопросом:

– А ты что, уже встаешь? Так рано?

– Я уезжаю…

– Куда?

– В Севастополь. С рыбаками в Балаклаву, а оттуда как-нибудь…

– Может быть, и мне…

– Я еду на фронт. Решил окончательно. Надоело, и потом… Я здоров и не желаю дезертирствовать…

– Как же мне?

– А уж это решай сам.

Рылся в шкафу, укладывал белье и вещи в чемодан, тихонько насвистывал, избегал смотреть в лицо брата. Точно чужой, малознакомый. Это покоробило Владимира.

– Но ты еще вернешься, Борис?

– М-м… Не знаю. Как сложатся обстоятельства.

– В доме мне, пожалуй, опасно долго оставаться…

– Я тебе высказал свой взгляд. А уж как ты думаешь и решишь, это твое дело. Дезертиров у нас расстреливают – имей это ввиду.

– У вас даже и не дезертиров расстреливают. Я это испытал на своей шкуре.

– Случается, – обиженно произнес Борис, стягивая ремни чемодана.

– Может быть… Может быть, ты бежишь от меня? В таком случае я…

– Я не бегу, а исполняю свой долг.

– Почему ты так… таким тоном… говоришь со мной?

– Каким?

– Точно ты сердишься, оскорблен чем-то, недоволен…

– Только самим собой.

Борис понес чемодан из комнаты. Когда пихнул дверь ногой и она распахнулась – предстала бабушка с девочкой на руках. Девочка протянула ручонки к Борису:

– Папа, на!

– Я тебе не папа. Вон твой папа!.. Теперь у тебя новый папа… или старый папа…

– Вы куда это? – спросила бабушка.

– На фронт, ваше превосходительство.

– Нет, кроме шуток?

– Какие тут шутки! Вас защищать.

Бабушка смотрела, широко раскрыв глаза, и не знала, что сказать еще.

Видимо, у ней была мысль о Ладе: знает ли Лада, что Борис уходит? Была мысль о том, что «тайна» раскрылась, и тревога о том, что же теперь будет?..

– А как же… – начала было она оппозицию.

– С вами остается Владимир Павлович, а я испаряюсь.

– Но ведь он… А Лада знает, что вы уходите?

– Не докладывал.

– Вы, по крайней мере, простились?..

– Вчера еще.

– Значит, она знает?

Бабушка пошла к Ладиной двери и, приотворив ее, тревожно сказала:

– Борис уезжает на фронт…

В ответ последовал новый взрыв рыданий.

– Ну, это уже начинает делаться смешным! – сказал Борис, подхватил чемодан, сдвинул на затылок ухарски офицерскую фуражку и крикнув: «Счастливо оставаться!» – быстро пошел к балкону. Бабушка следом за ним, с ребенком на руках. Борис, посвистывая, шел к морскому берегу, а бабушка с отчаянием смотрела на его спину и повторяла:

– Борис Павлыч! Борис Павлыч!

Даже не оглянулся. Исчез под спуском. Бабушка сидела с ребенком на балконе и беззвучно плакала. Это было так странно: ей казалось, что Борис поступил подло, что именно он – муж. Владимир Павлович так, нечто вроде «грешного увлечения». Ушел и всех бросил. Владимир… что ж он за муж? Это бродяга, которому надо прятаться и который опять убежит к «зеленым» или «красным», и они останутся одни. Владимир лежал в постели, придавленный и ошелом-ленный всем, что слышал, видел и теперь сразу понял. Борис – ее любовник! Борис! Родной его брат! Так вот она, разгадка вчерашней ночной сцены на балконе. Подлец! Какой, брат, ты подлец! Не хватило порядочности сказать прямо в лицо… Испугался пули. Напрасно: скорей он пустит ее себе в висок… Но она, Лада? Зачем же она сама позвала его ночью, и… такое надругательство над всем прошлым и настоящим. Будущего нет… Впрочем и настоящего теперь нет. Ничего нет! Вспомнил Спиридоныча и повторил его любимую фразу шепотом:

– Ничего нет… Ничего неизвестно. Ничего!

Боже мой, какой кошмар: Лада, в одной рубашке, как полоумная, выбежала из своей комнаты, метнулась на балкон и стала кричать:

– Вернись! Вернись! Ради Бога! Ради Бога!

И снова рыдания. Заткнул себе уши, чтобы не слышать ее отчаянных вскриков, полных безумной тоски и безответных призывов. Наконец затихла. Кошмар оборвался. Слушая эти вопли, Владимир взял в руки револьвер и дрожащими руками стал щелкать взводом. Что-то попортилось: пуля не вставлялась. Торопился, и от этого еще больше не ладилось… Но неожиданно вопли оборвались, сразу сделалось тихо, и в этой тишине прозвучал голос девочки, такой спокойный, радостный, прозрачный, точно птичка райская запела после грозы и бури. И Владимир отбросил револьвер. Святая детка! Как цветочек на навозе. Прекрасный благоуханный цветок чистой первой любви, затоптанной и поруганной нами самими. Ну что делать?

Торопливо одевался, сам не зная еще, зачем и куда он торопился. Надо было торопиться, а куда и зачем – неизвестно. «Ничего неизвестно. Ничего!»… Неожиданно растворилась дверь. Даже испугался: перед ним с искаженным мелкими судорожными подергиваниями губ лицом и странными потухшими глазами стояла в одной сползшей с плеча сорочке Лада и кротко и ласково говорила:

– Володечка! Ты собираешься? Не уходи!.. Ради Бога, не уходи.

Она села на диван и опустила голову. Была похожа на сумасшедшую Офелию.

– Смотри: я тебя люблю… Я сама не знаю, что это такое…

Толкнулась скорбь и жалость в душу к Владимиру. Она такая несчастная, такая скорбная, что в душе уже нет ни оскорбления, ни злобы, а только одна жалость!..

– Почему вы с Борисом не сказали мне, что вы любите друг друга? Я все понял бы и… что ж делать? Простил бы тебя… ушел бы… опять.

Лада вся вздрогнула и схватила его крепко за руку:

– Нет, ты не уйдешь!.. Нет!.. Я тебя так люблю… Я тебя долго ждала.

– Но ведь ты любишь Бориса? – сказал он отвернувшись.

– Бориса?.. Я не знаю, Володечка… Я и тебя люблю… Ты не веришь? Может быть, я тебя люблю даже больше… Я не знаю… Верно, я схожу с ума… Приласкай меня!.. Ну, вот… я заперла комнату… никто не увидит… Иди ко мне!

– Не могу, Лада…

Отошел к столу и, опершись на него руками, опустил голову. Лада подошла и вдруг увидала в стеклянной пепельнице золотое кольцо:

– Подари мне это кольцо? Обручимся снова?

– Это кольцо не мое. Это невеста прислала Борису… А он бросил!

– Невеста?.. Ах, вот что… Он женится?

Лада опустила руки и отошла:

– Нет… Я люблю его, а не тебя…

Тихо, словно в первый раз после болезни, Лада пошла из комнаты…

– Ты меня тоже разлюбил… – грустно сказала она, исчезая за дверью.

Владимир тяжело вздохнул, потер лоб и прошептал:

– Ничего неизвестно… Ничего!

Это была правда: он не мог бы сказать, что он любит, и не мог бы сказать, что не любит. Призраки прошлого, разбитого и опоганенного. И все-таки они связаны с этой несчастной женщиной и еще вот с той райской птичкой, которая щебечет, как ласточка весной, на балконе. И так тяжело расстаться с этими призраками, которые оживают от этого счастливого щебетания ребенка, его ребенка. Но ведь все призраки, в которые он поверил в темноте южной ночи, с восходом солнца разлетелись вдребезги, а вот это кольцо, которое он держит сейчас в руках, – оно снова рождает тревожное чувство каких-то смутных ожиданий… А ведь и это призраки прошлого! Где-то там, далеко-далеко позади, встретил девушку, которую зовут Вероникой, и, вероятно, никогда более с ней не встретится, а если судьба еще раз столкнет их случайно в этом страшном и быстром калейдоскопе событий и случайностей, то… они снова промелькнут друг для друга, как два встречных парохода или два поезда. И что ей он, Владимир? Брат любимого человека. Может быть, только потому она и остановила на нем свое внимание, что он брат любимого человека… А для него теперь этот любимый ею человек – Каин, убивший его светлые призраки юности. Каин!..

Машинально надел кольцо на палец и подошел к зеркалу. Странное, незнакомое, чужое и страшное лицо посмотрело на него со стекла. Давно уже не смотрелся в зеркало. Не узнал самого себя. Встретился сам с собой глазами и испуганно потупился, опять посмотрел и шепотом спросил: «Неужели это ты, Владимир Паромов?»

– Можно к вам?

– Виноват…

Владимир почувствовал себя как преступник, застигнутый на месте преступления. Бог знает, что подумает старик, увидав его перед зеркалом в такую минуту. Стоит и на себя любуется! Отец Лады действительно это подумал, и презрительная улыбка скользнула на его губах и спряталась в усах.

– Я вам не помешал?

– Нет. Ничего. Раньше вы называли меня, помнится, на «ты»…

– Разве?

– А впрочем – забыл… Все равно.

– Да, конечно… Все это мелочи. Отвыкли друг от друга и даже… понимать перестали друг друга… Я, например, не понимаю, как вы изменили свои взгляды и убеждения, за которые когда-то пошли, бросив молодую жену в интересном положении… Впрочем, о политике не будем говорить. Я хочу о другом, просто о человеческом…

И старик, с запинками, с пожиманием плеч, с тяжелыми паузами, начал говорить о «человеческом». Видимо, он был убежден, что муж осуждает и презирает его дочь, Ладу, за то, что случилось. Кто виноват в этом? Меньше всего виновата Лада. Если бы он знал ее страдания в течение последних лет разлуки, то понял бы, как выразился старик, разбитое прекрасное сердце. Если бы знал ее отчаяние, когда она получила проклятую весть о смерти мужа, когда приходилось ее караулить по целым ночам во время постоянно возвращающихся приступов тоски и отчаяния от самоубийства, – то понял бы эту женщину лучше, чем теперь…

– Поймите, что она… что вы для нее были покойник. Вы умерли. Вас нет. Кто может требовать от молодой женщины верности покойнику? Ведь ей и теперь только двадцать пять лет. Три с лишним года полного аскетизма.

– Зачем вы все это говорите? Я ни ее, ни Бориса не обвиняю.

– Ведь это только в древности заставляли жен ложиться в могилу с умершими мужьями! – продолжал, не слушая Владимира, старик.

– Послушайте! Мы с Ладой и без вас поймем и простим друг друга.

– Единственно, что во всей этой драме тяжело, – это лишь то, что вы с Борисом – братья. Для Лады Борис был слишком близким после вас человеком, он спас ей жизнь, он рисковал для нее собственной жизнью, и потому даже и тут Лада имеет моральное оправдание… Она часто даже и теперь называет Бориса вашим именем… Ее жизнь смята и исковеркана. И кто виноват? Она?

– Повторяю: я никого не виню… Теперь все валится и все рушится… Но я не могу понять, чего вы требуете от меня, от живого покойника? Оставить Ладу? Уйти? Но позвольте нам самим разрешить этот вопрос!

– Вам не следовало сюда являться… Вы пришли и все разрушили… Вы…

– Но я шел к своей жене и ребенку. Для всех вас я был покойник, но ведь… Вы требуете, чтобы я действительно сделался покойником что ли?

– Вы должны идти на фронт, а Борис должен вернуться.

– Почему должен идти на фронт? На какой фронт? Куда мне идти – это позвольте решить мне самому, а что касается возвращения Бориса, то, сделавшись для вас снова покойником, я этому возвращению мешать уже не буду.

– Вы должны пойти и сказать, что идете за брата, который освобожден и пошел добровольно.

– К белым я больше не пойду.

– Да, я уже сразу понял, что вы… другого поля ягода. И потому вам вообще не следовало возвращаться к нам, к Ладе. Муж ее не может быть ни красным, ни зеленым. Поняли? Вот и все!..

– Вы забыли только одно: что я – отец ребенка! – уже злобно сказал Владимир вслед удалявшемуся тестю. Тот обернулся и тоже злобно ответил:

– Недостаточно произвести на свет ребенка, чтобы носить почетное и ответственное звание «отца», милостивый государь!

О, проклятая бессильная злоба! Не нашел даже, что ответить. Запер комнату, словно в незапертую могли ворваться еще новые оскорбления и злобные слова, и стал бегать по комнате, как тигр в клетке… Это удивительно! Не муж и не отец, а покойник! Живой покойник! Но ведь и покойник, если он не может оставаться мужем, то остается отцом. И для ребенка он только «дядя»!.. «Дядя Володя». Ходил по комнате до изнеможения, до звона в ушах, и закружился. Чтобы ничего не видеть, ничего не слышать и не думать, метнулся на диван вниз лицом и навалил на голову подушки. Жалобно пела муха в тенетах паука, залетевшая в форточку оса прыгала у стекла, вторя жалобам мухи, как виолончель скрипке. Подошла к запертой двери Лада и жалобным, похожим на муху же голоском, попросила: – Володечка, отопрись!

Владимир слышал, но не мог подняться. Кусал угол подушки, чтобы не рычать от злобы и оскорбления, и не отзывался. И не помнит, как, охваченный полным расслаблением души и тела, отлетел в сказочное царство сна, где нет ни печали, ни воздыханий, а только радость далеких сладких воспоминаний. Грезился лес от влетавшего в окно шума морского прибоя, березы, кукушка, жужжащий над ухом комар, Лада в венке из васильков, с двумя косами: одна за плечом, другая на груди – сладкий поцелуй, затуманенные девичьи глаза, запах молоденьких березовых листочков, зеркальная гладь уснувшей речки…

– Кукушка, кукушка! Скажи, сколько лет мы… будем счастливы?

Жалобно кукует, точно плачет кукушечка… Все кукует, кукует, и конца нет… Сбилась Лада со счету, смеется от радости, а в глазах точно пузырьки в шампанском.

Вечером вернулись рыбаки из Балаклавы и привезли свернутое письмо без конверта, от Бориса – брату. Написано карандашом, пьяным неопрятным почерком. Письмо попало в руки к Ладиной матери. Взяла и спросила:

– Борис Павлыч уехал в Севастополь?

– Нет. Встретились с каким-то офицером и закрутили…

– Просил передать что-нибудь?