Текст книги "Зверь из бездны"

Вышел Ермишка, постоял позади, покручивая ус, и испугал, произнеся:

– Отсыреете, барышня! Туманно очень.

– Вы это?.. Я забыла, что вы…

– Старуха мне сейчас палец укусила! Я хотел в дверь поглядеть, а она схватила палец да в рот! Ладно, зубов мало… Ее надо в сумасшедший дом, в больнице для них барак есть…

Ничего не слышала Вероника. Думы ее, как тучи из-под горизонта, ползли тяжелые, мрачные, и тоже походили на чудовища, как и выползавшие из моря тучи…

– Девчонка ревет, барышня!

Перестал Ермишка называть Веронику «княгиней», стал называть «барышней».

– Барышня! – Дотронулся до плеча. – Девчонка вас требует.

И вдруг Вероника услыхала: плачет Евочка. И все думы точно испугались и отлетели: ее зовет бедная Евочка, покинутая всеми сироточка, похожая на Божьего ангела… Пошла к ней в комнату, схватила на руки и крепко прижала к груди тепленькое, нежненькое и румяное тельце. Целовала со слезами на глазах и уговаривала Евочку не плакать:

– Не плачь! Мама спит. Не мешай ей…

– Пойдем к маме!

А мамы нет. И скорбью сжималась душа Вероники. Вспоминались недавние слова Лады: если она умрет, Вероника будет «мамой»… Успокоила девочку и прилегла на ладиной постели, рядом с Евочкой. Страшная усталость охватила ее тело и душу – словно надорвалась от непосильной тяжести. Горячая щечка ребенка прижалась к ее полуобнаженной груди, и от этого рождалась в ее душе невыразимая любовь и нежность, побеждавшие страх смерти и все страдания…

Опять хлопоты для Ермишки: надо гроб делать, а досок нет. Ободрал чужой сарай, – вместо трех нужных досок шесть с крыши снял, потому лес всегда нужен. Принес на балкон, постучал молотком по дну и похвастался:

– Прямо из магазина! Если бы вохры или синьки, выкрасил бы и крест обозначил.

На другой день к рыбакам из Севастополя человек пришел, знакомый, «из товарищей», и новости принес: большевики Перекоп взяли, и в городе большое беспокойство началось. Надо так думать, что дня через три-четыре красные в город войдут. Власти в смятении, взад-вперед в автомобилях мечутся. Рыбаки сразу все в большевиков обернулись и с белым домиком всякую дружбу прикончили: «гнездо контрреволюции» в этом домике, все лето «белогвардейцы» путались, через этот дом самому можно в чрезвычайку попасть. Помогать хоронить Ладу отказались.

Опять Вероника Ермишку должна была упрашивать.

– А что я скажу, если большевики спросят, почему с вами валандаюсь?

Опять ломался и куражился:

– Я человек сознательный и должен все завоевания революции охранять. Так ли говорю, товарищи?

– Верно.

За ночь, однако, Ермишка передумал: рано утром пришел с Харлампием и сказал, что «товарищи» разрешили.

Ладу похоронили, как она просила, рядом с отцом. Новой могилы не рыли, а раскопали отцовскую и поставили гроб на гроб. День был ветреный и дождливый, спутанный со снегом. Провожала только Вероника. Очень торопились и все сделали кое-как. И крест поставили криво… Вернулась Вероника с могилы в сумерках. Вся продрогла и промокла. Когда совсем стемнело, Ермишка пришел и стал с ней по секретному делу говорить: пусть барышня не сердится, что он ее при людях в контрреволюции «обложил», все это он так, для видимости, чтобы рыбаки ему не напакостили, красным он только прикинулся, а душой завсегда с белыми и с ней, с княгиней. Сам вызвался дров принести и галанку затопить, воды принести и самоварчик поставить.

– Разя я вас могу покинуть? Не сегодня-завтра большевики придут, а я…

– Я не верю. Распускают слухи…

– Какие же слухи, ежели с берегового пункта все солдаты и матросы разбежались.

– Что же делать?.. Ребенок без матери… сумасшедшая старуха…

– Нам с вами, княгиня, надо утекать. Евакуироваться. Так что ни вам, ни мне спасения не будет, потому как мы с вами белым передались…

Долго Ермишка шепотом уговаривал и советы давал: надо завтра, как маленько смеркнется, горами и лесами в Балаклаву пробираться, а оттуда в Севастополь:

– Кажний день теперь дорог. И надо сделать так, чтобы рыбаки не сразу спохватились. Лучше утечь невидимо. В этом доме остаться, все равно что добровольно в могилу лечь: никого не помилуют! Уж поверьте мне: здешним коммунистам все известно, как у вас офицеры танцевали и пьянствовали, и потом очень уж поручик Паромов с товарищами задирались…

Вот где он, поручик-то? Может, давно к коммунистам в руки попал? Вон, слух есть, что убитый человек в лесу татарами обнаружен. Не он ли? Нам надо утекать, княгиня. Я завтра вечерком пойду. Ежели решите со мной, будьте готовы…

Вихрем закружили мысли в голове Вероники; опять душа заболела по Борису, встревожилась страшными предчувствиями: в найденном татарами трупе, о котором рассказал ей Ермишка, душа прозревала страшное несчастие. Или Борис, или Владимир. Всю ночь не спала и все думала, как быть и что делать? Бросить ребенка с полоумной старухой и бежать с Ермишкой в Балаклаву?.. Евочка просыпается, тоже беспокоится:

– Тетя!.. А мама спит?

– Спит, спит… И ты спи. Христос с тобой.

– Ляг со мной!

Прилегла. Евочка схватила ручкой ее два пальца и не выпускала. Она так же делала с матерью: чтобы не ушла потихоньку…

Грохотало море прибоем, и чудилось, что она опять на фронте, что идет бой и грохают орудия… Стекала ритмическими каплями вода с крыши, позванивая о железо трубы, и чудилось, что стреляют где-то далеко из пулеметов… А то вдруг покажется, что в той комнате, напротив, стонет Лада:

– Ах!., ах!., ах!..

Соскочит и вспомнит, что Лада в могиле уже, и сделается страшно… Перекрестится, посмотрит на Евочку, тихо коснется ее личика губами и снова задремлет…

Только забудется, и вдруг точно кто-то толкнет в сердце, разбудит и спросит:

– А где Борис?

И опять вихрем закружатся мысли и запоет-за-тоскует душа, начнет рваться куда-то. Скорее, скорее, а то опоздаешь! Да, надо как можно скорее, в Севастополь: там все выяснится. Может быть, оба, и Борис и Владимир, ушли на фронт? Ведь теперь – это долг каждого честного патриота.

Вероника хваталась за эту мысль, как за последнюю надежду, и в ней на несколько минут находила защиту от охватывающего ее ужаса при воспоминании о найденном татарами трупе…

И так прошла последняя, самая мучительная и долгая ночь в белом домике. Рано утром проходивший мимо домика на дорогу Ермишка крикнул в окно Веронике:

– В Севастополе евакуация!

И сделал жест, напоминающий о необходимости бежать:

– Как стемнеет, буду ожидать на могиле…

Вероника молча кивнула головой.

Неожиданно оживилось пустынное море: по на-правлению Севастополя весь день тянулись транспорты. День был хороший, ясный, но море еще ворчало и сверкало темносиними и зелеными взмахами пенящейся волны, и в ней прятались пароходы, точно вдруг тонули, оставляя на поверхности одни дымки… Вероника поминутно выходила на балкон, смотрела на эти дымки, и душа ее наполнялась множеством всяких страхов и сомнений пред закрытою завесою будущих дней…

– Господи! Что же со всеми нами будет?

Уходила в комнату и, упав на колени перед образом Скорбящей Богоматери, молилась…

Глава тридцать пятая

Несколько раз Вероника пыталась поговорить со старухой: Евочку она возьмет с собой, а в Севастополе отыщет Бориса или кого-нибудь из знакомых и пришлет подводу, или, может быть, дадут катер, чтобы вывезти старуху в Севастополь. Говорила через дверь: старуха не отпиралась. Жива ли она? Пыталась заглянуть в окно, но оно было плотно занавешано темной шалью. Но что же делать? Что делать? Ходила в соседнюю дачу, просила, не возьмут ли старуху под свою опеку. Отказались: сами не знают, что делать – бежать или остаться. Остановила пробегавшего мимо окна Ермишку. Тот огляделся по сторонам и осторожно прокрался к окошку:

– В чем дело?

Сказала Ермишке про старуху, про ребенка.

– А Бог с ней! Она пожила достаточно. Куда с ней пойдешь? Она грузная, по рукам и ногам свяжет. Девчонку еще, пожалуй, можно, и то бы лишняя, а уж старуху… Она полоумная, ее в сумасшедший дом надо, в больницу.

– В больницу бы ее сдать.

– А как ее до больницы? На себе тащить?.. Нам с вами надо о себе подумать, а старуха… ничего ей не сделают, никому она не нужна… И что вам она, старуха? И опять, куда нам чужая девчонка? Кто родил, тот пускай и того…

– Жаль…

– Всех жалеть, так самому околеть! Вы поторапливайтесь. Как смеркнется, я около могилы ждать буду.

– Страшно ночью лесом идти…

– А это на что? – сказал Ермишка, показав вынутый из кармана револьвер в кобуре.

Странным показался Веронике Ермишка: возбужден, все оглядывается, в глазах чувствуется какая-то особенная тревога, в голосе – затаенная хитрость, в жестах – нервная торопливость. Говорит – словно торговец на базаре, расхваливающий свой гнилой товар и всеми силами старающийся обмануть покупателя: выходит так, что только он один и может спасти ее от неминуемого расстрела, потому что у него всякие документы есть: и белые, и красные, и зеленые, а по документам он женатый:

– А кто мою супругу посмеет тронуть? Так что я вам признаюсь – со мной будете, как у Христа за пазухой: я и в белой, и в красной контрразведке состою…

– Значит, и Богу, и Черту служите?

– А что поделаешь? Такое время теперь…

– Не пойду я с вами… – подумав, сказала Вероника.

– Как вам угодно… Почему же это вы сомневаетесь?

– Боюсь вас.

– Вот это обидно!.. Не заслужил…

Ермишка смущенно опустил голову и вздохнул…

Странный человек! Не поймешь его. Может быть, напрасно обидела? Как знать.

– Доказывал, доказывал вам свою верность, а вы, княгиня… Так!.. Ну, тогда счастливо оставаться!

– Я одна пойду…

– Неволить не могу.

Ермишка приподнял картуз и медленно пошел прочь. Вероника смотрела ему вслед и уже раскаивалась: в удалявшейся фигуре этого человека, в его походке, в опущенной голове почудилась ей напрасная обида. За что? Наивное и влюбленное дитя природы. Сколько бескорыстных услуг оказал ей этот странный и смешной, и страшный человек. То грубый и дерзкий, то влюбленный и преданный раб.

– Ермил!

Обернулся, потом рысцой побежал обратно. Остановился под окном.

– Хорошо. Я пойду… с ребенком.

– Я всегда готов!.. Я вам сколько раз доказывал… Обидно, княгиня!

– Ну не сердитесь на меня!

– А вы полноте! Да если бы вы меня по морде ударили, и то стерпел бы.

Еще раз Ермишка рассказал, когда и где встретятся, наказал не запаздывать и ушел радостной торопливой походкой, сверкая коваными каблуками американских башмаков. Ермишка гордился этими случайно доставшимися ему при разграблении складов башмаками: «Когда ночью в городе по мостовой идешь – под ногами искры сверкают!»

День совсем прояснился. Ветер стих. В сизых тучах, стадами проносившихся по небу, все чаще и больше появлялись лазоревые окошки в небеса, и выглянуло, наконец, солнышко. А корабли все плыли, перерезая море и развешивая за собой длинные ленты дыма, похожего на упавшие с неба облака. На далеком горизонте всплыл профиль огромного трехтрубного военного судна и засверкал на солнышке яркими блестками желтой меди… Тревожно и торопливо стучали работавшие винты, и под носом вздымалась каскадами темно-зеленая вспененная волна… С берега доносился говор и смех рыбаков:

– За буржуями едут!.. Кому земля и воля, а им – Черное море! – радостно и громко кричал кто-то на берегу…

В четырех обитаемых домиках «рая» тревожно закопошились обитатели. По дорогам и тропинкам от домика к домику торопливо бегали растерявшиеся обитатели «рая» и советовались друг с другом, как быть: бежать или оставаться? В большинстве все это были «передовые интеллигенты» и социалисты по своим теоретическим взглядам, спасавшие в «раю» свою программную чистоту и свою шкуру от красного коммунизма; они отвергали красных, но боялись и белых. Они считали белый домик «ретроградным» и потому сторонились всякого общения с его обитателями. И теперь никто не захотел забежать туда, чтобы не навлечь на себя подозрений в «ретроградности», а особенно – в связи с «белогвардейцами». На всякий случай все-таки лучше держаться от этого домика подальше. В этом «интеллигентском скиту» опять раскололись: одни находили нужным бежать за границу, другие доказывали, что бежать – значит, фактически установить свою связь с буржуями и белогвардейцами. Мужчины злобно спорили и ругались, женщины растерянно плакали…

Суета в поселке смешила рыбаков.

– Забегали, как муравьи под ногой!

Во всем поселке не волновался и оставался совершенно равнодушным только один человек: старуха в белом домике. Вероника убедилась, что она сошла с ума: из ее запертой комнаты через дверные щели вместе со смрадом от человеческой нечистоты долетали хриплые звуки распеваемого романса: «Не искушай меня без нужды возвратом нежности своей»… Похожа на «Пиковую Даму». Оставить с ней ребенка? Ни за что на свете! Вероника возьмет Евочку с собой в Севастополь. Там что-нибудь выяснится… Наскоро рылась в детском белье, отбирала, что необходимо взять с собой, а Евочка спокойно играла на кровати в куклы и время от времени переспрашивала:

– Мы пойдем, тетя, к маме?

– Да, да… к маме!

– А бабушку не возьмем?

Быстро прошел коротенький день. Посерело море, потухла вершина Святого Ильи, и горизонт снова потемнел от вылезавших из моря темно-сизых чудовищ. Все готово: дорожный мешок, саквояж, подушка и одеяло в ремнях, корзинка с провизией на дорогу. Вероника оделась сама и одела Евочку, то и дело смотрела на часики и в окно, за которым угасал день, такой страшный и тревожный день. Надвигалась с темнотой ночи полная неизвестность и сжимала душу холодом…

– Ну вот, пора!

Трижды перекрестилась, надела на спину дорожный мешок, забрала саквояж и упала духом: еще подушка с одеялом, корзинка с провизией и девочка. Некому помочь! Постояла, едва сдерживая слезы, в раздумье и решила все бросить: и саквояж, и корзинку с провизией. Ермила вернется и принесет. Взяла в руки Евочку и пошла по тропинке со двора на дорогу. Евочка прижалась и целовала тетю в щеку. Евочку пугала темнота и непривычная обстановка незнакомой дороги. Когда поднялись выше – развернулся перед глазами морской простор, и стало светлее, но скоро вошли в полосу нагорного можжевелового леса и очутились в полной темноте. Вероника потеряла тропинку к могиле. Посыпал мелкий дождь, зашептался лес подозрительными шорохами и шепотами. В душу закрадывалось отчаяние. Нет, она не найдет могилы! Поставила наземь Евочку и стала прислушиваться и приглядываться. Был момент, когда она уже решила было снова спускаться к домику, но послышался окрик: «Кто идет?» – и все разрешилось: это был Ермишка.

– Вы, Ермила?..

– Я самый…

– Мы ждали, ждали вас… Я думала, не придете…

– Зачем обманывать? Задержался маленько… К нам на берег мертвое тело выкинуло… Полюбопытствовал… Видать, что какой-нибудь из вашей канпании, вроде как офицер… Не знай, подстрелили да в море сбросили матросы с миноносца, не знай, сам себя прикончил, чтобы в руки к красным не отдаться… Пуля в виске… А личность что-то как будто знакомая…

Вероника вспомнила Владимира и пошатнулась. Должно быть, Ермишка заметил застывший ужас в ее фигуре:

– Полагаете – ваш поручик Паромов?.. Не он! Я признал бы того…

Вероника тяжело вздохнула:

– Нет, нет… Я просто устала…

– Вот видите! А хотели еще старуху тащить… Горы, конечно. Давайте-ка мешок-то!

Вероника обрадовалась Ермишке, как родному. Теперь все хорошо. Ермишка и мешок, и Евочку взял. Вспомнила про саквояж и про корзинку с провизией. Рассказала Ермишке.

– Как же теперь быть?

Решили, что Вероника с Евочкой посидят у могилы, а он сбегает за вещами. И могила оказалась близко. Только подняться по тропинке…

– От могилы прямиком пойдем на перевал. Я тут все дорожки знаю.

Ермишка ушел. Вероника с Евочкой остались около могилы. Точно проститься с Ладой зашли. Тихо тут. Чуть доносится шум моря да шепчет мелкими капельками дождик. Одинокий крест белеет во мраке свежим остругом. Крест – конец всех бурь, мук и страданий. Точно спряталась Лада от людей под этим крестом. Теперь ей уже никто не страшен… Вероника стояла перед крестом с опущенной головой в каком-то молитвенно-покаянном настроении, и в ее глазах дрожали слезы, а Евочка жалась к ее юбке и уже просилась домой:

– Я хочу к мамочке!

Острая жалость к ребенку поразила душу Вероники. Бедненькая миленькая девочка! Не понимает, что стоит на могиле матери, не понимает, что никого нет у нее на свете. Взяла Евочку на руки и поднесла к кресту:

– Поцелуй маму!

Евочка послушно протянула губы и, коснувшись влажного дерева, откинулась на плечо Вероники. Послышался шум покатившихся камешков под ногами Ермишки. Веронике захотелось спрятать свое душевное настроение от этого человека: она торопливо помолилась, поцеловала крест и отошла от могилы.

– Прощай, Лада! – прошептала, вздохнувши, и пошла вниз, навстречу Ермишке.

Задержались на дороге. Надо было снарядиться в поход. У Ермишки рыбацкое непромокаемое пальто с капюшоном. В темноте похож на капуцина. Солдатский мешок, жестяной чайник, вероникин саквояж да корзиночка с провизией.

– Все это можно на себя принять, а вот как с девочкой?

– Я ее понесу…

– Поставьте ее покуда! Поглядим там…

Ермишка такой ласковый, заботливый, предупредительный, говорит нежно, вкрадчиво, сладеньким голоском и готов на все жертвы. Снял свое пальто:

– Дозвольте на вас надеть, княгиня!.. Непромокаемое…

Вероника стала отказываться, но Ермишка был непреклонен:

– Мы люди привычные, в огне не горим и в воде не тонем, а вы промокнете, отсыреете, и сейчас – насморка, кашель и тинтиратура! На ножках калоши имеете?

– У меня высокие башмаки…

Припал к ногам, повел рукой по ботинку:

– Промочите ножки.

– Ничего! А вот девочку надо хорошенько укрыть. Лучше мы ее в ваш плащ закутаем.

– Девочку? Гм!.. Лучше было дома ее оставить. Оно бы всем удобнее… – подумал, причмокнул толстыми губами. – А мы ее в одеяло завернем…

Сноровчатый Ермишка: из пяти вещей три сделал. Две на себя оседлал, а саквояжик Веронике отдал. Евочку закатал в одеяло и на спину между двумя мешками посадил. Как двугорбый верблюд.

– Вот как у нас!

Пошли дорогой, вползавшей змеею на перевал. Шли молча. Ермишка, шедший впереди, временами оглядывался, тут ли княгиня. Она отставала, и Ермишка поджидал.

– Устали ножки-то?

– Может быть, зайдем в деревню и наймем татарскую арбу?

– Нечего и думать! Боятся теперь татары ездить: лошадей у них для евакуации задерживают. Все попрятались. Ни за какие деньги не поедут… Да и опасно: по дорогам зеленые больно шалят.

– А как же мы?

– Мы горами, лесом пойдем. На Куш-Кая влезем, а там тропами прямо в Балаклаву. Ни души не встретим!.. Только орлы одни там кружатся.

Шли дорогой до перевала, а потом свернули и пошли тропой на горы. Лес начинался на высоте, а до лесу гора была пустая, с ровным отлогим подъемом. И все-таки идти было тяжело: тропа под дождями размякла, изрылась потоками, ноги то скользили, то попадали в рытвины или на остроребрые камни. Ермишка то подавал Веронике руку, то отставал и помогал сзади. Утешал, что еще маленько потрудиться, а потом хорошо будет. Останавливались и отдыхали. С высоты были видны огоньки в Байдарах: то вспыхивали, то пропадали, точно подмигивали. От этих огней вспоминался город, людные улицы, окна магазинов, извозчики, автомобили, домашний комфорт, чистая постель, рояль и все невозвратное прошлое… И от этих воспоминаний ей тяжелее делалось идти в темноте под мелким дождем во мрак неизвестности. Вероника чуть передвигала ноги и все оглядывалась на приветливые огоньки, а Ермишка забеспокоился: что она все оглядывается, точно все поджидает кого-то? Прислушивался и тоже вглядывался во все стороны.

– Вы, княгиня, что так беспокоитесь? Человека увидели?

Торопил поскорее до леса добраться. Там будет спокойно, и там отдохнуть будет можно… Евочка давно укачалась на спине Ермишки и крепко спала. Ей снилось, что мама возит ее в колясочке. Дотянулись наконец и до леса. Под большим дубом, как под крышей, сделали остановку. И Ермишка уморился наконец:

– Все бы хорошо, если бы девчонку дома оставили, барышня! Подержите-ка ее, скиньте! Все-таки в ней больше пуда весу…

Освободился от девочки, сбросил вещи и потянулся:

– Не пришлось бы заночевать в лесу… Темно уж очень идти-то будет. Я думал, светлая ночь будет, а оно вон: ни звездочки! И опять дождик не разошелся бы. Нам бы только до овечьей пещеры добраться, а там – как дома ночуем… Я отлучусь ненадолго!..

Пошел и скрылся в темноте. Слышно было, как хрустел валежник под его ногами и катились камешки, потом все стихло. Впервые Веронике сделалось жутко. Долго не возвращался. Думалось: а вдруг Ермишке надоело, и он их бросил в лесу? Проснулась Евочка, увидала тетино лицо и успокоилась, закрыла глазки и сказала:

– Мамочка… моя!..

Смешала ее с матерью. Опять безграничная нежность захватила душу Вероники. Плотнее прижала ребенка к своей груди и боялась пошевелиться, чтобы не помешать ее сну. Где же Ермила? Почему он так долго?..

А Ермишка не торопился. Теперь все равно: никуда не убежит! Отошел к овражку, вынул из кармана бутылку с водкой, выпивал не торопясь и обдумывал, как лучше сделать. Погодка неподходящая: мокрота и сырость, всего лучше в овечью пещеру завести. «Там тепло и сухо, можно не один денек побаловаться, а на сырой земле оно как-то некрасиво выходит…»

Водка обжигала Ермишкину утробу, разливалась по всему телу щекочущим огоньком и воспламеняла похотливость зверя.

– Эх, так твою переэтак!.. Послужил я тебе с любовниками, а теперь ты мне угоди!

– Ермила!

– Зовешь, небось. Поспеешь, не торопись… время наше.

Опять опрокидывал бутылку и глотал водку. Посмотрел – ровно половина осталась. Прихлопнул пробку и засунул бутылку в карман:

– Теперь – в заряде! Остальную на поздравление с законным браком…

– Ермила! – тревожно долетал женский голос.

– Как скоро, так сейчас, – тихо сказал Ермишка и, покрутив мокрый от водки ус, пошел, ломая сушняк руками, полный мыслями о скором «блаженстве с княгиней»…

От водки и взыгравшей похоти Ермишка сделался развязным и дерзким. Подошел, подпер бока кулаками и сказал:

– Вот оно и Ермила понадобился! Да-с. Как говорится: на безрыбье и рак рыба, на безлюдье и Фома дворянин…

Вероника изумленно и испуганно посмотрела на Ермишку.

– Вы, Ермила, водку пили?

– Так, маленько. А что? Почему с устатку не выпить? Пуда три для ради вашего облегченья нес… и снова понесу.

Вероника замолчала. Бог с ним! Лучше не говорить: пьяный – он придирчивый и дерзкий. Скорее бы как-нибудь добраться до Балаклавы.

– Я девочку сама понесу…

– Почему же? Не доверяете?

– Вы сами говорили, что тяжело и устали…

– Разя мы люди? Мы вроде как ломовые лошади. Хотя я и устал, а водочка такую силу дала, что и вас, барышня, могу на руках донести… Ну, Ермила, впрягайся! До станции недалеко, а там кормить лошадь будем…

Поднялись и пошли. Вероника не отдала девочку: он не совсем трезв и может уронить ребенка. Ермишка оскорбился, и в душе его стала быстро разрастаться злоба, перемешанная с похотью и желанием отомстить за то, что «они – пролетарии» и ими господа гнушаются, отомстить через звериное половое торжество. Он шел позади и ощупывал хищными глазами спину и ноги Вероники. Похотливое любопытство пробуждало в нем острое желание схватить за ноги и тут же доказать, что между барышней «из благородных» и деревенской девкой, как между ним, солдатом, и поручиком, никакой разницы нет…

– Все у каждого человека на своем месте!.. – бормотал он, легким толчком ладони подсаживая сзади Веронику на крутой уступ.

– Оставь! Я сама… – повелительно сказала Вероника, почувствовав дерзкое прикосновение мужской руки.

– Даже и помощи моей принять брезгуете, княгиня?

– Вы пьяны.

– Пьян да умен, как говорится, два угодья в нем. Могу и совсем бросить. Мне все равно. Одни дойдете. Не к буржуям же мне идти? Я лучше в горы, к зеленым. Ежели я к белым в плен отдался, так все из-за ради вашей красоты! Уверовал, что вы вроде как святая дева непорочная… А оказалось на поверку, что…

Лучше молчать. Ермишка спьянился и превращается в нахала, в того и смешного и страшного нахала, каким она его видела раза два в санитарном поезде и в Севастопольском лазарете, когда вышла «история», из-за которой Ермишку выгнали. Вероника шла, объятая брезгливым страхом, с таким чувством, точно позади шла бешеная собака, каждый миг готовая схватить ее за ноги зубами.

– Идите вперед!

– А если мне позади хочется?..

Вероника остановилась. Ермишка тоже. Стоит, смотрит нахально в лицо и ухмыляется.

– Вы благородные, как же я впереди, задом к вам, могу идти?.. Я, пролетарий всех стран?..

Опять Вероника встретилась глазами с Ермишкой, и безграничный ужас охватил ее душу: все поняла. В ермишкиных глазах женский инстинкт угадал страшную правду. Была мысль закричать на помощь, побежать. Но разум подсказал, что этого не надо делать: крик или бегство только приблизят преступление, ибо никто не услышит и никуда не убежишь от этого зверя. И крик, и бегство только толкнут Ермишку на решительный шаг. У ней есть револьвер, маленький дамский браунинг, заряженный, но он в саквояже, а саквояж теперь в руке Ермишки. Мысли хаотически кружились в голове, отыскивая пути спасения. Надо отдалить опасность во что бы то ни стало, а тем временем воспользоваться, чтобы саквояж перешел в ее руки…

– Голубчик, идите впереди! Я ничего не вижу…

– Голубчик? Хорошо, милое созданье, согласен и спереди, и сзади… Мы, пролетарии, – авангард революции.

– Может быть, немного понесете девочку? Устали руки.

– И девочку, и вас, барышня…

– Положите саквояж, а ребенка осторожно возьмите.

– И на это согласен. Я для вас на все готов, хотя вы моей любви не цените и брезгуете…

– Это неправда, Ермил.

– А вот поглядим, как оно выйдет!.. Все скоро обнаружится, барышня…

Инстинкт самосохранения делает женщину в минуты опасности удивительно находчивой и решительной. Вероника думала со скоростью света, в мгновение отвечая на сотни рождавшихся вопросов, связанных с грозившей опасностью.

– Идите!.. Мне нужно немножко оправиться…

– Понимаем. Можете! Дело обнакнавенное, не стесняйтесь!

Отстала, спряталась в кустах и торопливо приготовила браунинг. Он такой миниатюрный, что его можно засунуть в расстегнутую перчатку. Надо еще заставить Ермишку нести ребенка. Мешает длиннополое непромокаемое пальто. Сняла его, понесла на руке. Прошла несколько шагов и очутилась около Ермишки: стоит – ждет. Испугался, не убежала бы. «Тут!.. Никуда не убежишь. Догоню, сшибу с ног и покрою». Остыл ли пыл похотливости или заметил Ермишка, что княгиня догадалась преждевременно о его планах, – только он сделался вдруг снова ласковым и угодливым.

– Я все болтаю разное языком, а вы, княгиня, обижаетесь… Вы это напрасно. Я человек сознательный, а только слабоду слов люблю… Долго мы молчали, конечно, вот оно… давайте чемоданчик-то! Что вам ручки свои утруждать?

– Несите!

Долго шли молча, Ермишка впереди. Вышли из леса на горное плоскогорье, поросшее травой и мелким дубняком. Отроги каменных глыб ползли от вершин, и местами дорожка вилась под скалами. Вот тут и была «овечья пещера», намеченная Ермишкой для выполнения своей гнусности. Точно подземелье замка со сводчатым куполообразным потолком. Игра природы, в течение десятилетий служащая стадам пасомых на горах овец местом ночлега и убежищем от дождей и непогоды. Толстый пласт перегнившего овечьего навоза, плотный, как каменная плита, излучал теплоту, и в пещере было – как в истопленной комнате. В пещеру вела природная дверь: выпавшая глыба каменной породы. Другое отверстие, поменьше, узкое, как готическое окно, зияло на высоте, пропуская в темноту пещеры синь и блеск небес.

– Ну, милая, дальше не пойдем. Ночевать будем, – заявил Ермишка, остановившись около пещеры. – Тут как дома. Тепло, как на печи в бане… Идите!

В этом «идите» была уже не просьба или предложение, а слышалось приказание.

– Там темно и грязно, – сказала Вероника, заглянув в зияющее черной бездной отверстие пещеры, сказала наивно, не подавая виду, что поняла смысл этого приказательного тона.

– Там видно будет… Я костер запалю.

Не пойти? – значит раскрыть свои карты и вступить в открытую борьбу с этим зверем. Разве его победишь в открытой борьбе? Первое неудачное движение, жест с револьвером – и она очутится на полу. Спасти может только хитрость… Только одна хитрость! Вероника стала вести себя совсем «барышней»:

– Знаешь, голубчик, я боюсь туда лезть. А вдруг там кто-нибудь…

– Нет там никого! Как в собственном дому… Ермишка зажег спичку и посветил в пещеру.

– Берите ребенка и лезьте!

Что ж делать? Господи, научи, что делать? Убить его сейчас? А вдруг все это просто словесная пошлость и пьяненькое нахальство влюбленного и озлобленного темного маленького человека?

– Сначала там зажги костер… Я боюсь.

– Ху, ты, Боже мой, привыкли при електричестве!.. Берите ребенка, а то брошу!..

Вероника приняла тычком поданного ребенка. Ермишка собрал сушняка, долго не мог разжечь его и ругался. Расшевырял корзинку с провизией, там было много газетной бумаги, потом поломал и самую корзинку: она из тонкой и смолистой щепы. Запылал в пещере огонь, тени запрыгали по откосам стен, красноватые отблески заиграли под потолком, где красиво свешивались сталактитовые сосульки. Потом потолок исчез в дыму, который полз в верхнее отверстие, оставляя пещеру на высоту аршин двух чистой, недымной.

– Пожалуйте, мамзель! Прошу к нашему шалашу! Сейчас и чайник скипятим, вода под боком. Одним словом – будем жить-поживать, друг дружку пожимать!..

Ермишка вылез из пещеры:

– Ну влезайте! Ну чего тут еще…

И опять в тоне Ермишки – нетерпение и приказание. Вероника все уже успела взвесить, все опасности и все возможности защиты, – она продолжала выдерживать тон ничего не понимающей барышни, все еще не теряя надежды, что она ошибается в оценке этого приказательного тона. Склонилась и едва протискалась между обвалившейся глыбой и скалой пещеры. И тут окончательно поняла, что никакой надежды не остается: когда она, нагнувшись, тискалась в входное отверстие пещеры, Ермишка, помогая пролезть, позволил себе такое дерзкое касание, что никаких сомнений уже не осталось:

– Эх! – простонал с надрывом Ермишка.

Вероника победила и гнев, и оскорбление, и ужас от этой мерзкой выходки. Она ласково, со смешком, сказала, обернувшись:

– Ты осторожнее! Больно ведь так…

– А когда поручики, так ничего?

Промолчала, не ответила. Положила ребенка, поправила перчатку, за которой прятался маленький защитник женского целомудрия и чести; окинув пещеру, выбрала, как стратег перед боем, выгодную позицию в углу и, поджав под себя ноги, села так, чтобы во всякий момент можно было вскочить на ноги. Стала, как птица на дереве за охотником, следить за всеми движениями Ермишки. Тот втащил все вещи, разложился на полу. Снял пиджак, разостлал вверх прокладкой, положил подушку сухой стороной.