Текст книги "Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944"

Это было похоже на сцену из «Записок из Мертвого дома» Достоевского. С моей помощью эти жалкие пугала разбежались во все стороны. Кем бы они ни были – убийцами, сутенерами или грабителями, но освобождение принесла им война. Задыхаясь, они поведали мне о себе, поклялись, что раскаются и исправятся; обещали помолиться за меня. Я надеюсь, они выполнили свое обещание, поскольку эта необычная операция по освобождению уголовников сильно испортила мою репутацию. И если бы фельдмаршал не взял меня снова под свое крылышко – хотя он даже не читал Достоевского, – меня бы, вероятно, поместили в одну из освободившихся камер в тюрьме Модены. Несмотря на неприятности, я считаю этот безответственный поступок одним из тех добрых дел, которые мне удалось совершить в жизни.

Итак, моя жизнь на вилле Рончина продолжалась. Епископы и монсеньоры, генералы и военачальники, герцогини и крестьянки, неофашисты и партизаны приходили и уходили. Со всех сторон раздавались призывы о помощи, даже из виллы, которую Джузеппе Верди построил на доходы от своих опер в Бассето и где он жил в роли фермера. Я смог воспрепятствовать превращению ее в артиллерийский парк и спас тем самым хранившиеся там оригиналы произведений Верди, его фортепьяно и небогатую меблировку конца XIX столетия. Возражений из штаб-квартиры не поступило.

Прежде чем завершить свой рассказ о моих спасательных операциях, успешных и не очень удавшихся, я хотел бы упомянуть одну, которую я считаю – без ложной скромности – самой важной миссией, выполненной мною на этом этапе своей жизни.

В сентябре и октябре 1944 года меня все чаще навещал единственный итальянец из моих знакомых, который не обладал обаянием и никогда не смеялся. Он больше напоминал спартанца, чем афинянина или римлянина. Тепло ли было или холодно, светило ли солнце, или на широких равнинах свистел осенний ветер, он всегда был одет в парадный черный костюм и выглядел как высокопоставленный чиновник, ведающий раздачей милостыни при испанском королевском дворе. Его звали капитан Гизетти, и я был с ним знаком еще в Риме.

Гизетти храбро воевал на востоке и был удостоен Железного креста. Он служил в дивизии «Юлия», которая, как и весь Итальянский корпус в России, не получила того почета, который она заслужила. После сентября 1943 года он жил в Риме и оказывал мне всяческое содействие в моих попытках спасти этот город.

Чего я не знал, так это того, что он оказывал такое же содействие агентам CIC – корпуса контрразведки, – которые тоже находились в Риме. Это является свидетельством моего поверхностного и безответственного отношения к делу. Именно по их просьбе, как я узнал позже, он последовал за мной в Северную Италию. На вилле Рончина он представился близким другом монсеньора профессора дона Бикьераи, который был влиятельным членом миланской курии и доверенным лицом кардинала Ильдефонсо Шустера. Его преосвященство очень благосклонно относился к фашизму в целом и к Бенито Муссолини в частности. Как и папа Пий XII, который тоже был уроженцем Миланской области, он рассматривал дуче как посланца Провидения.

Существовала определенная связь между «Провидением» и планами, которые Гизетти обсуждал со мной с утомительной торжественностью. Наши переговоры завершились передачей меморандума, который он вручил мне от имени кардинала 14 октября. Это, конечно, был в высшей степени секретный документ, и я процитирую лишь основную его часть, изложенную в труде Шустера «Последние дни режима».

«Католическая церковь рассматривает систематическое разрушение общественных сооружений (газового и электрического хозяйства и т. д.) вместе с промышленными предприятиями как предпосылку проникновения большевизма в Италию. Эта угроза жизненным условиям, с одной стороны, и промышленному потенциалу – с другой, направлена на то, чтобы спровоцировать беспорядок и безработицу. Именно так планируется завоевать массы, сначала для коммунизма, потом для большевизма.

Интересы Италии и Германии требуют выяснить с учетом общей обстановки, есть ли возможность предотвратить это систематическое разрушение.

Со стороны Германии никогда не поступало открытого отказа участвовать в соглашении, которое не только способствовало бы материальной заинтересованности, но и принесло бы немецким войскам репутацию человечных и цивилизованных.

Его преосвященство кардинал Шустер просит вас быть посредником в переговорах на эту тему с фельдмаршалом Кессельрингом, главнокомандующим немецкими армиями, действующими в Италии.

Со своей стороны его преосвященство также предлагает выступить в роли посредника и гаранта при заключении соглашения между немецкими армиями в Италии и Национальным комитетом освобождения Северной Италии, цель которого заключается в следующем: немецкие войска в Италии воздержатся от систематического разрушения промышленных и общественных объектов, если они не представляют собой объектов военной значимости. Его преосвященство включает в этот список: электрическое и газовое хозяйство, водопровод, водохранилища, фабрики и т. д. Под это определение не попадают сооружения тактической значимости.

Со своей стороны партизанские группы Комитета национального освобождения воздержатся от враждебных действий против немецких войск и других подрывных действий. Не следует допускать несоблюдений этого договора из-за отдельных инцидентов или нарушений дисциплины».

Мой высокопоставленный чиновник, ведающий раздачей милостыни, завершил предложение кардинала следующим обращением, несомненно инспирированным самим кардиналом через дона Бикьераи:

«Как итальянец, считаю своим долгом передать Вам это послание, а также обеспечить мою поддержку в дальнейшем. Я знаю, что никогда не обращался к Вам понапрасну от имени своей родины и своих сограждан. Если Вы выразите желание передать это послание фельдмаршалу и если эти предложения покажутся Вам достойными обсуждения, пожалуйста, будьте добры, проинформируйте монсеньора Бикьераи с целью дальнейшего обсуждения любых спорных вопросов.

Спасибо, что уделили внимание этому меморандуму.

Ваш Гизетти».

За этим последовала оживленная переписка. Я как мог исчерпывающе информировал Кессельринга и был проинструктирован не терять контакт и держать линию связи открытой. Однако даже кардинал калибра Шустера не мог не учитывать один фактор, придававший вес позиции партизан-союзников.

«Провидение» все сильнее запутывало и распутывало нити судьбы. Однажды вечером в декабре меня пригласил на ужин Тунинетти, префект Павии. Он представил меня элегантному господину с обаятельнейшей улыбкой, и я сразу понял, зачем меня сюда пригласили. Барон Паррил-ли, как звали этого кавалера и светского человека, был знаком мне еще по Риму, хотя лишь только по слухам. В обществе говорили, что он был человеком энергичным и дамским угодником и напоминал героя французского романа конца XIX века. Чтобы завершить эту яркую картину, я должен добавить, что Паррилли был рыцарем Мальтийского ордена, папским камергером и зятем ведущего миланского промышленника. Его вкладом в наш вечер был ящик французского шампанского, которое он страстно любил. Оно вскоре развязало ему язык. Короче говоря, он попросил меня организовать ему поездку в Швейцарию – не такая простая задача для итальянца и гражданина Республики Сало, особенно если учесть, что немцы строго проверяли всех пересекающих границу. Когда я поинтересовался целью его путешествия, он выразился по-дельфийски двусмысленно.

Паррилли говорил о старых друзьях, которых он надеялся там увидеть, о североитальянских промышленных интересах и тому подобном. Для меня стало кое-что проясняться лишь после того, как он заговорил о речи Муссолини, которую тот произнес перед фанатично настроенной толпой в миланском Театро Лирико 16 сентября, то есть несколько дней назад. Он спросил, что я думаю о намерении дуче оборонять долину реки По и драться за каждую улицу, каждый дом, превращая таким образом Северную Италию в залитое кровью поле боя.

Я ответил, что, по-моему, это была идиотская речь – такая же идиотская, как и все его выступления весной 1944 года, когда он призывал драться до конца на подступах к Риму и в нем самом. Пристально посмотрев в мои глаза, Паррилли спросил, было ли это только моим личным мнением, или его разделяли фельдмаршал Кессельринг и генерал Вольф?

Я почувствовал, что зашел слишком далеко, и предложил ему самому явиться к этим господам и задать им этот вопрос в лицо и даже вызвался сопровождать его.

– Дорогой Доллман, я скоро дам вам знать о себе, – ответил он, поднимая бокал. – Давайте выпьем за сохранность долины реки По.

Я сделал это с удовольствием. Тема была закрыта, и разговор перешел на романтические приключения барона.

В конце февраля я услышал, что он действительно съездил в Швейцарию. Эту новость я узнал одновременно с сообщением моего друга Гизетти о том, что дон Бикьераи тоже поехал туда, чтобы связаться с нунциатурой в Берне и рассказать о наших дискуссиях и о переданном мне меморандуме. Какое-то время я не получал от них вестей.

Только после войны я узнал, что Паррелли собирался делать в Швейцарии и насколько он использовал меня в своих целях. Была написана книга о нескольких месяцах, предшествовавших капитуляции немецких армий у Казерты 29 апреля 1945 года, – не беспристрастное и безупречное исследование, а творение, принадлежавшее перу итальянского журналиста Феруччио Ланфранки «Капитуляция восьмисот тысяч по воспоминаниям барона Луиджи Паррилли».

Эти «восемьсот тысяч» были армиями Кессельринга, которые в феврале и марте еще сражались в Северной Италии вместе с приданными им итальянскими частями. Визит барона Паррилли в конце февраля 1945 года был в основном связан с этими войсками и с директивой Гитлера о тактике выжженной земли, которая должна была вступить в силу, если эти войска отступят к северу от долины По. В Швейцарии он встретился со своим старым другом профессором Максом Гусманом. Гусмана, владевшего двумя академиями для мальчиков, которые были построены по образцу английских частных школ, можно было назвать Эразмом XX века, воспитанным в духе гуманизма. Он организовал встречу Паррилли с крупным чином швейцарской военной разведки, Максом Вайбелем, ставшим потом майором Генерального штаба. После долгой суеты агенты через него вышли на специального посланца президента Рузвельта в Швейцарии, Аллена Даллеса, руководителя OCC, или Отдела стратегических служб в Берне и Цюрихе.

Европейский представитель Рузвельта отнесся к шагам неизвестного ему итальянского аристократа с большой осторожностью. Вместо личной встречи, он послал своего сотрудника Геро фон Шульце-Гаверница. Паррилли в своих мемуарах писал, что в этой беседе было упомянуто и мое имя. Гаверниц немедленно навострил уши, в результате чего мне было предложено поехать вместе с Паррилли в Швейцарию, чтобы сразу же встретиться там с представителями ОСС.

Я ничего не знал об этом, пока Паррилли не вернулся в Италию и не попросил, чтобы я встретился с ним в Милане 1 марта. Я, конечно, хорошо помнил Гаверница. Как я уже говорил, мы познакомились с ним в Риме осенью 1940 года в доме господина фон Клема, советника немецкого посольства по вопросам экономики. Наша беседа была исключительно содержательной, но произвела на меня угнетающее впечатление. Сравнение статистических данных американского производства с производством европейских стран, находившихся под контролем нацистов, вызвало неопределенную надежду, что это, возможно, поможет удержать Соединенные Штаты от вступления в войну. Поскольку доводы, которые приводил Гаверниц для успокоения руководителей Третьего рейха, носили в основном расистский характер, наша встреча была не совсем безопасной, ибо господин Каплер пристально наблюдал за деятельностью всех иностранцев, приезжавших в Рим. Таковы были мои воспоминания, связанные с господином Гаверницем. Я не представлял себе, какого рода политические обязанности он выполнял в организации Даллеса.

Барон был приятно удивлен, узнав, что мы уже давно знакомы, и открыл еще одну бутылку «Вдовы Клико», чтобы отметить этот неожиданный подарок судьбы. Я думаю, он надеялся, что я тут же поеду с ним в Швейцарию, поскольку был весьма разочарован, когда я заявил, что готов ехать с ним, но только после того, как получу разрешение Рудольфа Рана, немецкого полномочного посла при Республике Сало, и генерала Вольфа. Однако это его не обескуражило, и он шумно выразил мне свою признательность за добрую волю – а это в любом случае было единственное, что я мог ему предложить.

В вышеупомянутой книге Ланфранки мое участие в этом деле описано так: «Капитуляция в Казарте была инициирована и организована генералом Вольфом, но почву для нее подготовил Доллман, а Доллман был дипломатом, а не солдатом. Он хорошо говорил по-итальянски и знал Рим, где прожил несколько лет до войны. Культурный, элегантный и предприимчивый, он обладал всеми необходимыми качествами для успешной карьеры в мире дипломатии».

Но довольно о вежливых замечаниях синьора Ланфранки, с которым я познакомился только после окончания войны в Швейцарии, где мы беседовали с ним в 1950 году. Он описал эту германо-швейцарско-американскую авантюру так: «Несомненно, самое лучшее, что сделал Доллман не только от имени Италии, но и для Германии и всего человечества, заключалось в том, что он стал одним из инициаторов и главных участников секретных переговоров с американцами, в задачу которых входило добиться капитуляции немецких войск в Италии – капитуляции восьмисоттысячной армии».

Быть героем капитуляции – это совсем не то, за что присуждают лавровые венки, впрочем, я никогда и не ждал особых почестей в ходе своей карьеры. Не было у меня таких ожиданий и во время моей поездки на озеро Гарда, состоявшейся 2 марта, на следующий день после моей беседы с шампанским у дона Паррилли. Я отправился туда, получив срочный приказ Вольфа и Рана явиться к ним «в самом лучшем своем штатском костюме».

Я сразу понял, что это означало. Моя беседа с ними продолжалась несколько часов, в течение которых я получил приказ отправляться и общие инструкции, которых я ждал. Они касались встречи, результаты которой, как я подозревал, зависел не столько от моего ума, сколько от воли случая и везения.

Рано утром 3 марта я встретился с бароном Паррилли на станции Киассо. Вскоре по ту сторону границы показались его швейцарские коллеги, которые замахали нам руками. Это напоминало сцену из шпионского фильма, и я, очевидно, еще усилил это сходство, поскольку на мне, как описывает Ланфранки, была «маленькая шляпа, из тех, что носил Иден в лучшие времена своей карьеры, немного претенциозная».

Я этого не помню, но вполне возможно, что надел именно эту шляпу. Может быть, мое стремление быть похожим на Идена и навело Ланфранки на мысль о моих дипломатических способностях. Собираясь в подобную поездку и не зная, что ждет его впереди, один человек кладет в карман револьвер, а другой надевает претенциозную шляпу.

Cur non? – Почему бы и нет?