Текст книги "Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944"

Ближе к вечеру, после того как еще раз позвонил Геббельс, напряжение спало. Гитлер сделал дуче знак подойти поближе. Обменявшись с Геббельсом несколькими словами, фюрер обратился по телефону к командиру гвардейского батальона «Гроссдойчланд», который находился в кабинете министра пропаганды и которому заговорщики фактически поручили его арестовать.

– Майор Ремер, вы узнаете мой голос?

– Да, мой фюрер.

– Я остался невредимым. Вы поступаете в мое непосредственное подчинение до тех пор, пока рейхсфюрер СС не прибудет в Берлин, чтобы вступить в должность главнокомандующего Резервной армией. До тех пор ваша задача заключается в том, чтобы подавлять любое сопротивление любой ценой и любыми средствами!

– Слушаюсь, мой фюрер.

Итак, жребий брошен. Исторический телефонный разговор поставил последнюю точку в событиях 20 июля 1944 года, и мы могли уезжать.

Адольф Гитлер сопровождал нас до станции Гёрлиц. Один бледный и стареющий мужчина в еще ниже надвинутой на лоб фуражке протянул свою левую руку другому бледному и стареющему мужчине. Два таких непохожих человека еще раз взглянули друг другу в глаза, как в дни их былой славы, но не было света в этих глазах, как будто они понимали, что это их последняя встреча.

Вернувшись в свой специальный поезд, Муссолини, как обычно учтиво, поблагодарил меня за помощь и добавил:

– Не важно, что будет после путча, главное, чтобы он удался.

Я хотел было ответить: «Ваше превосходительство, какая жалость, что путч 25 июля 1943 года, стоивший вам свободы и провозгласивший конец фашизма, удался на славу!»

Но вместо этого я сохранял вежливое молчание под перестук колес, несущих нас через полуразрушенную Германию назад к идиллическим берегам озера Гарда.

После «Волчьего логова», где произошла драматическая репетиция конца света для Германии, озеро Гарда напоминало елисейские поля. Его восхитительные берега окаймляли кипарисовые рощи и цитрусовые сады, а белоснежные виллы окружали сказочные цветущие изгороди. В этих виллах обосновались члены правительства Республики Сало и их германские покровители. В качестве главы государства Бенито Муссолини занимал похожую на замок виллу в Гарньяно, принадлежавшую владельцу миланских заводов Фельтринелли. Мой старый друг Буффарини-Гвиди, нынешний министр внутренних дел, жил в Мадерно, а генерал Вольф обосновался в Фасано. Первостепенной задачей Вольфа после прибытия дуче – задачей явно невоенного характера – было: во-первых, обеспечить его личную безопасность, а во-вторых, как можно быстрее восстановить его здоровье для передачи в руки Клары Петаччи, его любовницы из Рима. Муссолини четко дал понять своему шефу безопасности, что без нее он не может ни жить, ни управлять. Синьорина, естественно, тоже поселилась на вилле, на берегу озера Гарда. Это далеко не скромное жилище носило поэтическое название «Фьордализа», но местные жители окрестили ее Villa dei Morti (вилла Смерти), поскольку ее обитателей почти никогда не было видно. К синьорине и ее вилле тоже была приставлена эсэсовская охрана, и, понятно, существовала конкуренция за право нести там службу.

Все шло хорошо, покуда не вспыхнула война между двумя повелительницами сердца Муссолини. Сам Шиллер позеленел бы от зависти, если бы стал свидетелем конфликта, по сравнению с которым борьба Елизаветы с Марией Стюарт была просто детской забавой.

После драматических событий в Германии скандал на Фьордализе напомнил мне сцену из оперы-буфф, скажем «Тайного брака» Чиморозы. Если не считать Муссолини, то я, полагаю, был первым, кто получил истинное и красочное описание этого скандала сразу же после падения занавеса в последнем акте.

Буффарини часто приглашал меня в правительственный гостевой дом в Мадерно на берегу озера. На этот раз я целых три часа впустую ждал, когда же появится этот толстенький министр. Тяжело дыша, взъерошенный и вспотевший, он вбежал в комнату и со стоном повалился на диван, но сначала, к моему удивлению, отбросил в сторону что-то подозрительно похожее на револьвер. Затем он простонал:

– Ох уж эти женщины, женщины!

К еще большему моему удивлению, упомянутыми женщинами оказались донна Ракеле Муссолини и синьорина Клара Петаччи.

Прошло какое-то время, прежде чем он пришел в себя и смог поведать мне эту историю. И хотя он не считал ее такой смешной, как я, мой смех его не обидел. Постепенно я понял, что произошло. Еще в Риме я знал, что мой друг и последователь Макиавелли годами вынужден был проявлять чудеса ловкости, чтобы удерживать при себе обеих высокопоставленных дам, не потеряв доверия одной и благосклонности другой. Однако все поводья когда-нибудь лопаются, и настал момент, когда ему пришлось несладко.

Хотя о любовной связи Кларетты и Бенито – которого она называла «мой Бен» – было уже давно известно не только и Риме, но и по всей Италии, донна Ракеле, верная хранительница сердца и домашнего очага Муссолини, предпочитала не знать об этом до ареста своего мужа роковой ночью с 25 на 26 июля 1943 года. Хотя в это и трудно было поверить, я бы не посмел сомневаться в слове женщины, которую всегда считал на голову выше всех породистых кобылиц из стойла ее зятя. Как бы то ни было, но ежедневные визиты ее мужа на Villa dei Morti вконец истощили ее терпение. Более того, она боялась, что клан Петаччи принесет много горя ее семье и всей Республике. Этот клан, по слухам, был замешан во всех темных финансовых и политических махинациях. Короче говоря, в один жаркий и грозовой августовский вечер, вскоре после возвращения Муссолини из «Волчьего логова», она удивила своего мужа заявлением о том, что намерена навестить его любовницу. Бенито, чье пребывание на озере Гарда научило его христианской добродетели терпимости, пожал плечами и сказал: «Если это тебе нужно, то иди». Вдохновленная этим напутствием, гордая римлянка, которая, как и ее муж, родилась в той же северо-итальянской провинции, где жили люди с горячей кровью, решила призвать в свидетели своего акта возмездия Буффарини.

Маленький пухленький министр, который с гораздо большим удовольствием пообедал бы со мной и выслушал рассказ о визите в «Волчье логово», был буквально силой выдернут из своего кабинета и усажен на пассажирское сиденье небольшой машины донны Ракеле. Два телохранителя, тоже уроженцы Романьи, последовали за ними в другой машине.

Подъехав к вилле Петаччи, они долго звонили и стучали в дверь, пока к ним не вышел эсэсовский офицер и не заявил, что принять их не могут. На мгновение все растерялись. Затем донна Ракеле, дама не самого юного возраста, бросилась в атаку на чугунные решетки на окнах виллы. Она продолжала понапрасну трясти их, пока несчастный министр внутренних дел не добился наконец, чтобы их приняли.

Тот же неприветливый офицер проводил незваных гостей в маленькую комнату, которую сторожили два охранника Клары.

Наконец дверь открылась, и на пороге появилась мадам Помпадур эпохи фашизма, какой ее наверняка все и считали. Она опустилась в кресло, держа в руке тонкий платочек. Донна Ракеле начала свою атаку с интересного, но не слишком тактичного вопроса: «Вы синьора или синьорина?» Обескураженная Клара признала, что она синьора. И тут ударил гром возмездия. Донна Ракеле, если уж начала, не терпела никаких вмешательств или возражений – это я знал по своему собственному опыту. Подчеркнув критическое положение, в котором оказались Бенито и Республика, она потребовала, чтобы ее хрупкая соперница оставила в покое ее мужа, перестала истощать его физические и умственные силы и прекратила свое скандальное пребывание на озере Гарда.

Тут Клара первый раз упала в обморок. Буффарини поспешил принести бутылку бренди, но она пришла в себя и постаралась спасти то малое, что можно было спасти. Она рассказала донне Ракеле, как тепло Бенито всегда отзывался о «своей Ракеле», но это было последнее, что донна Ракеле и любая другая замужняя женщина хотела бы услышать от своей соперницы. Донна Ракеле разразилась гневной тирадой, и Клара вновь закрыла глаза. Может быть, это был не обморок. Вероятно, она задумалась о том, как бы побольнее задеть свою посетительницу. Если так, то ее попытки принесли свои плоды.

– Бен не может без меня жить.

Эта стрела попала в цель. Несмотря на все попытки Буффарини-Гвиди удержать ее, донна Ракеле бросилась к телефону. Через секунду Клара услышала, как ее возлюбленный подтвердил, что знал о предполагаемом визите его жены и ничего не сделал, чтобы предотвратить его. С помощью еще одной порции бренди ей удалось укрепить свою хрупкую связь с жизнью.

Беседа, длившаяся уже несколько часов, достигла своего апогея и, следовательно, подошла к концу. Донна Ракеле, которая воспитывалась не при королевском дворе, но обладала всеми основными человеческими инстинктами, отпустила тормоза. Подобная разъяренной фурии, дородная, пышная матрона обрушилась на свою юную и прекрасную соперницу и принялась рвать ее на части, точно так же, как разорвала бы на части шифоновый платочек, который та держала в руке.

– Ты плохо кончишь! Все тебя ненавидят и презирают. Предупреждаю тебя!

Жена дуче и мать его детей вскочила на ноги, раскрасневшаяся и дрожащая. Она описала картину страшного конца, который ждет Клару на площади Лорета в Милане и который обещали ей в угрожающем письме партизаны. И она достигла своей цели. Соперница донны Ракеле уткнулась лицом в свой скомканный носовой платок, разрыдалась и снова упала в обморок. Победа была полной, и честь Романьи была спасена.

Донна Ракеле гордо вышла из дома. За ней следовал вконец расстроенный Буффарини. Приказав ему сесть в машину подле нее, жена дуче довезла его до дома, где уже давно поджидал его я. Он был ей больше не нужен, и она прекрасно понимала, что все эти годы он вел двойную игру. Дни Буффарини на посту министра были сочтены; этим и объяснялся его жалкий вид, когда он вернулся и с красноречием, достойным самого Цицерона, описал муки, через которые ему пришлось пройти в течение последних трех часов.

Донна Ракеле поехала домой на виллу Фельтринелли. Бенито провел весь вечер со своей львицей, гладя ее руку и вымаливая прощение. Результатом стало то, что Клара осталась жить на озере Гарда, но не на вилле Фьордализа, а в крыле шато, построенного Габриеле Аннунцио на берегу озера. Это место ей очень подходило, и великий знаток женской души, несомненно, посвятил бы ей роман, если бы был с ней знаком. Роман Клары с Беном продлился до самого горького конца дуче – конца, в котором она сыграла свою роль с такой преданностью и верностью, что потомки должны избавить ее от своих упреков и придирок. Я никогда не забуду, что она ответила мне на мои настойчивые уговоры улететь последним рейсом в Испанию в начале апреля 1945 года.

– Ни за что, – сказала она. – Я любила Бенито, когда ему было хорошо. И теперь, когда ему стало плохо, я люблю его еще больше.

С моей стороны довольно было оперы в стиле буфф на берегу озера Гарда, даже и сыгранной такой «звездной» труппой. Кроме того, я должен был вернуться к своим обязанностям в ставке Кессельринга, который с тех пор успел переехать в Сан-Андреа, еще один курорт около Пармы. Там у меня было много дел, поскольку Муссолини объявил о своем намерении нанести визит фельдмаршалу в качестве главы государства, а к предстоящему визиту надо было сделать все необходимые приготовления.

Успокоив упавшего духом министра внутренних дел уверением, что я сделаю все, что в моих силах, чтобы поддержать его в столь рискованном положении, я поехал в Реджо-Эмилия. Друзья обеспечили мне там новое жилье на вилле Рончина, принадлежавшей пожилой графине по имени Бразза. Ниже я расскажу про нее и про то, почему я воспользовался ее гостеприимством. Вилла находилась на одинаковом расстоянии от озера Гарда, новой ставки Кессельринга и Милана, где располагалась миланская курия, но были в ней и другие преимущества.

Кессельринг провел со мной весь вечер. Мой рассказ о битве между донной Ракеле и Кларой Петаччи очень развеселил его самого и весь его штаб, но мое описание обстановки в «Волчьем логове» 20 июля он выслушал очень серьезно. В отличие от военачальников, воевавших во Франции и Бельгии, Кессельринг не был причастен к заговору, несмотря на то что один из его зачинщиков, Гёрделер, однажды пытался установить с ним контакт. В расположении войск Кессельринга все было тихо. Солдатское понимание верности присяге Гитлеру у Кессельринга было непоколебимо, но он сурово осудил всю систему мести и наказаний, введенную после покушения. Когда он узнал, что два его штабных офицера, один из которых был высокого звания, оказались замешанными в заговоре, он сделал все возможное, чтобы убрать их с линии огня. Ему удалось сделать это с очень большим трудом, и стоит учесть этот факт на фоне слишком несправедливой критики, обрушившейся на него несколькими годами позже со стороны его соотечественников.

Несколькими неделями позже Муссолини и маршал Грациани приехали навестить Кессельринга в сопровождении небольшой горстки офицеров. Как всегда, была устроена встреча с почетным караулом, обсуждались текущие события, и, как обычно, все сошлись во мнении, что положение было исключительно серьезным и станет еще серьезней, если фельдмаршал Александер после захвата Флоренции, еще до наступления зимы, устремится дальше со своими превосходящими силами. Муссолини, как и в былые дни, склонился над заваленным картами столом, и всем было видно, с каким облегчением он отвлекся от супружеских и несупружеских забот. Он вел себя скромно, естественно и ненапыщенно, в общем, как подобает союзнику небольшой значимости. Однако, к отчаянию Кессельринга и его штаба, дуче не смог удержаться от своего любимого хобби. Грациани предложил провести тактическую игру на карте. Как всегда, она ни к чему не привела, потому что войск у нас было недостаточно, и на этом великолепном проявлении полководческого таланта военная игра на зеленом сукне завершилась.

Затем последовал небольшой коктейль в тесном кругу, дополненный прекрасными винами Реджо-Эмилии, которые были привезены мной. Эти вина дали Муссолини повод объяснить, почему Парма, Реджо и Модена, самые богатые из всех итальянских провинций, порождают таких кровожадных и свирепых людей. Он приписал это влиянию крепких вин, забористого пармезана и острых приправ, которые жители этих счастливых мест употребляют с самого детства.

– Они очень полнокровны и всегда были экстремистами. Они были первыми храбрецами среди моих фашистов 1922 года, когда я пошел маршем на Рим, а Италия была социалистической. Теперь же, поскольку мы живем в Республике Сало, они стали коммунистами. Где бы ни запахло кровью, они тут как тут. Они слишком хорошо устроились, вот в чем дело.

Я был в очень удручающем положении, потому что мне пришлось рассказывать страшные подробности о пытках, массовых убийствах на Виа Эмилия, ночных рейдах – короче говоря, о гражданской войне в Италии. Муссолини, который никогда не был палачом, выслушал мой рассказ с очень мрачным видом. Используя единственную возможность, я умолял его поддержать мои попытки смягчить этот разгул мести и ненависти, пока это было в моих силах. Кессельринг тут же согласился с моим предложением, и я получил разрешение связаться напрямую с властями Республики Сало.

Муссолини уехал, несомненно не имея никакого желания возвращаться к битвам амазонок на озере Гарда. И хотя еще несколько раз я видел его на официальных совещаниях, мне представилась только одна возможность побеседовать с ним наедине. Эта встреча произошла 6 апреля 1945 года, незадолго до его трагической гибели, и навсегда осталась в моей памяти. Это память о человеке, чьей величайшей ошибкой стала его любовь-ненависть к Адольфу Гитлеру и неестественный альянс с Третьим рейхом.

В то утро состоялось германо-итальянское совещание в кабинете дуче на вилле Фельтринелли. Я назвал ее совещанием в Фермопилах. Со стороны Германии присутствовали генерал барон фон Витингхоф, преемник Кессельринга в качестве главнокомандующего Южной группой войск, итальянцев же представляли Грациани, красавец Филиппо Анфузо, бывший посол Муссолини в Берлине, и Алессандро Паволини, бывший поэт, а ныне командующий вызывающей ужас Brigade Nere, или «черной бригадой». Присутствовали также посол Рудольф Ран и генерал Вольф. Председательствовал Бенито Муссолини.

Паволини хотел принять под командование остатки неофашистских войск, в особенности своих черных богов мести из «бригады» и попытаться с их помощью преградить путь союзникам в долине Валтеллин. Однако никаких приготовлений сделано не было. Немцы, что совершенно естественно, были возмущены и самой этой идеей, и отсутствием какой-либо организованности и конечно же ответили отказом. Этот отказ был основан на том, что немецкая сторона знала о переговорах, которые велись мной и генералом Вольфом в Швейцарии с американцами. В их задачу входило предотвращение попыток устроить напоследок какую-нибудь безумную резню. Переговоры эти близились к завершению. Следует добавить, что из-за махинаций клана Петаччи мы не смогли проинформировать об этом Муссолини.

«Эпическая поэма пятидесяти тысяч», как восторженно окрестил свой план Паволини, ограничилась лишь рекомендациями по созданию комитетов для изучения вопросов вооружения и создания оборонительных позиций – и это в апреле-то 1945 года! Дуче опять принялся играть в солдатики, но отсутствие необходимых военных знаний заставило его принять предложения Витингхофа и остальных. Из гипотетических пятидесяти тысяч бойцов только одна или две сотни присоединились к дуче 27 апреля, когда он предпринял свой последний поход на север, да и те попали в руки партизан Донго. Однако до этого дня оставалось еще три недели.

Когда «фермопильское совещание» благополучно закончилось и немецкие делегаты с видом явного облегчения покинули зал, Муссолини отозвал меня в сторонку и сказал, что хотел бы встретиться со мной. «Наедине», – добавил он многозначительно. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Несмотря на то что мы уже сделали и продолжали делать все, чтобы подключить фашистов, находящихся в Швейцарии, и самого дуче к переговорам о капитуляции, которые мы вели с Алленом Даллесом, ни Витингхоф, ни Вольф, ни я еще не обсуждали с ним этот вопрос открыто. Оба генерала потребовали от меня полной секретности. Им не было никакого дела до того, как я выпутаюсь из этого затруднительного положения; главное, чтобы я держал рот на замке. Веря в свою удачу, которая всегда оказывалась надежнее, чем разум, точно в четыре часа пополудни я стоял у дверей маленького кабинета Муссолини на вилле Фельтринелли.

– Che ospite raro al nostro Garda![28]28
  – Какой редкий гость на озере Гарда! (ит.)


[Закрыть] – такой фразой встретил меня Муссолини.

Господин и повелитель Сало был сама любезность, но это только усилило мои дурные предчувствия. Он задал мне обычные дежурные вопросы о положении в Северной Италии, высоко оценил мою роль посредника и, похоже, решил удержать разговор в рамках общих тем.

Зачем же он послал за мной?

Я ожидал взрыва бомбы в любой момент. В любой момент он мог спросить меня, зачем я с марта несколько раз ездил в Швейцарию, зачем поддерживаю контакт с агентами американской разведки в Лугано и Цюрихе, – короче, начать расспрашивать о переговорах по вопросам капитуляции.

Время шло, но вопросов не было. Постепенно я догадался, что дуче просто хотел поболтать со мной. Это был милый и типично латинский жест, немцу в подобной ситуации такое бы и в голову не пришло. Он вспоминал наши совместные поездки, совещания, встречи, наше летнее путешествие на Украину, бреннерские переговоры, визит Гитлера в Италию в мае 1938 года.

В конце концов разговор зашел о 1938 годе и Мюнхенской конференции. Его тихий, ровный голос вдруг зазвенел во всю мощь. Мне показалось, что стены дома, где проходило его изгнание, грянули фанфарами почетного караула, приветствуя прибытие дуче; что непобедимые самолеты Гитлера закружились в небе над открытой машиной, везущей в полночь обоих диктаторов на вокзал после успешного завершения мирной конференции; что он вновь услышал восторженные крики обманутых людских масс, полагавших, что угроза войны миновала.

– Это был самый великий день в моей жизни. Я был единственным, кто говорил на всех языках и понимал все. Все глаза были прикованы ко мне, а не к мистеру Чемберлену или месье Даладье. То был случай, достойный Цезаря, – ты помнишь это?

Я с удовольствием вспомнил тот день и согласился, что Муссолини действительно сыграл роль достойную Юлия Цезаря. Он взволнованно перебил меня:

– Какая пьеса – самая великая из написанных Шекспиром!

Потом он заговорил о 25 июля 1943 года и сказал, что боги забыли предупредить его заранее. Поднявшись с кресла, он встал позади массивного стола, занимавшего почти всю комнату, и продекламировал:

 
Нет, Цезарь выйдет: ведь всегда опасность
Ко мне крадется сзади, но, увидев,
Мое лицо, тотчас же исчезает.
 

Уже более спокойным голосом он процитировал предупреждение Кальпурнии:

 
Ты знаешь, Цезарь, я не суеверна,
Но я теперь боюсь…
О, Цезарь. Это все необычайно,
И я страшусь.
 

И с печальной улыбкой он закончил:

– Единственным человеком, который предупреждал меня об опасности, была донна Ракеле. Она умоляла меня не стремиться занять место короля, но:

 
Трус умирает много раз до смерти,
А храбрый смерть один лишь раз вкушает![29]29
  Шекспир. Юлий Цезарь. Перевод М. Зенкевича.


[Закрыть]
 

Это был незабываемый момент. Я никогда не слышал «Юлия Цезаря» по-итальянски, не говоря уж об актере такого калибра. Я был заворожен. Я забыл о том, что война проиграна, что я веду переговоры с врагом в Швейцарии и что стоящий напротив меня Цезарь, скорее всего, обречен на смерть, такую же ужасную, как и его классический предшественник.

Но вот занавес упал. Я в последний раз видел слезы в глазах Муссолини. Огонь в них погас, и он устало опустился в кресло, выглядя старым и больным. С минуту царила тишина. И хотя я больше не боялся услышать неприятные для себя вопросы, у Муссолини еще было чем удивить меня.

На него, похоже, произвело огромное впечатление сообщение Гитлера о секретном оружии, сделанное вскользь в «Волчьем логове» 20 июля 1944 года, – такое огромное, что даже в апреле 1945 года он был убежден, что нужно драться до последнего. По моей спине пробежал холодок, и краткая вспышка энтузиазма в отношении дуче угасла.

Открыв ящик стола, он достал черновик письма, написанный по его возвращении из рейха. В нем он просил Гитлера оставить свои войска в Италии еще на год-другой после завершения военных действий, чтобы помочь Республике Сало утвердиться по всей стране – от Бреннера до Сицилии.

Мне показалось, что я снова очутился в Риме в тот самый день, когда он провозгласил создание империи. Не хватало только его любимых изречений типа «Лучше один день прожить львом, чем сотню лет овцой». Я встал с привычным «поздравляю» и настоятельно попросил его не покидать озеро Гарда. Мы все еще верили, что наши переговоры в Швейцарии спасут ему жизнь – при условии, конечно, что он останется здесь.

18 апреля, несмотря на клятвенные уверения, что он на это не пойдет, он отправился в Милан, где и нашел свою смерть, которую мы не в силах были предотвратить.

Между дуэлью донны Ракеле и Клары Петаччи и вышеописанным прощанием, то есть между августом 1944 и апрелем 1945 года, я жил на вилле Рончина. Это был мой так называемый героический период, по крайней мере, я так считал в то время. Героический или нет, но он был полон событий, которые позволили мне стать свидетелем человеческих страстей, пороков и эмоций, о которых я мог только догадываться в молодые годы, проведенные в Мюнхене, во время своих многочисленных посещений культурных центров и гостиных Рима и в качестве переводчика в роскошных специальных поездах. До сих пор смерть представала передо мной лишь через посредство столов с военными картами или сводками о потерях; теперь же я столкнулся с ней лицом к лицу во всем ее неприкрытом ужасе. Смертельная война, идущая в центральных и северных провинциях Италии, обороняемых войсками Кессельринга и номинально входящих в состав Республики Сало, выявила все добродетели и пороки человеческой натуры. Здесь были представлены все типы людских характеров – от маркиза де Сада до Франциска Ассизского, от палачей инквизиции до вооруженных амазонок времен гражданской войны в Испании. И какими бы высокими и патриотичными ни были мотивы, вдохновлявшие этих людей на подвиги или преступления, в их поступках не было ничего высокого.

Вилла Рончина располагалась в центре обширного района, получившего страшное прозвище Треугольник Смерти. Треугольник Смерти охватывал провинции Романья, Модена, Реджо-Эмилия и Парма и пересекался дорогой Виа Эмилия. Перекрестки этой древней римской дороги были устланы жертвами многоглавой гидры гражданской войны, оставленными в качестве устрашения обеими воюющими сторонами. Окровавленные тела лежали, источая, в условиях летней жары, ужасную вонь, потому что никто – ни неофашисты, ни партизаны – не осмеливался их убрать. С ужасающими методами пыток в тюрьмах Республики Сало могли сравниться только инквизиторские приемы партизанских следователей. Чувствительные части тела прижигались каленым железом, а в ступни ног вбивались лошадиные подковы. Непременной составляющей допроса были жестокие побои, а расстрелы стали настолько привычными, что никого больше не волновали.

Проезжая через этот район однажды ночью, я остановился у ярко освещенного деревенского дома на зловещей Виа Эмилия, надеясь получить ужин и ночлег. Ферма оказалась передовым постом «черной бригады». Молодые чернорубашечники пригласили меня за свой стол. Стаканы пенящегося ламбруского подняли и без того горячий настрой моих хозяев. Это были последние фанатично преданные Муссолини бойцы, свято верившие в великую историческую миссию дуче и свою собственную, убежденные в победе фашизма и хорошо знакомые с неумолимым зверством братоубийственной войны. Банды партизан-коммунистов очень часто расстреливали своих собственных отцов и матерей, уводили сестер и невест в горы в качестве военной добычи, угоняли из стойла последнюю корову. Рассказы об этих зверствах мгновенно разлетались по округе, и тогда огрубевшие юные голоса выкрикивали клятвы мести и пели старые фашистские марши. Откуда-то снаружи, или мне почудилось, доносились слабые стоны и отдаленный плач.

Загадка вскоре разрешилась. Кто-то прошептал что-то командиру группы, молодому черноволосому парню лет двадцати. Напряжение росло, и крики «Наконец-то!» неслись со всех сторон.

Мои хозяева вышли из комнаты, оставив меня одного. Через минуту вбежал немецкий сержант, который был приставлен охранять меня, и сделал мне знак следовать за ним. Мы быстро прошли через маленькую дверь в другую комнату – полустойло-полусеновал. Тусклый свет парафиновой лампы падал на белые обнаженные тела двух девушек, привязанных к лавке в центре комнаты лицом вверх. Парень с лицом ангела смерти – тот самый, который только что за столом рассказывал мне, как за одну ночь в собственном доме была вырезана вся его семья, – выливал на своих беззащитных жертв содержимое двух кувшинов.

Девушки умоляли: «Pietà, pietà!» – «Пожалеть? – раздалось в ответ. – За что? За то, что вы, шлюхи, выдали мою семью своим товарищам как фашистов и отправили их на смерть? За что же вас жалеть?»

Он продолжал делать свое дело, когда в стойло вошел еще один молодой фашист, который вел за собой бородатого козла и огромную белую овчарку. Оргия Вальпургиевой ночи стремительно развивалась. Разгоряченные ненавистью и мщением, страстью и вином, молодые люди столпились вокруг лавок и привязанных к ним неподвижных фигур. Животные запрыгнули на девушек, которые были вымазаны маслом и посыпаны солью. Раздался дикий боевой клич, который заглушил получувственные-полубезумные вопли жертв.

Но длилось это совсем недолго. Немец-сержант выхватил пистолет, застрелил обезумевших животных и развязал веревки. Чернорубашечники вернули девушкам одежду, и мы отвезли их на ближайший немецкий военный пост, где сняли с себя всю дальнейшую ответственность за них. Я отослал доклад об этих зверствах прямо в секретариат Муссолини и Буффарини-Гвиди, а через несколько дней узнал, что этот пикет «черной бригады» был расформирован.

После этого я отправился далеко в горы, чтобы договориться об обмене двух сотен немецких солдат, попавших в партизанскую западню, на такое же количество красных партизан, находящихся в руках немцев. Я сам вызвался выполнить это задание, но решил ехать в сопровождении человека из свиты епископа Реджо-Эмилии, при всех его церковных регалиях. Где-то в Апеннинах в точно назначенное время меня торжественно встретил почетный караул с красными шейными платками и поднятыми в коммунистическом приветствии кулаками. Командир отряда пригласил меня за стол, уставленный таким обильным угощением, какого я никогда не видел в королевском дворце в Риме.

Встреча прошла очень успешно. Мы договорились, что немецких солдат доставят в заранее оговоренное место в горах, где их будут ждать захваченные партизаны. Я узнал кое-что интересное, а именно: партизанский вожак и его сорвиголовы предпочли бы воевать вместе с немцами против союзников и капиталистов, если бы немцы не связались с cadavere vivende, то есть с Живым Трупом, как итальянцы презрительно называли Муссолини. Мы расстались в прекрасных отношениях, и в мою честь вновь был выставлен почетный караул. Мой духовный спутник приписал все это своим молитвам.

Кессельринг, видимо вспоминая об этом эпизоде, упомянул меня в своих мемуарах: «Если бы не штандартенфюрер Евгений Доллман, который поддерживал самые тесные контакты с высшими кругами Италии, пользовался моим полным доверием и рискнул поехать без сопровождения в контролируемую партизанами область, многие из моих мер предосторожности могли бы опоздать или вообще не были бы осуществлены».

Я, конечно, ехал не без эскорта. Меня сопровождал не только монсеньор, но и бывший коммунист, сидевший за рулем.

И хотя я только один раз во время пребывания на вилле Рончина слышал возглас «Evviva la Guerra!»[30]30
  «Да здравствует война!» (ит.)


[Закрыть] – это осталось самым печальным и неизгладимым воспоминанием об этих месяцах. Однажды, проезжая по провинции Модена, мы подверглись сильному воздушному налету. Зная, что поблизости находится одна из тюрем Республики Сало, я решил укрыться в ней. Как раз в этот момент возбужденные стражники открыли внешние ворота и поток истощенных узников в тюремных лохмотьях вырвался наружу. Несколько солдат, тоже искавших убежище в этой тюрьме, вызвались восстановить порядок и дисциплину, применив предписанные в таких случаях меры. Мне бы приободрить солдат, но тут какой-то глупец вздел свои костлявые руки к небу и закричал: «Да здравствует война – мы на свободе!»