Текст книги "Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944"

Ее распоряжения оказались весьма своевременными, поскольку вскоре после этого мы узнали, что Фраскати был почти полностью стерт с лица земли воздушным налетом союзников. Вилла Кессельринга чудесным образом почти не пострадала, хотя мой «друг» генерал Кастеллано старательно обвел ставку фельдмаршала красным кружком на карте, которую в Лиссабоне дали ему союзники. Княгиня Альдобрандини поспешила в горящий Фраскати, на виллу к своим овцам, а я стал обдумывать разговор, состоявшийся на Форуме, и мое предстоящее посещение ставки Кессельринга, куда меня пригласили сегодня на ужин. Я не сомневался, что интриги достигли своей кульминации. Обсудив ситуацию с синьориной Биби, я назначил ее хранителем моих книг и других ценностей, включавших в себя обширную коллекцию фотографий, меню, приглашений и подарочных буклетов, которую я собрал во время своих путешествий в качестве переводчика. Я также отдал ей фотографию Бенито Муссолини с дарственной надписью и велел спрятать ее за собственной фотографией, сделанной в ту пору, когда она была еще совсем девочкой, – там ее никто не найдет. Она таинственно улыбнулась и запечатлела на моем лбу нежный поцелуй. Уже собираясь отправиться в ставку Кессельринга, я включил радио и услышал:

«Итальянское правительство считает невозможным продолжать неравную борьбу с превосходящими силами врага и, чтобы уберечь народ от дальнейших бед, обратилось к генералу Эйзенхауэру, Верховному главнокомандующему англо-американскими войсками, с просьбой о заключении перемирия. Эта просьба была удовлетворена. Вследствие этого все боевые действия итальянской армии против англо-американских войск повсеместно прекращены. Итальянская армия, однако, будет отражать все атаки, исходящие из других источников».

Голос принадлежал маршалу Бадольо – я запомнил его неповторимый пьемонтский акцент еще с той поры, как работал у него переводчиком. Я пожалел, что беседа, которую я планировал провести с ним в ближайшие несколько дней, теперь не состоится. Она бы, без сомнения, дала ему возможность заверить меня, как он уверял всех других, что «война будет продолжена».

Свистнув моему телохранителю, Лупо-эльзасцу, я отправился сначала на виллу Волконской. В этом оазисе павлинов, роз и стрекочущих сверчков царила суматоха. Дипломаты всех рангов с бледными лицами сновали по дому с кипами бумаг в руках, намереваясь, очевидно, устроить им аутодафе. Они сделали вид, что не узнали меня, возможно, потому, что боялись, что я буду просить для себя места в спецпоезде, предоставления которого посол, в соответствии с международными законами, потребовал от министра иностранных дел Гварильи во время прощальной встречи.

Посол, который тоже жег документы, принял меня и кратко рассказал о своей последней аудиенции в палаццо Киджи. Позже Гварилья так описывал эту встречу: «Ран спокойно вошел ко мне в кабинет – это свидетельствовало о том, что, несмотря на все его подозрения, он еще не до конца поверил в то, что перемирие на самом деле подписано. Я подтвердил это, и мои слова стали для него сильным ударом. Гнев его был очевиден. Он ничего не ответил и, уходя, с силой захлопнул за собой дверь».

Это был конец оси, по крайней мере для итальянского министра иностранных дел. Посол вздохнул с облегчением, когда я сообщил ему, что решил отправиться к Кессельрингу во Фраскати, и пожелал мне удачи. Я пожелал того же ему и всему его спецпоезду. Сотрудники посольства, включая военных, так торопились и так были заняты подготовкой к отъезду, что толком даже не попрощались со мной. Я прошел через великолепные сады, вспоминая о счастливых часах, которые провел здесь, и проклиная про себя белых павлинов, которые устроили печальный и нестройный гвалт в честь заключения перемирия, а может, наоборот, в знак протеста против этого. Я обменялся прощальными рукопожатиями с младшими сотрудниками посольства – на этот раз наши чувства были искренними.

Я выехал во Фраскати, когда уже сгущались сумерки. В обычное время дорога занимала меньше часа, но сегодня я ехал гораздо дольше. После 25 июля мой друг Сениз снабдил меня кое-какими документами, которые гарантировали свободный проезд по всей Италии. С этими документами в кармане и с сидящим рядом Лупо я чувствовал себя в безопасности. Но, к своему сожалению, я вскоре обнаружил, что Лупо ощетинивается и обнажает свои огромные клыки, только почуяв близость овец. Что касается многочисленных патрулей, которые останавливали нас на дороге, он встречал их весьма приветливо, ибо давно уже привык к людям в военной форме. Бадольо и его предательство его совсем не интересовали.

Подпись Сениза творила чудеса. Детективы, полицейские и другие сотрудники полиции, которым было поручено следить за тем, как выполняются условия перемирия, дружески салютовали мне и разрешали ехать дальше. Я было вздохнул уже свободнее, но проехать до ставки без проблем мне не удалось. Недалеко от Фраскати на дороге было сооружено устрашающее на вид заграждение, и даже пропуск, выданный Сенизом, не позволил мне продолжить путь. По обе стороны от дороги была развернута рота королевских карабинеров. Они обращались со мной корректно, но холодно, и ничто не могло поколебать их роялистских убеждений. Мне пришло в голову, что Бенито Муссолини охраняли в ночь с 25 на 26 июля именно такие люди, и эта мысль меня совсем не обрадовала.

Единственное, что оказало воздействие на карабинеров, – это прусский командный тон – а я хорошо наловчился изображать его. Отбросив то, что называлось моим итальянским обаянием, я напустил на себя ледяной вид и потребовал, чтобы меня отвели к дежурному офицеру. Я спросил, в каком чине этот офицер и как его зовут, и, когда услышал, что это майор Пенсабене, чуть было не расплылся в радостной улыбке, что, несомненно, испортило бы все дело. Дело было не в том, что «пенсабене» означает «хорошенько подумай», а в том, что майор был частым гостем на вечеринках синьорины Биби. Мое знакомство с ним убедило меня, что это не только добросовестный офицер карабинеров, но и человек, любивший хорошенько развлечься. Я вошел в его временный кабинет и с удовольствием отметил, что сопровождавшие меня солдаты замерли на месте от изумления, услышав, как радостно приветствует меня майор. Он предложил мне сигарету и еще больше изумил своих подчиненных, велев ординарцу откупорить бутылку вина, произведенного в том городе, куда я направлялся.

Пенсабене спросил, как поживает Биби и ее князь, и я польстил ему, вручив их его покровительству. Я также попросил, чтобы он разрешил мне продолжить путь, одновременно намекнув, что фельдмаршал, без сомнения, вышлет солдат на поиски, если я не приеду к ужину, и что первое место, куда наведаются его солдаты, будет заградительный пост, которым командует майор. Я небрежно напомнил ему, что означает его фамилия, и он рассмеялся. Будучи итальянцем, он свято верил в приметы. Несомненно, он хорошенько подумал, прежде чем поднять свой бокал и произнести:

– Дорогой Доллман, за твою удачу и за мою тоже! Быть может, и тебе когда-нибудь придется хорошенько подумать о своей судьбе, кто знает? И вот еще что – скажи фельдмаршалу, что мы выполняем свой долг и не все из нас позабыли о тех временах, когда мы были союзниками.

В ответ я предложил тост за его здоровье. Как только мы с Пенсабене вышли из караульного помещения, шлагбаум тут же поднялся. Карабинеры лихо отдали мне честь, и я отправился во Фраскати. Фельдмаршал и офицеры его штаба обрадовались, увидев меня живым и полным последних новостей из Рима. Я уверен, что они заключили между собой пари, приеду я или нет. Солдаты, как правило, плохо разбираются в человеческой натуре, и они не могли себе представить, как рад я был очутиться среди них, а не в переполненном дипломатическом спецпоезде.

Меня заставили рассказать о моей утренней встрече на Форуме. Имя Максвелла Тейлора произвело эффект разорвавшейся бомбы. Все были убеждены, что, если бы не планировалась высадка крупномасштабного десанта в Риме, Эйзенхауэр никогда бы не послал в этот город командира десантной дивизии. Были предприняты лихорадочные действия для того, чтобы не допустить этой высадки, которая, вполне вероятно, позволила бы союзникам захватить Рим. К сожалению, ни Кессельринг, ни офицеры его ставки не представляли себе, какой хаос господствует в городе, не знали они и о том, что королевская семья переехала в здание военного министерства, которое было сильно укреплено, и что Бадольо и его генералы не смогли организовать оборону Рима. Им было неизвестно, что 135 транспортных самолетов, стоявших на аэродромах французской Северной Африки и готовых перебросить передовые части 82-й американской воздушно-десантной дивизии на римские аэродромы Фурбара и Чербетери, так и не поднялись в воздух.

Секретный посланец, которого Эйзенхауэр отправил в Рим в ночь с 7 на 8 сентября 1943 года, был заместителем командира 82-й воздушно-десантной дивизии. И кто бы, во время нашего драматического разговора во Фраскати, мог предвидеть, что Бог, в Своей неизъяснимой мудрости, сделает так, что этот генерал возглавит в июле 1962 года Пентагон? Генерал Тейлор стал первым командиром американской армии, с которым я познакомился, правда с помощью духа Юлия Цезаря. Вторым был полковник, а позже генерал Лемницер, который в конце концов сменил генерала Норстада в штаб-квартире НАТО в июле того же 1962 года. Именно Лемницер участвовал в первых тайных военных переговорах на вилле Аскона в марте 1945 года, предметом которых было заключение перемирия с немецкими войсками в Италии. Идея таких переговоров возникла в начале того же месяца.

Глава 10
Мое сражение за Рим

Миновали ночь и день. Во Фраскати, как и во всем мире, ждали, что будет дальше. Судьба Вечного города снова повисла на волоске. Не менее шести итальянских дивизий заняли позиции вокруг Рима, чтобы предотвратить любые контрмеры со стороны немецких войск и добиться соблюдения условий перемирия, провозглашенного Бадольо 8 сентября. Если бы крупномасштабный десант союзников, о котором говорил Тейлор изумленному его появлением, невыспавшемуся маршалу в ночь с 7 на 8 сентября, осуществился, Кессельринг и небольшие силы, находившиеся под его командованием, были бы, несомненно, уничтожены. Я думаю, их судьба сложилась бы не менее печально и в том случае, если бы шесть итальянских дивизий были готовы к бою, чего на самом деле не было. Некоторые из них были столь же ненадежны, что и старая дивизия «М», которую 25 июля Гальбиати не смог бросить на Рим. Теперь она носила название «Кентавр» и находилась под командованием зятя короля, графа Кальви ди Берголо. Оставшиеся соединения, по мнению Бадольо, были более надежными, но они испытывали недостаток обмундирования, боеприпасов и, что важнее всего, не имели общего командования и согласованного плана действий.

В ночь с 9 на 10 сентября я присутствовал на своем первом совещании во Фраскати, ощущая себя причастным к делам армии и поэтому очень значительным человеком. В ходе дискуссии фельдмаршал спросил, существует ли, по моему мнению, опасность вооруженного восстания жителей Рима. Основываясь на почти пятнадцатилетнем опыте изучения итальянского менталитета, я смог заверить его, что такой опасности нет. В течение всей своей бурной истории римляне продемонстрировали миру, что они терпеть не могут подниматься – утром с постели, а также против врага.

Они восстали только тогда, когда цезари захотели лишить их хлеба и зрелищ, а народное восстание под руководством Кола ди Риенцо в Средние века было единственным исключением из правил. Жители Рима не выгнали наемников Карла V в ответ на печально знаменитый Римский мешок и ни разу в течение многих веков не возмутились чудовищными и совершенно неслыханными злоупотреблениями наместников святого Петра. 25 июля они не обрушили свой гнев на Бенито Муссолини, и я заверил Кессельринга, что и на этот раз их реакция будет точно такой же – они будут просто сидеть и ждать, в чьи руки попадет их город, в британские и американские, в хвосте которых будет покорно плестись правительство Бадольо, или в немецкие. Мои слова были встречены недоверчивыми улыбками, но фельдмаршал поверил мне. Во второй раз он прислушается к моему совету в марте 1944 года, когда ситуация, после высадки союзников в Анцио, неподалеку от Рима, снова станет критической, а надежды на восстание римлян вновь окажутся беспочвенными.

Мрачное настроение, царившее в ставке фельдмаршала в ночь с 8 на 9 сентября и большую часть последующего дня, испарилось, как только стало известно о бегстве королевской семьи и о том, что Бадольо сложил с себя власть. Точно так же, как Вильгельм II предпочел укрыться в Голландии, отправившись туда в своем личном поезде, вместо того чтобы завершить срок своего царствования с честью, так и король Виктор-Эммануил III Савойский отказался от попытки отстоять Рим и свою корону. Бегство итальянского короля, как и бегство кайзера в свое время, привело к неизбежному падению монархии. Сам этот поступок короля был столь же презренным, поспешным и столь же плохо подготовленным, как и бегство исторического прототипа Виктора-Эммануила, несчастного Людовика XVI и его еще более несчастной жены, в Варенн. В 5 часов 10 минут утра 9 сентября, когда мы во Фраскати ждали, что король примет на себя командование всеми шестью дивизиями и двинет их на ставку фельдмаршала, во двор военного министерства, где укрылась прошлой ночью королевская семья, въехало несколько машин. В них уселись их величества, сопровождаемые наследником престола принцем Умберто, которого отец убедил бежать с ними, хотя принц был уверен, что им лучше остаться в Риме. Среди бежавших был и маршал Бадольо, которого снова вытащили из кровати в совершенно неподходящее время.

Таким образом, Савойская династия покинула город, в котором правила с 1870 года. Король и королева так больше никогда и не увидят Рим, а их гораздо более обаятельный и значительно более умный сын вернется, чтобы возглавить Майскую монархию, как прозвали его недолгое правление. А в сентябре 1943 года, лишившиеся своего суверена и Верховного главнокомандующего, плохо обмундированные и не имевшие достаточного количества снарядов изолированные соединения королевских войск ожесточенно сражались с немцами, прекрасно понимая, что победить бывших союзников они не смогут.

Для Савойской династии это был конец, для жителей Рима – еще одно свидетельство их невероятной везучести.

«Его величество уехал из Рима с тяжелым сердцем. Он надеялся, что его отъезд сможет гарантировать правительству Бадольо его дальнейшее существование в сотрудничестве с новыми союзниками Италии, кроме того, он хотел уберечь Вечный город от ужасов гражданской войны». Так писал помощник короля генерал Пунтони о решении человека, вступившего на престол Италии в 1900 году. За годы своего правления он продемонстрировал хитрость, присущую всему его дому и вошедшую в поговорку, пьемонтскую скупость и – на короткое время – храбрость, которой прославился другой представитель этой фамилии, принц Евгений Савойский. В ноябре 1917 года, после проигранной битвы при Капорето и прорыва в районе Исонцо, Виктор-Эммануил спас итальянскую линию обороны от полного разгрома на переговорах между бывшими союзниками в Пескьера, в которых приняли участие Ллойд Джордж, Пенлеве и Франклин-Буйон. Однако в 1943 году об этом не могло быть и речи. Десятилетия подчинения фашизму вытравили из души короля все героические импульсы и принудили его, подобно его личному другу, царю всея Руси, довольствоваться семейной жизнью и ограниченным существованием сельского помещика.

Я несколько раз выполнял обязанности переводчика для Виктора-Эммануила, хотя он хорошо знал немецкий. Это была самая настоящая пытка. Возможно, из-за своих плохих зубов его величество не осмеливался широко открывать рот и произносил слова ужасно неразборчиво. Он никогда не говорил ничего, кроме обычных вежливых фраз, что, впрочем, совсем неудивительно. Ведь он хорошо знал, что его кузен император Вильгельм глубоко презирал его за маленький рост. Гитлер презирал его еще сильнее, поскольку считал монархию средневековой уздой, которая не давала развернуться его большому, доброму другу Бенито Муссолини. Словом, у короля не было причин любить немцев.

Его бегство быстро положило конец итальянскому сопротивлению в окрестностях Рима, но он оказал Вечному городу неоценимую услугу, подарив его на прощание своему зятю, графу Кальви ди Берголо. Этот когда-то знаменитый всадник и кавалерийский офицер, в 1923 году сильно огорчивший Виктора-Эммануила женитьбой на Иоланде, самой красивой из его дочерей, вступил 9 сентября 1943 года в переговоры с фельдмаршалом Кессельрингом, которые привели к тому, что на следующий день боевые действия были прекращены. Как я и предсказывал, жители столицы, подобно своим предкам, стали лишь заинтересованными, но пассивными зрителями событий, которые разворачивались вокруг их города. Они смотрели на десантников, занимавших Колизей, с тем же живым интересом, с каким их предки глядели на христиан, которых сжигали здесь на костре. Конечно, они желали поражения немцам, но больше всего им хотелось, чтобы ненавистное обещание Бадольо о том, что война будет продолжаться, было отменено. Теперь, когда перемирие вступило в силу, они надеялись, что их сыновья, оказавшиеся в армии, вернутся домой. Это желание разделяли с ними и сами солдаты, и геройское сопротивление, оказанное немцам некоторыми соединениями итальянской армии в окрестностях Рима, ничего уже не могло изменить.

До сих пор неизвестно, что заставило графа Кальви начать переговоры с Кессельрингом. Получил ли он секретные инструкции от бежавшего монарха, как позже стали думать итальянцы, или понял, что дальнейшее сопротивление бесполезно, а может быть, хотел спасти Рим от ужасов войны – настоящие его мотивы, вероятно, никто уже никогда не узнает. Однако нет никаких сомнений в том, что он поступил очень умно и притом совсем не трусливо. Позже, когда его положение в Риме стало невыносимым, я сделал все, чтобы честь его была защищена, а будущее – терпимым. Несмотря на огромные трудности, с которыми он столкнулся, отойдя от политики, ему было позволено провести последние годы войны сначала в своем замке в Пьемонте, а потом – с семьей в Швейцарии.

К утру 11 сентября обстоятельства для меня сложились настолько благоприятно, что я смог покинуть место своего временного пребывания и вернуться в Рим. Все два дня, что я смотрел с покрытых виноградниками холмов Фраскати на мерцающие вдали очертания этого города, я испытывал острую ностальгию. У меня было достаточно времени, чтобы подумать о своем будущем, и я пришел к решению отдать себя в полное распоряжение фельдмаршала Кессельринга. Перед тем как уехать, я сказал ему, что он может найти применение моим знаниям об Италии. Я лишился двоих друзей – послов Макензена и Бергена, еще один мой друг Буффарини-Гвиди стал пленником режима Бадольо в Риме, проект создания правительства во главе с Тассинари все еще висел в воздухе, а Бенито Муссолини был окружен туманом Гран-Сассо. Кессельринг сразу же ухватился за мое предложение и сказал, что свяжется с генералом Вольфом, который после событий 8 сентября получил пышный титул главнокомандующего силами СС и полиции в Италии, от которого несло манией величия. Кессельринг в своем звании больше подходил для моих целей. Я собирался как можно дольше оставаться в Риме, а с генералом Вольфом мне вряд ли удалось бы задержаться здесь надолго, не то что с главнокомандующим Южной группой войск.

С большой силой убеждения, как мне казалось, я принялся доказывать Кессельрингу необходимость сдачи Рима союзникам, руководствуясь при этом главным образом моральными и политическими соображениями. Я просил его прислушаться к мнению другого фельдмаршала, Роммеля, который считал Вечный город стратегическим балансом. Альберт Кессельринг выслушал меня весьма благосклонно. С тех пор он всегда прислушивался к моим советам касательно проблем, которые большинство военных просто не в состоянии понять. Не могу сказать, чтобы после этого разговора я почувствовал себя спасителем Рима – эту роль позже приняли на себя гораздо более влиятельные люди самых разных родов деятельности. Рим спасали все – от его святейшества папы Пия XII до самого скромного священника, от неофашистов до борцов Сопротивления. Они сделали очень много, и я искренне восхищаюсь ими. Мой собственный скромный вклад был вдохновлен не высокими этическими и моральными идеалами, которыми руководствовались они, а простым желанием жить в Риме как можно дольше, сидеть с синьориной Биби на моей террасе, выходящей на Испанскую лестницу, общаться со своими друзьями обоего пола из всех слоев общества. Я хотел, как и прежде, ездить по моим любимым маленьким тратториям с «альфредиани», которые больше, чем когда-либо, нуждались теперь во мне, пить золотое вино, производимое в небольшом городке, гостеприимно приютившем меня с 8 по 11 сентября, во время моей краткой ссылки. Кроме того, я не хотел очутиться в комнате, набитой глупыми секретаршами, или быть отправленным в немецкую ставку, где мне пришлось бы общаться с ординарцами и не менее глупыми начальниками. До сих пор мне удавалось оставаться свободным и независимым, насколько это было возможно немцу в Италии, и Кессельринг, который решил не включать меня в состав своих сотрудников, а использовать в качестве внештатного переводчика, был готов гарантировать мне свободу.

Я не сомневался, что Вольф санкционирует сдачу Рима. Об этом ему часто говорил фельдмаршал, да и я нередко рассказывал Вольфу о том, какое значение имеет спасение Рима как для меня лично, так и для всей страны.

Я вернулся в Рим, не скрывая своей радости и не имея никаких претензий к майору Пенсабене. Вездесущие отряды десантников не только не чинили мне никаких препятствий, но даже помогали побыстрее проехать. На Пьяцца ди Спанья матери и их дочери приветствовали меня со слезами радости на глазах, но я думаю, что они точно так же встречали бы генерала Эйзенхауэра, вздумай он зайти к ним. Мой красавец гусак Марио, подаренный когда-то князем Биби к столу и сделавшийся всеобщим любимцем, хлопая крыльями, бросился встречать меня и выполнил освященный временем ритуал, ущипнув моего эльзасца за хвост. Куно фон Гандершайм, как на самом деле звали моего пса, был единственным созданием, которого совсем не обрадовало наше возвращение домой, главным образом потому, что во время ссылки во Фраскати он имел бесподобную возможность гоняться за отбившимися от стада овцами.

Мы уселись за стол, уставленный вкуснейшими спагетти по-римски. Я привел с собой пару очень приятных молодых офицеров-десантников, которых я встретил во Фраскати, таких юных и милых, что синьорина Биби сразу же забыла о своем разочаровании по поводу того, что не сможет попробовать свой английский в разговоре с очаровательными молодыми англичанами или американцами. Кессельринг сообщил мне, что эти юные герои получили приказ поступить на следующее утро в распоряжение полицейского атташе Каплера, чтобы освободить высших фашистских чиновников, которых маршал Бадольо держал в заточении в Форте-Бокко, военной тюрьме.

Офицеры-десантники поначалу настаивали, чтобы я тоже участвовал в этой операции, достойной пера самого Гомера. Я подумал о Буффарини-Гвиди, который был одним из пленников этой тюрьмы, потом о маршале Каваллеро и генерале Гальбиати. Других я знал не так хорошо. Я мог бы, по крайней мере, помочь освободить Буффарини-Гвиди, но молодые офицеры вскоре позабыли о необходимости моего присутствия, и в конце концов было решено, что я возьму на себя организацию «обеда в честь освобожденных узников» в немецком посольстве. Не знаю, что стало причиной такого решения – замечательная еда или еще более замечательное вино, а может быть, легкая насмешливая улыбка синьорины Биби, которая появилась на ее губах, когда она услышала о том, что я тоже собираюсь принять участие в военной операции. Короче говоря, я не участвовал в ней, хотя, если учесть, что узники были переданы десантникам безо всякого сопротивления, вполне мог бы.

На следующий день, в два часа, я ждал их на вилле Волконской. Павлинов здесь уже не было. Они пали жертвой голодных солдат, которые, впрочем, нашли их мясо очень жестким. Лейтенант-пехотинец, получивший классическое образование, горько жаловался мне, что пиры древних, должно быть, были сущим кошмаром. Он забыл, что древние римляне ели только языки павлинов, приготовленные в специальном соусе, и был разочарован тем, что объектов для кулинарных экспериментов больше не существует.

Но вот у ворот посольства остановился кортеж немецких джипов. Вооруженные до зубов десантники, сидевшие в них, улыбались, глядя, как пассажиры выходят наружу. Я тоже чуть было не заулыбался, но вовремя вспомнил, что присутствую при историческом моменте, и сохранил серьезное лицо.

С этим выражением я встретил еле волочащие ноги чучела, которых я так часто видел в сверкающих формах, увешанных медалями. Лица спасенных были небриты, рубашки засалены, а брюки – порваны. Платиновое кольцо, вызвавшее когда-то восхищение Германа Геринга, больше не украшало палец Буффарини-Гвиди, а Каваллеро, который в военной форме походил на промышленного магната, напоминал теперь помятого жизнью, неудачливого коммивояжера. Только Гальбиати, который выглядел так, словно по-прежнему ждет приказа дуче, высоко держал голову.

Они бросились обнимать и целовать меня, к огромному изумлению десантников, которые, очевидно, решили, что мы посходили с ума, и чуть было не выронили из рук свои автоматы. Для меня это была чисто итальянская форма мученичества, весьма неаппетитная, но, если бы я попытался уклониться от этих объятий, мои друзья смертельно обиделись бы на меня. Я уж и не помню, сколько человек обняли и поцеловали меня, поскольку, кроме трех самых главных фигур, среди спасенных было много других знакомых мне генералов и фашистских чиновников.

Буффарини шепотом сообщил мне, что он единственный среди них сохранил присутствие духа, и показал мне на маршала. Каваллеро и вправду производил впечатление совершенно сбитого с толку человека, можно даже сказать тронувшегося умом. Ибо только нервным расстройством можно объяснить тот факт, что он завершил последовавший за нашей встречей обед проверенным жизнью способом, а именно – предложив выпить за здоровье бежавшего короля и дуче. Мне удалось погасить шквал возмущенных возгласов лишь заявлением о том, что Бенито Муссолини только что приземлился на римском аэродроме, следуя в Вену. Для людей, до которых с момента их заключения в тюрьму не доходило никаких новостей, мои слова прозвучали как победные звуки фанфар. Все завопили от радости. Бывший министр колоний, который ради хвастовства повесил на стену своего дома голову льва, едва сдерживался, чтобы не зарыдать, а Гальбиати уже воображал себя во главе новой дивизии. Только Каваллеро побледнел, а когда я сообщил ему и его товарищам, что их поместят в отеле на окраине Фраскати в качестве гостей фельдмаршала и завтра самолетом отправят в Германию, его лицо стало белым как мел. Он был единственным, кто не хотел ехать. Зная, что Кессельринг не только высоко ценил его, но и рекомендовал назначить Верховным главнокомандующим реорганизованными итальянскими вооруженными силами, я никак не мог понять, в чем дело. Ни фельдмаршал, ни я не знали в ту пору, что Каваллеро из Форте-Бокко послал Бадольо меморандум, в котором писал, что он, Каваллеро, еще осенью 1942 года составил план смещения дуче со своего поста. А поскольку автор меморандума, естественно, знал о его существовании, то его смятение было вполне объяснимым. Оно было бы еще более сильным, если бы он знал, что достойный Бадольо, который терпеть не мог Каваллеро, отправляясь в свое поспешное бегство утром 9 сентября, специально оставил этот меморандум на своем столе. А может быть, Каваллеро догадывался об этом? Предательство – дело рискованное, и последнее, что может сделать изменник, – это доверить свои черные мысли бумаге. Узнав обо всем этом, я был искренне изумлен, но не потому, что считал Каваллеро образцом преданности, а потому, что думал, что он умнее.

Мы успокоили возбужденного маршала, и он в конце концов отправился вместе со всеми во Фраскати, где его ждал Кессельринг, чтобы обсудить дела.

Больше я уже не видел его живым. Он не полетел вместе со всеми в Германию 13 сентября. После нашего обеда он посетил свою больную жену, а вечером был гостем на ужине, который устроил в его честь фельдмаршал Кессельринг. Фельдмаршал, описавший этот ужин в своих мемуарах «Солдат до последнего вздоха», намекнул Каваллеро, что Гитлер всегда очень благожелательно относился к нему и что он, без сомнения, порекомендует Муссолини сделать его военным министром. «Граф Каваллеро выглядел весь ужин очень мрачным, но я решил, что причина этого заключается в тревогах последних недель и в том, что он только что покинул больную жену».

Один Каваллеро знал причину своего мрачного настроения. Должно быть, он думал о своем меморандуме и о том, какое впечатление он произведет на Муссолини, если тот его увидит. Он провел ночь с 13 на 14 сентября, беспокойно шагая взад и вперед по комнате, а рассвет застал его бродящим вокруг прекрасно расположенного отеля. Именно в этом отеле я и увидел его в последний раз – как раз в ту самую минуту, когда утреннее солнце уже позолотило своими лучами Римскую Кампанью и окружавшие Фраскати виноградники. Каваллеро сидел в кресле, и его мертвые глаза были устремлены на видневшийся вдали купол собора Святого Петра. Он слегка наклонился вперед, и револьвер, выстрелом из которого он оборвал свою жизнь, упал на землю, где и лежал, тускло поблескивая, словно какое-то ядовитое пресмыкающееся. Это была сцена, полная трагического великолепия. Если бы не открытые глаза, можно было бы подумать, что Каваллеро мирно спит, позабыв обо всех земных страстях и тревогах.

Я думаю, самой лучшей эпитафией для него будут строчки из мемуаров Кессельринга: «Я уважал графа Каваллеро и оказывал ему безоговорочную поддержку, ибо считал его верным другом оси, который верил, что защита наших общих интересов принесет Италии большую пользу. Он посвятил всю свою жизнь служению своей стране и служил ей, не жалея сил и противостоя всем оппозициям. Богато одаренный от природы, образованнейший офицер, он сочетал в себе талант дипломата с неиссякаемой энергией и был, с моей точки зрения, единственным из всех своих современников, кто мог бы привести итальянские вооруженные силы в соответствие с достижениями итальянской военной промышленности. Я говорю об этом вполне обдуманно, прекрасно зная все его слабости и будучи осведомленным о той огромной ненависти, которую испытывали к нему определенные группы офицерского корпуса итальянских вооруженных сил».