Текст книги "Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944"

Исторический «обед в честь освобожденных узников» и неожиданное заявление о том, что Муссолини вырвался на свободу, не вызвали у меня ничего похожего на бурный восторг, который испытали собравшиеся за столом фашисты. Безрассудно смелый поступок Скорцени совпал по времени с моей попыткой осуществить проект создания нового итальянского правительства во главе с Тассинари, который я разрабатывал, не подозревая о том, что Лазарь, заточенный в Гран-Сассо, чудесным образом воскреснет из мертвых. Поэтому я воспользовался тем временем, которое оставалось до отъезда гостей, чтобы ознакомить Буффарини-Гвиди с моим планом. Его реакция была очень быстрой – она во много раз превосходила своей быстротой реакцию многих немецких и итальянских политиков. Буффарини заявил мне, что освобожденный из тюрьмы дуче никогда не согласится с моей блестящей идеей. Сам он не имел ничего против бывшего министра сельского хозяйства, хотя сухая профессиональная объективность Тассинари, его глубочайшее равнодушие к интригам и заговорам, а также его катоновская честность и неподкупность совсем ему не импонировали. Я объяснил Буффарини, что я не сообщил ему о проекте создания правительства во главе с Тассинари только потому, что он находился в заключении. Он был слишком итальянцем, чтобы поверить в это, но столь же искренне заверил меня, что будь он на моем месте, то поступил бы точно так же. Мы были с ним настоящими друзьями, и я рассказал ему – на этот раз не кривя душой, – что его поведение 25 июля, вызвавшее негодование Бадольо, убедило ставку фюрера в его преданности, а это позволит ему снова занять пост министра внутренних дел. Я попросил его передать привет генералу Вольфу и всем, кого я знал, и мы подняли бокалы с шампанским и выпили вино, но не за здоровье дуче, а за будущего министра внутренних дел Буффарини-Гвиди.

После этого я представился красивому престарелому человеку, который прибыл уже после того, как обед закончился. Его седые волосы растрепал ветер, но он держал свою импозантную голову высоко и был похож на генерала времен Римской республики. Это был маршал Родольфо Грациани, человек, чья военная карьера знала взлеты и падения. Ему было уже за шестьдесят, и с 1936 по 1937 год он был наместником в Абиссинии, где после одной из побед получил титул маркиза Негелли. Из-за непримиримой вражды между ним и его коллегой, маршалом Бадольо, он подал в отставку и с 1941 года по настоящее время мирно жил в своем любимом поместье у подножия Абруцци. Поэтому мало кто из нас его знал.

По выражению лица Грациани я догадался, что он считает события 8 сентября Божественным промыслом, который наказал его соперника и вознаградил его самого. Мы обменялись несколькими вежливыми фразами, и я заверил его – храбро упомянув всуе имя Кессельринга, – что фельдмаршал будет рад видеть его в самое ближайшее время. Тогда я не имел никакого понятия, что Родольфо Грациани суждено будет стать республиканским военным министром во вновь сформированном правительстве Муссолини. Не знал я и о том, что он станет главнокомандующим новыми вооруженными силами, а позже – командиром Лигурийской армейской группы. Он не забыл моего сердечного приема, и его доброжелательное отношение оказало мне большую помощь в ту пору, когда мне пришлось переводить его переговоры с Кессельрингом, проходившие в исключительно сложных условиях.

В конце концов бывшие узники уехали с Каваллеро во Фраскати, а Грациани вернулся в свое поместье, после чего посольство на время опустело. Оно оставалось в полном распоряжении десантников и нового немецкого военного коменданта Рима, генерала Штаэля, до тех пор, пока посол Ран и его ближайший помощник, советник Мёльхаузен, в пять часов вечера не приземлились в римском аэропорту. Рана я уже, конечно, знал, а вот его коллега был мне совершенно незнаком. Оценивающе глядя друг на друга, мы обменялись рукопожатиями, установив – с самого первого же момента нашего знакомства – дружеские отношения, и помогали друг другу до самого конца войны. Мать Мёльхаузена была уроженкой Южной Франции, а отец родился в Пруссии. У него были темные грустные глаза и бледная кожа, да и в целом он был полной противоположностью того идеала немца, который создал себе Риббентроп. Ран, помогавший Мёльхаузену в продвижении по службе, позже охарактеризовал его как «преданного, умного, страстного, чувствительного и беспечного человека, способного быстро схватить самую суть и столь же быстро составить превратное мнение о чем-нибудь». Эта характеристика полностью совпадает с моим собственным представлением о Мёльхаузене, который был генеральным консулом и заместителем посла в Риме. Так что нет ничего удивительного, что мы с ним сразу же подружились.

На рассвете 14 сентября 1943 года маршал Каваллеро классическим способом покончил счеты с жизнью, которую сам же и погубил; в середине дня Тассинари имел неудачную беседу с Гитлером в его ставке; сразу же после нее оба ефрейтора отпраздновали свое воссоединение, пустив слезу – на этот раз это были отнюдь не крокодиловы слезы, а слезы радости и умиления. Теперь на повестку дня стало формирование нового правительства Итальянской социальной республики под руководством восстановленного в правах дуче.

Я не был свидетелем безобразной борьбы за власть, которая развернулась после этого, но Буффарини-Гвиди был чемпионом по борьбе за министерское кресло, и мне было бы достаточно того, чтобы он вернулся на свое место. Большинство из тех, кого приглашали войти в новый кабинет, отказались от этой чести, продемонстрировав замечательную политическую прозорливость. В новом правительстве почти не было крупных политических фигур. Буффарини мог быть красноречивым, как Цицерон, но он не был демагогом, за которым с радостными криками пошли бы массы. Оставался один Родольфо Грациани, бывший наместник потерянной Абиссинской империи, в теле которого засели пули, выпущенные в него заговорщиком в Аддис-Абебе. Полугерой-полумученик, он всегда был готовым образцом для народного обожания, особенно в Италии, но даже седовласый маршал поначалу отказался от предложенного ему поста. Выяснилось, что он тоже может проявлять нерешительность, что, по-видимому, и объясняло его прошлые военные поражения и делало непонятным, каким образом он ухитрился одержать свои победы.

К 23 сентября пришло время принять окончательное решение. Муссолини уже позвонил из Мюнхена и сообщил, что назначил Грациани главнокомандующим армией и военным министром своего кабинета. Впрочем, командовать ему пока было некем – солдаты после 8 сентября разбежались по домам, а соединения, захваченные в плен немцами, находились в лагерях для военнопленных, и военный министр должен был снова поставить их под ружье, хотели они того или нет. Позже Грациани позволил мне заглянуть в его дневник. 23 сентября он сделал следующую запись:

«23 сентября – четверг.

В Риме. Утром я виделся с С., который сказал мне, что формирование правительства из-за отсутствия подходящих кандидатур идет с большим трудом. Я категорически отказался.

Позже в немецком посольстве. Мое имя было уже внесено в список членов правительства. Мне пришлось бросить все на алтарь Отечества. Обедал в посольстве.

Это – моя трагедия, и это голая правда».

К сожалению, в дневниках военных столь же много неточностей, что и в дневниках дипломатов. Поведение престарелого героя совсем не было похоже на поведение Ифигении, которую тащат к жертвенному алтарю. Наоборот, он затеял бурный спор с послом Раном и генералом Вольфом, который тоже поспешил в Рим из новой базы Муссолини на озере Гарда. Грациани, который хотел досадить своему коллеге Бадольо, заняв пост военного министра, но не желал выставить себя изменником королю, стал отказываться от этого поста под предлогом того, что он присягал бежавшему Виктору-Эммануилу. Это заставило Рана, в лучших традициях змеиного клубка, обвинить короля в том, что он сам нарушил слово и предал своих офицеров и людей, которые, в результате его бегства, оказались не у дел. Умело поддерживаемый Вольфом, посол нарисовал перед Грациани живую картину изгнания англосаксов из Италии, но новый Наполеон все еще колебался. В эту минуту вошел секретарь посольства и заявил, что уже без двух минут двенадцать, то есть осталось две минуты до официального объявления по радио состава нового кабинета Муссолини. Ран назвал Грациани «спасителем Отечества», и наконец, ровно в полдень, взволнованный маршал кивнул в знак согласия занять пост военного министра.

Не знаю, что повлияло на его решение – сила убеждения посла или собственная слабость, но он расплатился за это годами тюремного заключения при послевоенном правительстве Италии, во время которого его постоянно таскали на допросы. И хотя ему удалось избежать казни, здоровье его было сильно подорвано.

Буффарини-Гвиди, находившийся в посольстве, вздохнул с облегчением. И я тоже, хотя выдвинутая мной и одобренная Раном и Вольфом кандидатура на пост министра сельского хозяйства не прошла. Специалист по сельскому хозяйству, который во времена Тассинари работал в его министерстве, в самый последний момент предпочел ответственной должности тихую жизнь в деревне. Мне этот человек был симпатичен, и мы остались добрыми друзьями.

Во время полуденного сообщения по радио мой протеже Тассинари не был назван главой нового правительства, но я с радостью узнал, что Буффарини-Гвиди был назначен министром внутренних дел, Трингали-Казанова – министром юстиции, а Биджини – министром просвещения. Их верность Муссолини дала свои плоды. Все трое обедали со мной 25 июля, и все трое, в отличие от многих других, сохранили верность дуче на заседании, состоявшемся накануне вечером, и он этого не забыл.

Состоявшийся после этого обед на вилле Волконской, благодаря умению Буффарини вести застольную беседу, достоинству принесшего себя в жертву главнокомандующего, умению Рана управлять ситуацией и моим собственным усилиям как переводчика, прошел в идиллической атмосфере. Подумав о Тассинари, я взглянул на Вольфа, но тот ободряюще кивнул мне. Очевидно, он сумел пережить провал нашего проекта, не потеряв доверия Муссолини, чья личная безопасность была теперь его основной заботой.

Вилла Волконской лишилась своего прежнего обаяния. На английских лужайках расположился лагерь десантников, из-за которого они стали похожи на ярмарочную площадь, не имевшую ничего общего со строгой атмосферой, царившей здесь во времена господина Макензена. Все дамы уехали. Их дни остались в прошлом, во всяком случае для дам немецкого посольства, хотя княгини, графини и светские женщины, принадлежавшие к канувшему в прошлое кругу Чиано, ухаживали за мной с непривычным для меня энтузиазмом.

Были и смешные случаи. Через несколько дней после обеда по случаю вступления в должность военный министр поднял меня с постели, находясь в состоянии крайнего возбуждения. Ему показалось, что в катакомбы, проходившие под его домом, проникли шпионы врага – спускаясь в подвал, он ясно слышал их голоса. Жил он неподалеку от катакомб Сант-Аньезе, а я, по своим ранним исследованиям Рима, знал, что в них много подземных залов, в которых когда-то собирались первые христиане. Грациани попросил меня помочь ему, и я не смог отказать.

Поскольку в моем распоряжении не было вооруженных солдат, я позвонил военному коменданту Рима, генералу Штаэлю. Сначала он подумал, что я его разыгрываю, но, когда я заявил, что если он мне не поможет, то я вынужден буду связаться непосредственно с Кессельрингом, он стал более сговорчивым и пригласил зайти к нему в посольство. Здесь он назидательным тоном прочитал мне лекцию о том, чем отличаются немецкие маршалы от итальянских, и отправил в катакомбы двадцать пять вооруженных до зубов десантников, которые весьма неохотно последовали за мной. Грациани ждал нас, одетый не в маршальскую форму, а в разноцветный халат, сохранившийся, очевидно, еще с тех времен, когда он был наместником в Аддис-Абебе. Он рассказал нам о голосах, которые слышал в подвале, вручил нам их план и удалился.

Взглянув на этот план, я увидел на нем надпись «Винные погреба». Если голоса были слышны в этих погребах, значит, гипотетические британские агенты устроили там свой штаб. Я намекнул десантникам, что в этих подвалах их ждет знатное алкогольное вознаграждение, и они сразу же оживились и уже с гораздо большей охотой отправились на дело. Операция, которой мы позже присвоили кодовое название «Операция Р», началась.

Соблюдая необходимые предосторожности, мои закаленные в боях ветераны спустились в катакомбы, расположенные под виллой Грациани. Чем ближе мы подходили к винному погребу, тем явственнее слышались звуки – за стеной кто-то скребся, царапался и вскрикивал, и я начал уже подозревать, что старик, должно быть, прав. Наконец бойцы, шедшие впереди, открыли железную дверь и оглушительно расхохотались. Наши факелы осветили отвратительную и одновременно комичную картину: сотни огромных старых крыс с голыми хвостами и злыми красными глазами устроили в винном погребе Грациани свою штаб-квартиру и теперь ожесточенно скалили на непрошеных гостей свои острые ядовитые зубы.

Мои десантники устроили им самую настоящую бойню. Крысы героически отстаивали свои позиции, но в конце концов вынуждены были отступить. Уцелевшие экземпляры разбежались по подземным переходам, издавая резкие злобные крики. Пол был красным от крови, повсюду валялись обезображенные трупы. Пузатые бутылки, в которые попали шальные пули, тоже окрасились в красный цвет. Победители ходили по подвалу в своих тяжелых сапогах, расшвыривая поверженных врагов по углам. От имени маршала, разрешения которого мне надо было бы спросить заранее, я, в соответствии с древним обычаем, отдал уцелевшие запасы бутылок в распоряжение старшины десантников, а сам отправился доложить Грациани об исходе битвы. Маршал сначала не поверил мне, но, когда до него дошел смысл моих слов, не смог удержаться от смеха. Все еще смеясь, он спустился со мной в подвал и подарил своим спасителям два великолепных окорока, хранившиеся в соседнем подвале, вход в который крысы не сумели отыскать. Потом мы отправились по домам.

Так закончилась «Операция Р», которая задумывалась как облава на британских шпионов, проникших в катакомбы Сант-Аньезе, но потом превратилась в коронный номер моего переводческого репертуара забавных случаев.

Гораздо менее забавной была моя последняя встреча с одним из членов итальянской королевской семьи, графом Кальви ди Берголо. Как я уже говорил, он был зятем короля и оказал Риму огромную, но недостаточно оцененную услугу, вступив сразу же после 8 сентября в переговоры с маршалом Кессельрингом. В те дни он был назначен итальянским военным комендантом Рима, иными словами, коллегой генерала Штаэля. В связи с тем, что напряженность сохранялась, немецкие власти посчитали нужным спросить графа, признает ли он новое правительство Муссолини, работавшее в Сало на озере Гарда, и сможет ли он отречься от поста Верховного главнокомандующего, который занимал его бывший тесть. Генерал Штаэль просил меня отправиться вместе с ним к графу, чтобы выполнить эту неприятную и совершенно бесполезную миссию. Я скрепя сердце согласился, но только при условии, что, если граф Кальви откажется выполнить нашу просьбу – а в том, что он откажется, сомнений у меня не было, – с ним будут обращаться так, как полагается обращаться с офицером, и разрешат сохранить при себе оружие.

Краткая и полная драматизма встреча двух генералов прошла так, как и следовало ожидать. Они встретились, сопровождаемые своими свитами, и итальянский граф твердо и безоговорочно отказался от сотрудничества с немцами на выдвинутых ими условиях. Обратившись ко мне, он попросил разъяснить гостям, что обращаются к зятю его величества и потому он не имеет права поступить иначе. Услышав это, генерал Штаэль сообщил графу, что вынужден будет отправить его в Германию на почетных условиях. Ему разрешалось оставить при себе саблю, но пистолет он должен был сдать. Это нарушало мою договоренность со Штаэлем, и я заверил графа, что его личное оружие будет ему возвращено, что, после некоторых раздумий, и было сделано. Потом я проводил графа и его адъютанта на вокзал и посадил в поезд, отъезжавший в Германию. Это была моя последняя встреча с представителем Савойского королевского дома в годы войны. Прощаясь, мы пожелали друг другу удачи.

Положение графа Кальви не улучшилось до тех пор, пока генерал Вольф не сумел, правда с очень большим трудом, убедить Кальтенбруннера, руководителя Центрального бюро госбезопасности, что ссылка королевского зятя должна носить почетный характер. После этого ему было разрешено отправиться в свой замок в Пьемонте, в котором он и прожил до конца войны, ожидая того момента, когда можно будет уехать в Швейцарию. Надо сказать, что графу повезло больше, чем его несчастной невестке, принцессе Мафальде Гессенской, которую агенты СД заманили в ловушку и которая в 1944 году умерла при трагических обстоятельствах в лагере Флоссенбург. Своей гибелью она была обязана той маниакальной ненависти, которую Гитлер испытывал ко всему Савойскому дому. Эту ненависть внушил ему главным образом Геббельс. Трагический конец принцессы навсегда останется несмываемым позорным пятном на репутации Третьего рейха и его правителей. Когда мы с Кессельрингом спросили, где находится эта очаровательная, добрая по натуре принцесса, нам официально ответили, что она пребывает в добром здравии и живет на вилле, принадлежавшей ее мужу. Я узнал о ее трагической гибели только в 1945 году.

В Риме установился непрочный мир. Жители его ожидали прихода лучших времен в состоянии пассивного сопротивления, которое выражалось в надписях на стенах домов: «Non vogliamo ne Tedeschi ne Inglesi. Lasciateci piangere da soli».[25]25
  «Мы не хотим ни немцев, ни англичан. Позвольте нам оплакать свою судьбу» (ит.).


[Закрыть]

И они продолжали плакать до 4 июня 1944 года. Зима 1943/44 года стала самой тяжелой зимой за многие столетия существования Рима.

Мое участие в формировании и первых шагах нового правительства достигло кульминации, когда я отправился вместе с новыми министрами, возглавляемыми «il terribile vecchio», или «ужасным стариком», как называли за глаза маршала Грациани, к хозяину этого театра марионеток. Он жил в Сан-Сусси, средневековой крепости в Рокка-делле-Каминате. Этот замок был подарен дуче вспыльчивыми и буйными жителями Романьи еще в те годы, когда он находился на вершине власти. Муссолини сам родился в этой провинции, как и Пьетро Ненни, который был позже призван удерживать в равновесии итальянские политические весы. 25 сентября, после краткой ссылки, проведенной в Шлосс-Хиршберге, недалеко от Мюнхена, дуче вернулся на зеленые холмы Романьи и через два дня созвал свой новый кабинет на первое заседание.

26 сентября из Рима выехал длинный кортеж машин и отправился на север. Я забыл фамилии большинства министров, ибо никто из них не имел особого политического веса, кроме Грациани, Буффарини, Трингали-Казановы и Биджини, но я до сих пор храню воспоминания о Фернандо Меццасомме, министре народной культуры, этом Парсифале фашистской партии. Меццасомма был одним из немногих истинных идеалистов, которых я встретил на своем богатом событиями жизненном пути, и он превзошел всех других, приняв достойную и славную смерть во имя своих идеалов. К сожалению, должен сказать, что запомнил также и министра финансов Пеллегрини, чья рабская услужливость и византийская изворотливость прекрасно вписались в ту атмосферу оперы-буфф, которая царила на озере Гарда.

Мы добрались до замка, когда уже совсем стемнело. Я вспомнил, что это было то самое место, куда любил удаляться Муссолини в критические моменты своей политической карьеры, чтобы обдумать вопрос, быть ему или не быть. Жаль, что он не сделал этого в июне 1940 года, перед тем как ввязаться в войну! От скольких трагедий и бед избавил бы он самого себя и весь свой народ, если бы тщательно обдумал свое решение, прогуливаясь по парапету замка или по холмам, заросшим виноградниками и оливковыми рощами, которые окружали Рокку!

В замке царила гнетущая атмосфера. Очевидно, после 25 июля здесь побывали грабители, поскольку женщины из семейства Муссолини подавали спагетти на треснувших блюдах и разбитых тарелках. С другой стороны, кому-то удалось каким-то магическим образом извлечь из подвалов покрытые пылью бутылки горько-сладкого, огненного романьского вина. Министры очень устали, и, несмотря на все попытки Буффарини улучшить наше настроение, мне так и не удалось избавиться от своих тревог. Я не имел никакого понятия, знает ли дуче о моей затее с созданием правительства во главе с Тассинари, поэтому сердце мое упало, когда мне сообщили, что диктатор, который не участвовал в ужине, хочет увидеться со мной утром, еще до начала заседания кабинета. Впрочем, под влиянием великолепного вина, вида бледной луны, висевшей над парапетами, и благоухания, доносившегося с окрестных холмов, я отдался во власть средневековой, поистине макбетовской атмосферы и позабыл о своих тревогах.

Наступившее утро застало меня в кабинете Муссолини, большой комнате, из окна которой открывался вид на прекрасные, но так часто орошавшиеся кровью подступы к замку. Воскресший диктатор выглядел постаревшим, усталым и измотанным, и только в глазах горел прежний огонь хозяина палаццо Венеция. Его массивный письменный стол в стиле барокко был завален бумагами, которые руководители государств всегда оставляют лежать на столе как доказательство своей значимости. Он с радостной улыбкой протянул мне руку и поблагодарил за то, что я согласился сопровождать кабинет министров в этой поездке. Как и всегда в его присутствии, я попал под его обаяние и с облегчением понял, что он, насколько я мог судить, не собирается разговаривать со мной о Тассинари. Я поздравил дуче с освобождением из Гран-Сассо и возвращением к власти, но он отмел мои слова пренебрежительным жестом, и огонь в его глазах потух. После этого он перешел к предмету нашей беседы – Риму и римлянам. На мгновение оживившись, он с горячностью заявил, что хочет знать, как Вечный город и его жители восприняли события 25 июля и 8 сентября. Дуче жаждал узнать правду, и он ее узнал. Он молча выслушал мой рассказ, и по выражению его лица нетрудно было догадаться, какие чувства он испытывает. До этого он беседовал со мной спокойным тоном, но после моих слов заговорил так, словно выступал с балкона палаццо Венеция перед ликующими толпами народа.

– Все равно, – воскликнул он, – все равно! Рим останется в наших руках, даже если римляне и не желают этого. Без Рима новая Итальянская социальная республика – лишь мертвое тело, дом без фундамента.

Теперь он уже не выглядел таким сонным и говорил от всего сердца. Если я хочу остаться в Риме, – а именно этого мне и хотелось больше всего, – я должен воспользоваться этим моментом. Он спросил меня, что думают о судьбе Рима немецкие фельдмаршалы. Я ответил, причем совершенно искренне, что Роммель, возглавлявший войска, воевавшие в Северной Италии, хочет сдать Рим союзникам и защищать Италию со стороны Апеннин. Я также заверил его, что Кессельринг, главнокомандующий Южной группой войск, намерен как можно дольше удерживать столицу в своих руках, а с нею и весь юг Италии.

Я рассказал все, что знал. Муссолини глядел мимо меня на холмы своей родной провинции. Потом он пододвинул к себе блокнот и начал, без колебаний и раздумий, писать в нем своим характерным почерком с нажимом. Я понял, что сейчас решается судьба Рима, и ощущение этого момента сохранилось в моей памяти по сей день.

Через минуту-другую дуче закончил писать и снял очки. Я впервые видел его в очках – в них он казался еще более старым и утомленным. Потом он прочел мне то, что написал. Суть этого можно было свести к следующему: «Пока я не выяснил планов немецкого Верховного главнокомандования, я хотел бы подчеркнуть необходимость удержания Рима в наших руках. Теперь, когда Неаполь сдан врагу, мы не можем оставить Рим, поскольку это окажет огромное влияние на Италию и весь мир. Поэтому, я полагаю, надо тщательно продумать политические и психологические последствия падения Рима. Что касается военного аспекта, то в случае его сдачи в руках врага окажутся тридцать аэродромов в Центральной Италии. Отсюда союзники могут совершать налеты не только на Центральную Германию и ее юго-восточные районы, но и на бассейн Дуная и Балканы. Нам очень крупно повезет, если Рим останется в наших руках хотя бы до конца зимы».

Он взглянул на меня торжествующе, словно ребенок, написавший хорошее сочинение. В такие моменты он напоминал мне наивного мальчика, и, сравнив его мысленно с Адольфом Гитлером, который был напрочь лишен простодушия, я проникся к нему еще большей симпатией. Дуче заявил, что собирается в самое ближайшее время послать к Гитлеру маршала Грациани с личным письмом и меморандумом в форме военной ноты, которая будет посвящена судьбе Рима. Маршалу будет также дано задание провести переговоры в ставке фюрера по вопросу о реорганизации или реконструкции итальянских вооруженных сил, находящихся под его командованием.

– И вы, дорогой Доллман, поедете вместе с ним. Ведь Рим стал для вас родным домом, невзирая на недостойное поведение римлян 25 июля и 8 сентября.

Ни одно задание не приносило мне большей радости и не наполняло сердце большим восторгом. В течение последующих пяти минут Муссолини снова стал самим собой. Он подвел меня к окну и, показав на открывавшийся оттуда вид, принялся вспоминать свое тяжелое, суровое детство в Романье. Я подумал, что лучше бы он и дальше предавался воспоминаниям, которые я готов был слушать до бесконечности, чем совещался со своим кабинетом, но из приемной уже доносились голоса собравшихся там министров, среди которых громче всего звучал властный голос Грациани.

Я поблагодарил дуче за то, что он пригласил меня, и со стыдом подумал, что оказался недостоин его доверия. Надеюсь, он так никогда и не узнал, как сильно я молил Зевса, чтобы 25 июля 1943 года его орлы унесли Муссолини на Олимп и никогда больше не приносили обратно.

13 октября мы, то есть маршал Грациани с письмами Муссолини, подполковник Циньоне, адъютант маршала, и я, вылетели в Германию. Пилотировал самолет капитан Герлах, тот самый человек, который и вывез Муссолини из Гран-Сассо. Полет Герлаха на «Физелерском аисте» со спасенным дуче на борту можно считать одним из самых выдающихся подвигов Второй мировой войны, хотя его слава была омрачена скандалом, который разгорелся вокруг имени Скорцени после того, как общественность узнала, какое задание дал ему Геббельс. Мы оказались запертыми в самолете совершенно неизвестного нам типа, и по непонятным причинам – вероятно, из-за плохой погоды – наш полет продолжался гораздо дольше, чем обычно. В результате этого мы выпили гораздо больше коньяка, который прихватил с собой маршал, чем рассчитывали. Я больше никогда не буду пить на борту самолета, не узнав предварительно, имеются ли в нем определенные удобства. В этом их не было, и я думаю, что Колумб с меньшим нетерпением ожидал появления берегов Америки, чем мы ждали посадки на аэродроме Растенбурга, недалеко от «Волчьего логова». К тому времени, когда показался этот аэродром, мы уже еле сдерживали зов натуры. Когда мы приземлились, я увидел, что на летном поле для встречи военного министра и главнокомандующего войсками новой республики Муссолини выстроен почетный караул с военным оркестром, но старому вояке было не до него. Мы выбрались из самолета, скорым шагом прошли мимо прямой фигуры фельдмаршала Кейтеля, почетного караула, оркестра, заигравшего приветственный марш, и завернули за угол.

Когда мы возвратились, оркестр продолжал играть, бойцы почетного караула еле сдерживали улыбки, а Кейтель и его свита по-прежнему стояли по стойке смирно, вытянув руки в фашистском приветствии. Солдаты есть солдаты. Они выигрывают сражения не моргнув глазом и с тем же достоинством проигрывают их. Грациани обошел строй замершего на месте почетного караула с таким видом, как будто ничего не случилось, пожал руку своему немецкому коллеге и приветствовал других военных, пришедших встретить его.

Говорят, что обед в ставке фюрера, последовавший за этим, прошел в веселой обстановке. Нас не пригласили, поэтому не могу сказать, весело ли было мрачному хозяину и повелителю «Волчьего логова». Гитлер принял нас в своем личном бункере только под вечер. Я думаю, что лучше всего предоставить слово самому Грациани, описавшему фюрера таким, каким он предстал перед его глазами: «Гитлер встретил меня у двери. Последний раз я видел его в 1938 году, когда он приезжал в Рим. Он выглядел на пятнадцать лет старше, и внешность его была совсем не импозантной. В своем пепельно-сером, австрийского покроя кителе из тех, что носили во времена Первой мировой войны, длинных черных брюках и плоских, начищенных до блеска ботинках он напоминал монаха в светской одежде. Он сутулился при ходьбе, а его глаза потеряли свой жесткий блеск и казались совершенно безжизненными. Сходство со священником довершала прозрачная кожа рук и лица, что вовсе не соответствовало образу военного руководителя мирового значения. Потом он сказал: «Вы правильно сделали, что приняли этот пост. Солдат не может оставаться в стороне от поля брани и чести».

В камине кабинета фюрера горел огонь, освещавший лица присутствующих: Гитлера, маршала Грациани, фельдмаршала Кейтеля, генерала Йодля, подполковника Циньоне и мое собственное. Лед, образовавшийся в отношении ставки к Италии, особенно в военных вопросах, вскоре растаял. Грациани не был похож ни на управляющего банком в военной форме, как Каваллеро, ни на хитрого интригана вроде Бадольо. Для Гитлера и его помощников он был прямодушным, заслуженным ветераном и к тому же очень смелым человеком – для того, чтобы отправиться в «Волчье логово» после выхода Италии из оси и стремительного развала итальянской армии, надо было обладать незаурядным мужеством. Грациани передал фюреру меморандум, посвященный Риму, в запечатанном конверте, и фюрер тут же вскрыл его. Сделав вид, что ознакомился с ним, он передал его мне, приказав перевести после того, как закончится встреча. Я знал, что легко справлюсь с этим заданием, поскольку содержание меморандума было мне хорошо известно. Поэтому я решил посвятить все свое внимание техническим деталям создания новой итальянской армии, которые принялись обсуждать фюрер и Грациани. Опасения немецкой стороны по поводу низкого боевого духа бывшей королевской армии были не только велики, но и вполне обоснованны. Итальянские вооруженные силы, которые даже до 25 июля и 8 сентября подчинялись приказам командования против своей воли, под принуждением и никогда – под влиянием внутренней убежденности, должны были теперь проглотить вторую порцию горького лекарства под руководством своего дуче, воскресшего, словно птица феникс. Итальянский план предусматривал постепенный процесс возрождения армии – сначала предполагалось создать четыре, потом восемь и, наконец, двадцать дивизий. Они-то и должны были воплотить в жизнь мечты Муссолини. Грациани предложил освободить из лагерей, созданных в Германии для разоруженных солдат Бадольо, тех, кто выразит желание добровольно вступить в новую армию. Кейтель и Йодль предлагали мобилизовать призывников, и я чуть было не рассмеялся, представив себе, каков будет результат подобного мероприятия. Гитлер, который не отводил от камина глаз, заговорил о своих доблестных солдатах, не боящихся вражеского огня, презирающих смерть и свято верящих в победу. Грациани, конечно, был настоящим солдатом, но он был еще и настоящим итальянцем и сумел отвертеться от принятия окончательного решения, заявив, что должен посоветоваться с Муссолини. При имени дуче фюрер снова оживился. Он согласился на это, попросил передать привет «своему другу» и пообещал к утру дать письменный ответ на его послание.