Текст книги "Истории мертвой земли"

Забросить, что ли, ее в подпространство? Пусть чахнет там с остальными ненужными и вспоминает то якобы прекрасное время, что все они напыщенно именуют первыми эрами. Так эти простофили мнят, будто в первые эры зародилось Сущее, хотя на деле ничего такого не произошло. В действительности все случилось совсем недавно. Да и вряд ли бы им понравилась правда о том, что вся окружающая их реальность есть лишь последствие моего пердежа, или отрыжки, или усталого вздоха, а то и всхлипа…

Истина не только пугает, но порой вызывает и грустную усмешку.

***

Тут ко мне заявляется кот. Свернувшись кольцами и частью не-сознания нырнув в иное измерение, он принимается довольно мурлыкать, пока я почесываю его мохнатую, взбухающую огненными вспышками, спину. Котом, как и всем его племенем, я очень доволен. Наверное, поэтому я и подарил им возможность бродить одновременно в нескольких реальностях, и даже заглядывать в чужие сны. Так или иначе, а эти создания я сохраню впредь.

– Что будем делать? – По-видимому, Кхе-ре решила, что время моего дурного настроения миновало, и ко мне уже можно приставать с всевозможными глупостями.

– Существовать.

Я отдираю от порядком изношенной реальности очередную тонкую нить, курю. Мне очень нравился, нравится и будет нравиться дым. Его пленительный танец. Его вездесущность. Его абстрактность, изменчивость, первозданная хаотичность. Дым подобен моим идеям – никаких жестких форм, никаких выверенных пропорций. А еще мне нравилось, нравится и будет нравиться то, что дым лишает мыслей: его переливы освобождают разум от обыденности, очищают от лишних образов – всей той алогичной шелухи, что наплодило и еще только наплодит мое неугомонное воображение.

– Я буду просто курить и ни о чем не думать. А потом… потом, может быть, наступит конец эпох и все завершится. Все-все!

– Ты фантазер, – хмыкает Кхе-ре, естественно, не понимая истинного значения моих слов. – Плюс ты слишком пустой. И чего я в тебе нашла?

Признаться, я заинтригован.

– Неужто решилась уйти?

Она раздумывает, проецируя свои мысли вихрями липкой черноты. Кхе-ре слишком зависима от обыденности и не любит что-то менять: как и прочие, по непонятной для меня причине она стремится к стабильности. Ее усики нервно подрагивают, а разум замыкается в непроницаемый ментальный монолит, – нечто подобное я наблюдал и у слезососов, когда отнимал у них все накопленные эмоции. Эти вампиры становились похожими на заплесневелые раковины, на ломкую пленку уснувшего Океана (мой друг, которого я так и не отважился разбудить: боялся, что рано или поздно наши с ним отношения скатятся до уровня обыденности), а их не-сознания не отображали вообще ничего.

– Да, – наконец выдает Кхе-ре, – я оставляю тебя! К тому же все эти твои тайные вылазки – думал, я ничего не знаю? Ха! Твои измены…

Мне остается лишь согласиться. Я жду, что от ее решения мне станет хотя бы чуть-чуть получше. Но лучше не становится. Все остается на своих местах. Все это происходило уже несметное число раз; оно изжевано настолько, насколько вообще может быть изжевано. Какую бы паутину событий я не сплел, мое подсознание – время – по-прежнему одерживает надо мной верх.

Либо же причина таится в несовершенстве моей фантазии – этакий скрытый изъян, который я не способен исправить?

Как ни крути, а обыденность продолжает меня пожирать.

– Хорошо. Рад, что мы так быстро уладили нашу проблему.

– И все?

– Все.

Но Кхе-ре не двигается с места. Она терпеливо ждет. И тогда я швыряю ей в голову наиболее четко сформулированный и продуманный образ-идею. Несмотря на то, что арахниды, как и я, обожают эмоции, они не переносят красочности, терпеть не могут многомерность и детализацию, – все те мелочи, коими прочие, более соответствующие моему прообразу твари так стремятся наполнить свои не-сознания. Удел арахнид – пустота, и они вечность грезят о ней, так никогда и не осмеливаясь в нее проникнуть.

В результате Кхе-ре не стало. Я же свободно растворяюсь в облаке сжатого газа, слушаю резонирующее меж небесных сфер урчание кота и вижу, что чем дальше заходит в своих поисках Существо, тем чаще сталкивается оно с такой особенностью большинства организмов, как убийство.

***

– Почему они так поступали друг с другом? – вопрошает Существо. – Что заставляло их, отринув собственную уникальность, пойти на такое?

Переливы Света едва замедляются, а извивающиеся иглы останавливают свое нескончаемое движение.

– О чем ты?

– Об убийстве.

– А что это?

Не найдясь, что ответить, Существо посылает Свету образ, обнаруженный в прахе одного из сгинувших миров.

– Оружие, – размышляет Свет. – Их разумность привела к созданию оружия. Значит ли это, что разум есть одно из проявлений не-бытия?

– Тогда и бытие есть одно из проявлений не-бытия, – вмешивается один из моих собеседников, до того молча наблюдавший за сценой расправы над Кхе-ре.

Он очень ярко светит, этот мой собеседник. Сам же похож на исполинского змея, лишенного как начала, так и конца. И я понимаю, что ему тоже скучно: своим испепеляющим жаром он истребляет все вокруг себя.

– Устал от нее, – объясняю я. – Не-е, такое бытие определенно не по мне. Кхе-ре – это разжиревшее паучище – она слишком примитивна! Ее стремление к нескончаемой деградации, ее ненасытность эмоциями и желание лишить реальность движения, заключить ее в одной точке вне паутины времени… – все это просто омерзительно! Идеалом для нее было то, что я вытворял со всяким миром-цветком: статичность, не подразумевающая перемен, лишенная формы плоскость… Фу! Поверить не могу, что я ее…

Любил?

Я гляжу на кокон в углу и поспешно его стираю.

Что значит «любил»?

Существо же, преодолев бесчисленное множество звездных систем, вновь задается вопросом: в чем смысл его странствий? Какой толк блуждать меж потухших светил, если жизни все равно нигде нет?

– Сущее не ошибается, – сообщает Свет.

– Но оно ошиблось! Ошиблось, когда породило столь варварскую, уничтожающую самое себя жизнь! – возмущается Существо. – Оно определенно ошиблось, иначе хоть где-то мы обнаружили бы следы новой жизни.

– Значит, замысел Сущего состоит не в этом.

– Тогда в чем? В чем он может состоять, если не в том, чтобы отыскать уцелевшую жизнь?

Свет молчит. Его иглы двигаются, вытягиваясь и укорачиваясь, а его мысли похожи на рождение новой звезды.

– Сущее скоро завершится, – сообщает Свет. – Что будет дальше, не известно.

– Сущее умирает, – подтверждает Существо. – Быть может, именно по этой причине нельзя отыскать жизнь?

– А что если искомая жизнь – это мы? – спрашивает Свет.

Существо не знает, что на это ответить, так как не смеет накладывать понятие «жизнь» на себя – есть в этом что-то неправильное. Но, приближаясь к очередной системе, звезда которой угасла давным-давно, Существо спрашивает у Света:

– А к какому миру принадлежишь ты? Ведь ты отличаешься от меня.

Свет делается ярче.

– Наверное, к твоему, – отвечает Свет после продолжительного раздумья. – Да, определенно это так: я принадлежу к твоему миру. Я – его неотъемлемая часть.

– Значит ли это, что я представляю собой целый мир?

– Тебе подвластно то, что неподвластно мне: в себе ты можешь концентрировать энергию всех, кого мы отыскали. В тебе их мудрость и их опыт. Ты хранишь то, чем они могли бы стать в совершенстве. Да, в тебе определенно заключен целый мир. Множество миров.

И каждый из этих миров лишь тлен: ворох полузабытых, местами нереализованных идей. Идей, берущих свое начало из одного-единственного слова.

***

– Зачем? – в который раз спрашиваю я сам себя, вспоминая первую мысленную вспышку в пустоте – миг моего рождения; вопрос, лишенный ответа, но побудивший меня к новым вопросам. – Зачем все это нужно?

Быть может, я – всего-навсего антитеза пустоте, разросшаяся до неслыханных размеров идея существования? Если так, то не является ли обыденность хаосом внутри системы, пустотой внутри не-пустоты?

***

– Любопытно, – меж тем хмыкает мой собеседник. – Значит, ты снова сам по себе? Свободный повелитель снов?

– Точно. – Затянувшись, я закрываю глаза и начинаю заполнять пространство вокруг себя дымом. – Свободный повелитель снов…

Тогда он устремляется ко мне; он скользит меж звезд и планет, сворачивается кольцами туманностей, постепенно обвивая все мое естество.

– Что ж, давай отпразднуем это немаловажное изменение в твоем бытие. Как-никак, перемены.

– И никаких арахнид?

– Никаких. Мы пожрем улов пары сотен слезососов, впитаем в себя неимоверный запас эмоций и…

Но я не слушаю. Моя, воплощенная в Существо, мысль продолжает свои скитания по закоулкам моей памяти. Она ищет нечто настолько древнее, что я мог бы посчитать новым, что сумел бы противопоставить нынешней своей скуке. И вот Существо приближается к очередной потухшей звезде. Как бывало уже не раз, ее гибель оказалась не случайной. Со звездой определенно что-то сотворили те, кто населял одну из ближайших планет, ныне представляющих собой облако оледенелых осколков. Отделившись от Света и пройдя сквозь темноту Сущего, Существо подхватывает горсть праха и впитывает то, какими были организмы, обитавшие здесь много периодов времени назад. И вновь его настигает разочарование, потому что и эта жизнь ничем не отличается от всех предыдущих – все то же самое, все то же самое…

– Они такие же, как и все остальные, – заключает Существо. – Их единственная уникальность была лишь в том, что они жили. Как жаль, что в собственной неразумности они ухитрились лишиться и этого…

Тут ход его размышлений прерывается.

Среди всего прочего Существо обнаруживает нечто принципиально новое – особую специфичность этого мира, что неизменно выделяла его на фоне других миров. В мгновении ока перед мысленным взором Существа проносится тот жалкий отрезок времени, на протяжении которого эти организмы правили здешней планетой. Жестокие войны подавляли их чувства, коверкали их эмоции, но при этом сами они продолжали развиваться. Используя собственную разрушительную природу, как антипод своих устремлений, эти причудливые создания умудрялись укреплять свои лучшие качества, взращивали свою необычность.

И это было воистину удивительно!

В ворохе бессмысленно сгинувших цивилизаций именно эта особенность делала нынешний мир незаурядным, если не единственным, сумевшим приблизиться к первоначальному замыслу.

Приблизиться, а может, и превзойти его.

– Ты нашел, что искал, – в предвкушении облизываюсь я.

– Да, нашел, – отвечает Существо, формирующимися пальцами растирая многовековой прах, – нашел…

– Жизнь, в основе которой жажда насилия, – вспоминаю я давно уже позабытые законы этого мира; вспоминаю свою неоконченную рукопись. – При том жизнь, рвущаяся противостоять этой жажде, всеми силами подавляющая ее. В результате нескончаемая борьба с собственной природой, желание возвыситься над собой, воспитав в себе качества, отвергающие всякое насилие.

– Любовь… – Существо не знает, что это значит, и тогда прах преподносит ему череду образов, столь волнующих и пленительно странных, столь алогичных, а вместе с тем желанных, чарующих, вызывающих доселе неизведанное чувство… восторга?

– Это называется радость, – вспоминаю я. – Чувство это не было полностью моим творением, оно возникло случайно.

– Радость, – повторяет Существо.

– Это нужный мне мир. Его обитатели сумели добиться большего, нежели я дал изначально, – пусть и шли они к этому совершенно не тем путем. Они искали смысл не там, потому так и не осознали, где скрывалась их истинная уникальность.

– Радость, – вновь повторяю я, пальцами Существа растирая прах и все больше превращаясь в Человека. – Любовь.

– Чего? – недоумевает мой собеседник.

В то же мгновение я стираю его – просто вырезаю из реальности, так, словно его никогда и не было, – и, полностью слившись со своей воплощенной в Существо мыслью, зачарованный, пристально вглядываюсь в одну точку внутри себя. Лишь теперь понимаю, чего мне так не хватало. Я все еще могу изменить обыденность, могу убрать ее. Снова! Ведь я наконец-то отыскал в закоулках собственной памяти нечто такое, что мне в этом поможет.

Но для начала требуется кое-что сделать. И смутные образы в голове подсказывают, что именно.

***

– Время пришло, – говорю я.

– Время пришло, – повторяет Свет.

И тогда я, в мыслях своих уже ставший Человеком, смотрю на пронизанное множеством переливающихся игл сияние и разжимаю пальцы, высвобождая космический прах.

– Еще одна моя идея, – размышляю я, – лишь составляющая в бескрайней цепи, формирующей замысел. Точно так же, как этот замысел является очередной составляющей чего-то еще более могущественного и грандиозного – может, противопоставления пустоте? И пусть это всего лишь полузабытая идея, отжившая себя давным-давно, но вместе с тем это идея, которую я обрел вновь. Все суть я, суть бесконечность, образованная несметным скопищем подобных идей, – теми, что были до, и теми, что, может быть, будут после. И все это сводится к элементарному желанию не быть одиноким, не чувствовать скуку, избавиться от обыденности. Все сводится к тому, чтобы вновь испытать радость, пытаться… любить?

– Таков изначальный замысел, – сообщает Свет.

И тогда я умолкаю, закрываю глаза и погружаюсь в то мысленное не-существование, где пребывал изначально. Все, что было до этого, словно бы расползлось на части – вмиг исчезли звезды, планеты, бесследно канули во тьму целые системы, растаяли галактики. Ничто буквально заглотило окружающее – это бесполезное старье! – и безвозвратно стерло его. Все захлестнула пустота, в центре которой остались лишь сжатые в единую точку безпространства напластования моих воспоминаний, идея нового мира, заключенная в Человеке.

Так я в очередной раз перестаю существовать.

Только мой прах покоится на руках меня-новорожденного, меня-Человека. И прах этот дарит великие знания…

Я приближаюсь к Свету, проникаю в него.

– Теперь мне известно мое предназначение.

– А мне известно мое, – отвечает Свет, и иглы его разрастаются, цвета же, составлявшие саму суть его существа, расщепляются на тысячи оттенков. Это – импульс творческой энергии, вспышка воображения.

И вот я читаю свою неоконченную рукопись – откровение о том, что было и что будет, о том, что случилось или еще только случится, как и о том, чего никогда не случалось. Так я воскрешаю в памяти давно позабытый мир, лежащий в пределах всего трех плоскостей. Никаких геометрических кульбитов; красота, заключенная в минимализме. Натуральный взрыв моей фантазии: быстро формирующаяся идея целостности, незамысловатой, но строгой, замкнутой на самой себе системы, в основе которой колебания и всевозрастающая плотность элементарных частиц, скованных рядом фундаментальных взаимодействий. А дальше узоры галактик, звезды и планеты, равнины и поля; дальше огромные скопления воды – мой друг Океан пробудился, вздыхал, бушевал, – высокие пики гор и пышные леса. Захваченный творческой мотивацией разум, не желая мириться с ущербной действительностью, соткал эту реальность у меня в голове – хоть и много проще, нежели все предыдущие, но зато более структурированную, согласующуюся с определенной внутренней логикой и порядком вещей. И я разглядываю этот удивительно симметричный, отчасти неизвестный и пугающий мир; я любуюсь им, поражаясь его красоте и… его новизне.

Увы, эта реальность не есть совершенство, отнюдь не апогей созидательного начала. Но она может решить мою проблему.

И тогда, сконцентрировавшись, я побуждаю пустоту не-существования вспыхнуть огненным свечением творческого импульса. Эта энергия стягивается, заворачивается в тугой узел, а развернувшись, исторгает из себя раскаленные пространства – пока что только эрзац, которому суждено стать носителем сотни тысячи молодых звезд.

– На этот раз я не повторю былых ошибок, – говорю я, формируя созвездия, выводя спирали галактик и лепя сферы планет, лишь одной из которых предстоит сделаться вместилищем нового мира.

С чего бы начать?

С почвы?

Воды?..

Я улыбаюсь своими новыми губами:

– Да будет свет!

***

Обыденность.

Все неизбежно возвращается к ней!

Не прошло и жалкого миллиарда лет по местному времяисчислению – с тех самых пор, как я выблевал этот неказистый мирок, – а жизнь в нем мне уже порядком приелась. Нет, конечно, люди довольно забавные существа, и в качественном плане они значительно превосходят всех прочих тварей. Думаю, причина здесь еще в том, что в первый раз я творил их под действием вдохновения. Я подарил человечеству смертность. И логику. И даже зачатки воображения – последний мой подарок этим потешным созданиям… О да, смертность, логика и воображение! – в совокупности они дали очень зрелищный и эмоциональный мир; они произвели на свет такое иррациональное чувство, как любовь. И я буквально купался в ней – этой причудливой энергии, потоки которой пронизывают все нынешнее пространство, как и все его альтернативны. Отчасти я сам стал любовью, способной вызывать как радость, так и отчаяние. И здесь можно смело утверждать, что люди – первые из тварей, кого я в буквальном смысле лепил с себя. С молодого себя. С себя – ребенка…

Как мог я про них забыть? Ведь эмоций с ними невероятно много. И всему виной сила любви и жажда насилия. Смесь воистину уникальная, так как буквально делит мир пополам. Результатом этого дуализма явился тот факт, что люди начали трактовать все события в рамках двух разных сущностей. Амбивалентность, присущая их природе, породила понятия добра и зла. При этом люди, несмотря на все их притязания на некую великую истину, так и не сумели заглянуть дальше, увидеть целостность, выстроенную в ясной для них гармонии систему. Быть может, дело еще и в людской смертности, в боязни человечества бесследно исчезнуть, сгинуть? Или же в том, что я во многом ограничил их разум, заставив его развиваться с самых основ? Поэтому-то люди и не видят, что их излюбленные добро и зло суть лишь надуманные интерпретации (этакая плодородная почва для формирования схожих типов человеческих личностей), либо же никчемные философские понятия, позволяющие алчной человеческой мысли обрести хоть какое-то утешение, а то и вовсе объект для манипуляций, с целью получения той или иной выгоды.

И это прекрасно.

А порой люди даже пытаются разговаривать со мной. Их сознания примитивны, и потому ограничены в представлениях об Абсолюте. Как и у всякого думающего существа, у людей существуют пределы их понимания и их разыгравшейся фантазии. Глубже они проникнуть не в силах. Именно поэтому они зачастую впадают в грех антропоморфизма, уверенные, будто я есть лучшая и более могущественная форма их самих. В крайнем случае я – тот Абсолют, что они себе представляют. Наивные, они не догадываются, насколько это глупо – сравнивать вещи несоизмеримые: как засохший плевок на асфальте и бушующий океан.

И это тоже прекрасно.

Так в дни юности своей они приносили мне жертвы и радовались, видя, как я вкушаю. Они назвали это союзом, отождествлением, полагая, что раз божество ест одну с ним пищу, то оно такое же, как они – со всеми присущими им радостями и печалями, с мыслями, что идут по тому же течению, что у них. В результате они привыкли персонифицировать меня как нечто им подобное, и даже начали выдумывать мне различные имена, сочиняли истории моих странствий. Они именовали меня Матерью, именовали Отцом, поклонялись мне и истребляли друг друга, оспаривая, чья версия меня более верная. Они даже создали для меня символы – от простейших геометрических фигур, будь то треугольник или крест (мне же больше понравился круг с равнозначными, проникающими друг в друга плоскостями, – хорошее олицетворение меня и изначальной пустоты), до объемных форм, в основе которых внешний вид зверя или птицы, а то и гениталий.

Несмотря на то, что подобное случалось и раньше – когда твари догадывались о наличии творца, – лишь теперь я обратил на этот феномен более пристальное внимание. И какое-то время я откровенно забавлялся с этой их особенностью. Потехи ради я извергал гром с молниями и устраивал солнечные затмения, кружился в разрушительном танце и воскрешал мертвых, заставлял морские воды расступиться, дабы отчаявшиеся рабы могли бежать себе дальше, и даровал пророку возможность лицезреть будущее. Я являлся к безумцам и диктовал им дикие правила, по которым они обязаны были жить. Я даже обернулся гигантским волком, готовым пожрать солнце, и однажды я обязательно его сожру. Много чего еще вытворял…

Нынче все это меня откровенно смешит.

Люди же по-прежнему взывают ко мне, и, порой, нехотя я им отвечаю. Но они больше не слышат. Они ждут, что я заговорю с ними на понятном для них языке звуков (собственно, на чем и выстроена вся их культура). Мой же ответ – это ветер в степи, падающая звезда в ночном небе либо предзнаменование; мой ответ – это импульсы у них в головах, побуждающие их к действию, как и их сны.

А еще я скучаю. Опять. Потому что, как ни крути, а развитие всякого мира движется неизменно по одной и той же спирали, за малым лишь с незначительными отклонениями. Даже любовь уже не способна противодействовать этому. И здесь я обнаруживаю определенное свое несовершенство, возможно даже – ограниченность. Я читаю свое незавершенное откровение, вписываю в него все, что только может произойти (люди именуют это судьбой), воплощаю вероятности в сонме зеркальных альтернатив, но не вижу спасения.

И от досады вновь кусаю себя за хвост.

Как бы там ни было, такое просто не может не надоесть!

Отчасти я осознаю причину своих неудач: каждое мое творение всенепременно желает обитать – даже застыть! – в стабильном и заранее предугаданном состоянии; эти бедолаги совершенно не любят сюрпризы. Но ведь именно стабильность и предугаданность приводят к обыденности.

Эх, наивные простаки…

***

– Люций, милый, что-то не так?

Я тушу сигарету в пепельнице и отворачиваюсь от окна, из которого с высоты в семьдесят этажей открывается вид на придуманный мною же человеческий город. Внимательно смотрю на девушку. По меркам людей она очень красива. Возможно, я даже мог бы ее полюбить, заставить, чтобы она любила меня. Но пока что она думает лишь о власти, каковую олицетворяет мое имя, как и о последующих выгодах для самой себя – еще одна особенность человечества, отчаянно рвущегося провести отпущенный им крошечный отрезок времени в сплошных удовольствиях. Быть может, это передалось им от меня? Кто ж знает. Так или иначе, но бедняжка даже и не догадывается, что я ежеминутно меняю ее жизнь и ее мысли – кем только она уже ни была!

Сегодня, например, она хитрая меркантильная сука. А завтра, возможно, я сделаю ее секс-рабыней, а то и вовсе молчаливой женой какого-нибудь нищенствующего плотника.

– Детка, всему виной причинно-следственная связь.

– Э-эм… В смысле?

– Не важно.

– Иногда я тебя не понимаю.

Пожимаю плечами.

– Это нормально.

Какое-то время она раздумывает, как поступить дальше, а после лукаво улыбается:

– Идешь в постельку? А то мне без тебя не уснуть…

Я же тем временем похищаю у нее воспоминания детства, краду ее сокровенные мечты – так, чтобы ей было о чем задуматься на досуге.

Глупышка Мария, кем бы она ни была, но она тоже считает меня пустым, а ночами ей грезятся безпространства – не такие, конечно, как у Кхе-ре и всех прочих, но подогнанные под рамки и требования ее реальности, обусловленные особенностью ее личности. Ее нынешней личности.

В любом случае суть остается неизменной.

И вот я закрываю глаза и вижу мечты Марии, вижу, кем она была очень-очень давно, когда я только окончил творение, наслаждался им, постигая мельчайшие его особенности.

Я чувствую, как откуда-то с запада ветер приносит запах дыма; я погружаюсь в эту реальность, успокаиваюсь.

Мне известно, что дымом здесь пахнуть не может, только если летом и пшеницей. Мария меж тем улыбается, подливая молока в мою кружку.

– Молоко, – зачем-то говорю я.

– Да, – звонко смеется она.

И ее смех, такой лучистый, такой искренний, словно бы теплое дуновение весны в конце февраля, заставляет и меня улыбнуться. Дым? Глупость какая! Нет тут никакого дыма. Зато есть ее лицо, блеск глаз, аромат волос… – как же она прекрасна! И вот она – здесь и сейчас! И так будет всегда!

Протягиваю руку и касаюсь ее загорелого плеча.

– Что? – Она удивленно смотрит на меня.

– Ничего.

А ветер шуршит среди колосьев, и складывается впечатление, будто это о чем-то шепчет пшеница. Принимая самые причудливые очертания, в синеве неба лениво плывут кучерявые облака.

И мне нравится все это – облака, пшеница, голос ветра и любимая женщина. Я неотрывно смотрю на нее: ямочки на щеках, янтарного цвета глаза, в которых искрится молодость и надежда, еле заметная россыпь веснушек, родинка на шее…

Я знаю, что Мария – такая же часть меня, как и прочие. Она – моя жажда не-одиночества, очередная попытка, слепленная со всех тех спутниц и спутников, что меня окружали и только еще будут окружать. А значит, все напрасно.

– Что такое? – спрашивает она. – Почему ты так на меня смотришь?

Гоню вздорные мысли прочь.

– Потому что ты мое счастье. А еще потому, что люблю тебя.

Она вновь улыбается, протягивает мне кружку с молоком.

– Холодное, вкусное, – отпив, говорю я.

Она ничего не отвечает. Понимаю, что ныне ее черед любоваться мной, и от одного лишь осознания, что я здесь, рядом, ей хочется смеяться – радоваться жизни, свободе, возможности любить и быть любимой.

А там, далеко-далеко на западе… там… расстилаются дремучие, пронизанные речными извивами леса, и величественные в дымке туманов холмы, и неприступные заснеженные горы, и бескрайние, полные древних духов и старинных преданий степи. И так до самого океана. Огромный, огромный мир!

– Правда вкусно? – спрашивает она.

– Да.

Она опускает голову мне на колени, щурится из-за солнца. Подняв руку, кончиками пальцев нежно касается моего, заросшего густой бородой, подбородка. В ответ я сжимаю ее ладонь, целую запястье.

– Совсем скоро нас будет трое.

Слышу, как учащается ее сердцебиение: всего ничего и она станет мамой.

– Люблю тебя, – говорю я.

– А я тебя, – отзывается она и закрывает глаза…

Я знаю, что могу полностью раствориться в этой мечте, забыть, кто я есть и стать тем, кого так желает видеть Мария. Я все знаю, но… от себя никуда не деться.

И вот я прогоняю наваждение, смотрю на мир с высоты в семьдесят этажей. Все это для меня больше не ново. Мир надоел мне, и я всерьез помышляю проглотить солнце, стереть эту реальность в порошок и попытаться создать что-то новое. Свежее. В корне отличающееся от всего, что было сотворено мною ранее.

А на углу улицы ослепший безумец кричит:

– Ответьте же, если Бог за нас, кто тогда против нас?

И все идут мимо, ведь им нет никакого дела.

Вздыхаю:

– Как же я устал…

Утром шестого августа

Мы проделали работу дьявола.

Роберт Оппенгеймер

На рассвете я долго смотрю в потолок, отрешенно прислушиваясь к тому, как на улице поют птицы, шуршит в листве ветер. Где-то вдали глухо воет сирена, но я не обращаю внимания. А рядом со мной безмятежно посапывает жена, у противоположной стены – дочка. Я счастлив, что у меня такая замечательная семья. И я счастлив, что ужасная война, в которую была втянута наша империя, подходит к концу. Пусть мы и проиграли – а в этом никто уже не сомневается, просто не осмеливаются говорить вслух, – но я все равно рад.

Однако сирена не унимается, и смутная тревога закрадывается мне в сердце, мешает вновь уснуть.

Вздохнув, тянусь к часам.

7:36

И все-таки какое восхитительное нынче утро! Последние дни были пасмурны, теперь же, судя по всему, небо прояснилось, совсем безоблачно. Жаль, что остальной мир не замечает этой красоты. Жаль, что все так же норовит вцепиться сам себе в горло. Но войны не могут длиться вечно. Я верю, что однажды людям надоест убивать друг друга. Обязательно надоест!

А для меня все завершилось, когда я потерял ногу. Да, лишь став инвалидом, я смог избежать бесчестья, вернулся к семье.

7:45

Усевшись на постели, беру прислоненный к стене костыль и, опершись на него, поднимаюсь.

– Что такое? – сквозь сон бормочет жена.

– Все нормально, – улыбаюсь я.

Она не видит моей улыбки, ведь по-прежнему находится в долине грез. Впрочем, оно и к лучшему, потому что я сам не знаю, что именно случилось. И я не уверен, что моя улыбка искренна.

7:49

Застегнув на запястье часы, пересекаю комнату и раздвигаю створки. И правда – небо безоблачно. Теплый ветерок ласкает мне лицо, и в этом я обнаруживаю намек: несмотря ни на что, жизнь все так же прекрасна. И как же хочется верить, что этот чудесный день станет первым днем окончания войны, днем, когда бойня прекратится, и все мы объединимся, чтобы разогнать скопившийся в наших душах мрак.

7:52

Но… что-то явно не так. Предчувствие неумолимо надвигающейся беды не дает мне покоя. Мне страшно. Не за себя, но за семью. За их судьбы!

Тогда я подхожу к дочери, с умилением наблюдаю, как она спит. Сон ангела. Ее мысли чисты, как подлунная роса. В них нет тревог, они не омрачены грехом отнятых жизней. Дитя, чей разум – это журчание горного ручейка по весне. Он не испорчен политикой, не затуманен долгом и ужасом перед всей той яростью и злобой. Моя дочь спит и даже не представляет, в каком жестоком мире ей предстоит выживать.

Вот поэтому я боюсь – за ее будущее, за будущее всех нас…

8:01

Надо бы включить радио, послушать, что там передают. Но я не двигаюсь с места, жду чего-то…

А затем умолкает сирена, сгущается тишина. Может, я просто себя накручиваю?

8:05

А может, сегодня и правда особенный день?

Не знаю почему, но точно уверен, что так оно и есть. Наверное, этим и вызвана моя тревога.

Правда ведь?..

Закрываю глаза и мысленно любуюсь видом на город. Это очень красивый город, расположенный на шести древних островах. Это – моя родина, родина моих предков…

Но что-то все равно не так. Город безмолвствует. Он будто бы затаился, ждет чего-то.

8:09

Тогда я открываю глаза и только тут замечаю несколько точек высоко в небе. Они неспешно движутся в мою сторону. Вражеские самолеты летят свободно, никто им не препятствует, не обстреливает…

– Что это значит? – шепчу я. – Что им здесь нужно?

Нет ответа. Лишь гулко бьется сердце в груди.

8:14

И внезапно тревога достигает предела, выплескивается, перерастая в натуральную панику. Я оглядываюсь на мирно спящих жену и дочь. Я понимаю…

8:15

…все кончено.

Так в мгновение ока день становится ярче тысячи солнц, и множество жизней буквально испаряется в этой ослепляющей вспышке…

Меня зовут Такахаси Рокуро, я и моя семья – жители потерянного города Хиросима.

6 августа 1945 года, в 8:15 утра – мы умерли.

Вглядываясь в бездну

Именно потому, что подлинное искусство стремится к чему-то реальному и объективному, оно не может удовлетвориться только видимостью правды.