Текст книги "Истории мертвой земли"

– Какая?

Вместо ответа она обходит меня полукругом, нагибается и заглядывает мне прямо в глаза. Но мне больше не страшно. Страх – от незнания, а мне известна правда. Я больше не вижу образов, как и не слышу бесшумного вопля идей, потому что все практически уже завершилось. Осталась одна последняя идея.

Именно с ней я сейчас и разговариваю, кожей лица ощущая ее ледяное дыхание.

И я догадываюсь, какую историю она потребует, подарив мне взамен столь бесценный опыт.

– Ты должен описать настоящее безумие, – произносит она.

Я смотрю на врача и улыбаюсь.

– Что случилось, Мурат?

– Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, – вспоминаю я, – blickt der Abgrund auch in dich hinein.

– Это что, из Гёте? – недоумевает он.

– Ницше.

– К чему бы вдруг?

– Видите ли, – говорю я, – мне нужно закончить еще один роман. И я уверен, что справлюсь. В конце концов, у меня столько новых впечатлений…

Дорога из красного камня

«О, сладкий сон, не покидай меня,

Сомкни мне веки и позволь забыть,

Все, что сбылось, и то, чему не быть,

Все тяготы и все тревоги дня.

Но нет! Воспалены сухие губы.

Виденья обольстительны, но грубы.

Блестят глаза – убийца поджидает

Меня. А может, это страшный сон?

Ночной кошмар? Рассеется ли он?

Когда-нибудь? Но нет, сопровождает

На всем моем пути мой страшный грех,

С которым не расстаться мне вовек,

Как Борджиа с отравою в ларце,

Или Нерон с безумством во дворце»

Джордж С. Вирек

1.

Есть ли смысл оглядываться назад?

– Я же просил тебя не курить в квартире!

Океана никак не отреагировала на раздражение мужа, продолжая разглядывать грязную столичную зиму за окном. Тусклый снег, снег, снег… Болезненное разочарование погибших детских праздников, разносимое по угрюмым дворам провонявшим бензином ветром. И в серой снежной пыли внизу топталась ребятня, соображая, чего бы такого придумать в этом наискучнейшем городе.

– Не слышишь меня?

Альберт подошел и встал рядом, издавая свистящие звуки при каждом выдохе и сверля Океану выпученными от злости глазами. Океана вздохнула, и язвительная ухмылка слегка тронула края ее губ. Неторопливо размазав бычок по подоконнику – так, что на пластиковой молочного цвета поверхности осталась толстая черная полоса, – она повернулась к мужу и заглянула ему в лицо.

– А я и не курю, – сказала она. – М-м, какой душистый аромат. Что это?

– Называется парфюм, – фыркнул Альберт, таращась на высшее в его представлении проявление вульгарности, такое, как окурок на подоконнике. – Зачем ты это делаешь?

– Что именно?

– Это! – Он демонстративно помахал рукой, разгоняя витавший вокруг него дым.

– Чуть-чуть никотина не помешает.

Альберт поджал губы, затем двумя пальцами поскреб гладковыбритую щеку и отвел взгляд. В пустоте их с Океаной семейной жизни едва уловимо скрипнула дверь. В ванной комнате монотонно капало из крана. Размеренно тикали настенные часы: тик-так-тик-так-тик-так…

– Отвратительно!

– Так же, наверное, как и анальный секс.

Океана позволила себе улыбнуться, в то время как Альберт сделался совсем мрачным.

– Тебя это не касается, жена.

– Ну естественно, – кивнула она, – меня вообще ничто не касается. И чем я, по-твоему, должна заниматься? Печь пирожки и рожать детей? Только тебе об этом и судить, мой заднеприводный муженек…

Пощечина была сильная и болезненная – настолько, что голова Океаны дернулась, иссиня-черные волосы разметались, а окружающий мир на мгновение ухнул во мрак. Секундой позже огонек ярости мелькнул в больших серого цвета глазах и… тут же угас. На щеке заалел цветок унижения.

– Я тебя предупреждал.

– Силенок все равно не хватает, – усмехнулась Океана, глотая предательские слезы. – Нужно так, как вон сосед свою лупит, чтоб с синяками, с выбитыми зубами… А ты? Осталось лишь вцепиться мне в волосы и, выдирая их клочьями, выкрикивать какую-нибудь пошлятину, типа «курица», «стерва», «кобыла-а-а»… – последнее слово она специально растянула, перейдя на визгливый фальцет.

Альберт наблюдал за всей этой сценой молча, с ледяным терпением.

– У тебя явно сложилось превратное мнение, дорогая, – сухо произнес он. – Свою ориентацию я не скрываю, все остальное лишь твои выдумки.

– Ну-ну.

Океана отвернулась и посмотрела на голого мальчика в углу комнаты. Лет шести-семи, пепельного цвета волосики стрижены бобриком, щечки румяные, пухлые, носик маленький и курносый. А вот глаза отсутствуют. Вместо них зияющие багровой чернотой провалы, и – судя по обрамляющей их бахроме из плоти, – выцарапаны глаза были чем-то острым.

– Хочу на ручки, мама, – прошептал мальчик, и от его слов Океана покрылась мурашками.

– Что еще скажешь? – поинтересовался Альберт, украдкой поглядывая на часы.

– Там, в углу, стоит твой нерожденный сын, – подавив рвущийся наружу крик, зашипела она. – Вот что!

Альберт немигающим взглядом уставился на жену, и лишь его верхняя губа слегка дрогнула, на миг обнажив два больших передних резца. Затем он вновь поднял руку, манерно размахнулся и с силой ударил Океану по лицу, так, что та рухнула на пол и разрыдалась. Звук пощечины жутковатым эхом отправился гулять по пустынным комнатам. Мальчик же опустил голову.

– Даже не заикайся об этом, – сказал Альберт, внимательно рассматривая покрасневшую ладонь. – Его смерть на твоей совести.

Он нагнулся, заглянул Океане в глаза, но страха в них не увидел: расцветшая было истерика миновала, осталось лишь некое равнодушие – не столько смирение, сколько наплевательство. Это разозлило, но Альберт, с юности научившийся держать себя в руках (пощечины были не чем иным, как средством уравновешивания чересчур импульсивной жены), тут же задушил полыхнувшую было ярость.

– Полагаю, отчасти всему виной твоя чрезмерная зависимость от сигарет, – подытожил он. – Меньше надо курить.

– Иди в жопу!

– Непременно. Уже совсем скоро. А пока… завари-ка кофейку, милая. Через полчаса у меня свидание. Ты же подумай, что завтра возьмешь с собой.

– Я никуда не хочу.

– Это не обсуждается!

И, не произнеся больше ни слова, он вышел из комнаты.

Оставшись одна, Океана взобралась на подоконник и вновь закурила.

– На ручки, мама, – попросил мальчик.

– Нет.

Из гостиной послышалась музыка. Томный голос совсем молодой девушки посредством динамиков в стереосистеме блуждал по пронизанной холодом и окутанной унынием квартире:

Sweet dreams are made of this.

Who am I to disagree,

Travel the words and the seven seas,

Everybody’s looking for something.

Океана прицыкнула: у Мэнсона эта песенка звучит гораздо круче – в ней чувствуется характер, даже некий рок судьбы. А здесь?

– Размазня!

Она глубоко затянулась и, насколько было возможно, задержала дым в легких, ощущая, как приятно кружит голову. В студенческие годы таким образом курила марихуану на хате у одного паренька… Грустно усмехнулась, вспомнив, как позже в беспамятном состоянии провела ночь с этим самым пареньком, а потом несколько недель изводила себя придирками: как же она могла так низко пасть? Наивная простота, даже и не подозревавшая, что не было то падением, но, возможно, являлось одним из наиболее ярких моментов всей ее невзрачной молодости. Падение же ждало ее здесь, в пусть и просторной, а вместе с тем тотально пустынной, даже стерилизованной – нет, правильнее сказать, мертвой! – квартире Альберта. Годы с мужем-гомосексуалистом, трепещущем при одном лишь упоминании о своей богатой мамочке, – вот где было падение.

Выбор, в котором она, Океана, продала свободу за долю в наследстве. Но… смерть смеется над героями, а наиболее громогласен и уничижителен ее хохот в тот момент, когда она потешается над глупцами.

Океана поежилась, вспомнив кровавое пятно на полу, и как болело внизу живота – там, где погиб ее ребенок. Запах, впитавшийся в обои, в стены, в фундамент дома; впитавшийся в самое душу… И слова Альберта, когда он стоял над ней, рыдающей и корчащейся, распростертой на холодном линолеуме, и с нескрываемым презрением смотрел на размазанную кровь. «Ты отвратительна», – такой была его реакция.

Ребенок умер. Перепачканные шелковые трусики и маслянистые пятна – все, что осталось. А еще слова мужа, червем засевшие в памяти и невыносимо жгущие, жгущие…

Жгущие хотя бы потому, что являлись правдой.

– Мама, не плачь, – попросил мальчик, устремив на Океану черные дыры глазниц.

– Я не твоя мама, милый, – выдохнула Океана, не оборачиваясь. – Найди себе другую маму. А я не гожусь на эту роль.

– Годишься!

За окном пронзительно завыл ветер, в сером небе зажглись первые звезды.

– Не-а. – Повернувшись, она безрадостно улыбнулась ребенку. – Я отвратительна. Так считает твой отец. И, сдается мне, этот педрила прав. Но не потому, что я сделала, нет – он заслужил это! Ты – нет, а он – да. Отвратительна я из-за того, чего не сделала. Нужно было послать его далеко и надолго, а я отдала душу за пустоту, которая теперь меня окружает. Ты – моя плата за эти… это… этот чертов дым! – Она подняла тлеющую сигарету и продемонстрировала ее мальчику. Тот ничего не ответил. – Потому и курю так много, надо же насладиться тем единственным, что осталось.

– О чем это ты? – спросил вновь появившийся в комнате Альберт.

– О птичках и пчелках.

Нахмурившись, Альберт уставился на сигарету в руке Океаны, но от комментариев воздержался. Нервно глянув на часы, он напомнил о кофе, и тон его был, скорее, просительным, нежели властным.

– Конечно, любимый, – охотно согласилась Океана и поспешила на кухню.

В то время пока Альберт красовался перед зеркалом, она тайком подсыпала ему в кружку слабительное.

– То-то будет потеха, – мурлыкала Океана, представляя всю неловкость ситуации, когда муж окажется в одном помещении со своим новоиспеченным любовником и внезапно разыгравшейся диареей. Содом, утопающий в дерьме, – что может быть более поучительным? Какая ирония, двусмысленность, символизм!

– Как я выгляжу?

Океана скользнула по Альберту наплевательским взглядом, поставила кружку на стол.

– Слушай, а не все ли равно? Задницы-то у всех одинаковые.

– Ошибаешься, – с деланым равнодушием произнес Альберт. Глотнув кофе, он искоса посмотрел на супругу. – Этот вопрос, если что, непосредственно связан с эстетичностью, личностными предпочтениями и сексуальным воспитанием конкретного индивида. А еще – с его представлениями о красоте. Сама посуди: все мы фактически одинаковые. Две руки, две ноги, стремящаяся к совершенству симметрия. Встречаются, конечно, кривые и убогие, но речь сейчас не о них. Если взять в качестве примера двух среднестатистических, но схожих по конституции мужчин, то все равно разница чересчур велика. Мы похожи лишь внешне, а на деле…

– Ой, профессор, избавь меня от своей лекции, – отмахнулась Океана, внимательно наблюдая за кружкой в руке мужа. – Слушать от гомика философствования о красоте – это уж слишком!

– При чем здесь это? Ты, как женщина, скажи: разве в плане полового сношения все мужики идентичны?

– Э-эм… – Океана задумалась, припоминая, когда же в последний раз у нее был секс. – Ну, в принципе, да.

– Чушь какая! – Альберт даже передернул плечами от возмущения. – Не удивлюсь, если для тебя и тебе подобных занятие любовью и правда является лишь механическим действом, жалкой случкой, после которой вы сломя голову бежите дальше. Для меня же это акт, построенный в первую очередь на духовном восприятии партнера. Это не банальное потворство инстинктам, но связь! Определенное, так сказать, эмоциональное единение, даже сплоченность. И именно в таком совершенстве – гармонии телесного и ментального! – я обнаруживаю высшее удовлетворение, в том числе и эстетическое. Потому, судить нас по жопам так же глупо, как судить вас по вагинам.

Вернув пустую кружку на стол, он вынул из кармана шелковый платочек и деликатно, даже по-своему жеманно коснулся им губ.

– Ну-ну, – улыбнулась Океана. – Все равно, признай, что ты больше бисексуален.

Это всегда его злило.

– Не признаю, – отозвался Альберт. – Та ночь с тобой служила лишь одной цели, с которой ты, увы, не справилась.

А это всегда задевало ее.

– Утром вернусь, – предупредил он. – Не забудь подготовить все на завтра.

– Бумаги туалетной захвати! – крикнула она ему вслед. – Вдруг понадобится!

С его уходом квартиру вновь заволокло тишиной. Липкий страх осел на стенах, а мир враз сделался блеклым и плоским, как пожелтевшая от времени фотография. Распахнув окно и поежившись от нахлынувшего холода, Океана достала из кармана измятую пачку, выудила последнюю сигарету и закурила. Сквозь гул неспящего города она различила, как где-то внизу пикнула автомобильная сигнализация, хлопнула дверь, взревел двигатель. Альберт умчался в голозадый московский рай, насвистывая что-то себе под нос и мечтая о заветных мамочкиных капиталах, ее «скоропостижной кончине» (старуха так же упорно не желала отправляться на тот свет, как и слышать о том, что ее обожаемый сынок гей) и каком-нибудь смазливом юнце, что преданно ждал его на другом конце этого отнюдь не импровизированного Пандемониума. Кругом один только снег, снег, снег… А столичная ребятня таки нашла себе развлечение: скотчем они лепили шутихи к трясущейся от страха дворняге и со смехом наблюдали, как те взрываются, оставляя на тощих собачьих боках багровые ожоги.

– Я бы мог веселиться с ними, мама.

Океана повернула голову и равнодушно поглядела на призрачный силуэт во мраке коридора.

На мир надвигались сумерки, небо темнело, а ветер усиливался. Этажом выше кто-то громко смеялся, и смех этот, не встречая должной преграды в лице стен панельного дома, сочился из квартиры в квартиру, из комнаты в комнату, от уха к уху, тем самым порождая все новые и новые ассоциации.

– Хочешь, спою тебе песенку? – спросила Океана, почему-то думая о своем отце, которого никогда не знала.

– Хочу.

Океана взглянула в черные глазницы-провалы и поспешно отвернулась.

– Some of them want to use you, – хрипло запела она, – some of them want to get used by you. Some of them want to abuse you, some of them want to be abused…

Не оборачиваясь, она протянула руку и коснулась шелковистых волос ребенка.

2.

Бесконечная полоса серого асфальта

Мысли на скоростном шоссе, как покинутая паутина на сильном ветру, – рвутся, мечутся, исчезают… Снег валит и валит, засыпает все вокруг, вихрится. И линия горизонта, словно затерявшись во времени, больше не делит этот мир пополам. Голые стволы по бокам рождают смутное чувство тревоги, а под мерное урчание двигателя в теле метастазами разрастается сладкая дрема. Вот в окне промелькнула иномарка с включенными фарами и куском застывшего теста на месте водителя. Вот от Альберта повеяло нетерпением и злостью, а также гелем для душа. Вот чертова пахучая елочка болтается под зеркальцем, остро ощущая на себе всю неровность этой дороги в никуда, по которой сам Дэвид Линч испугался бы ехать… Дин-дон, вверх-вниз, – и так до бесконечности.

Хочется писать.

– Милый, мне бы в туалет.

– Ага.

Руки его побелели от напряжения, а стрелка на спидометре неумолимо ползет к цифре «120». Бесполезный мобильник оттягивает карман джинсов, а волосы норовят залезть в глаза. Ни одного входящего и исходящего звонка за последние полтора месяца. Музыки бы… Шампанского бы… Любви бы тоже не помешало. А в небесном олове увязло НЛО, но его никто не видит. Никто не обращает внимания. Просто, веками вглядываясь в постоянно меняющуюся и ускользающую дорогу, мы забыли о том, что вверху над нашими головами тоже что-то есть. Макдоналдс же сияет фальшивыми огнями несварения и кишечных газов, напоминая о той давнишней боли и совершенном грехе, о вине на душе и липкой зловонной крови на линолеуме. Экзистенциализм в чистом виде: пальцами водила по маслянистой поверхности, рисовала причудливые фигуры и писала запретное имя; пробовала кровь на вкус. «У меня был выкидыш». Отвращение Альберта слишком велико. Но персонифицировано ли оно? Или же это лишь его отношение ко всем женщинам в целом? Как знать…

Мальчик зовет «мамой».

– Да не мама я тебе!

– Ты чего орешь?

– В туалет хочу.

– Ага…

Хорошо, что ребенок с выцарапанными глазами остался дома, – пусть там и сидит, постепенно становясь частью квартирной пустоты. Может, этот особняк – эта закрытая база отдыха – привнесет некоторое развлечение? Там будут другие мужчины… Хотелось бы. Вспомнить – каково же это: нравиться. Упиваться флиртом так же, как выдержанным армянским коньяком. Секс. Подавляющая часть природных удовольствий, сумевшая уместиться на головке полового члена, либо же на «вишенке» клитора. Забавно, что причины многих человеческих бед гнездятся там же. Муж не против интрижек. Свободная жизнь. Хм… Никогда не думала, что свобода станет такой, словно бы ее вывернули наизнанку. Как хорька. «Трахайся с кем хочешь, главное – ничего не подцепи». Ну-у, хотя бы воздержался от просьб не отбивать у него мужиков, а то было бы очень странно. С другой стороны…

– Еще не вечер, верно?

– Чего ты там бормочешь?

– Да я это… помочиться бы мне.

Как сверкнули его глаза! Восхитительно! Любитель упругих мужских задниц приходит в замешательство при упоминании такой ерунды.

– Слушай, избавь меня от подробностей.

– С чего бы вдруг? Тебя что – смущают естественные потребности организма? Как там народ в интернете стебется: девушки в туалет не ходят, да? А у нас, выясняется, геи не писают и не какают. Неужто стесняются?

– Хватит!

Снег на обочинах грязный, такого же цвета, как кожа высушенного на солнце трупа. Наверное… Полоса же леса, постепенно становящегося все гуще и гуще, наоборот, пугает. Там нет мертвецов, пускай и вырос этот лес на крови миллиардов живых существ. Быть может, люди в этой чаще и вовсе бесследно пропадают. Уходят в прекрасные дали по дороге из красного камня – туда, у чего нет названия. Дайте мне особые туфельки, и я тоже отправлюсь искать волшебника из страны ОЗ. Либо же выпью чаю с безумцами из Страны Чудес. А может, чего и покрепче выпью…

Снег прекратился, но через минуту повалит вновь. Пусть он всю землю укутает. Как это красиво, когда снег падает на незрячие глаза каждого отдельно взятого человека и человечества в целом, когда тает, превращаясь в слезы очищения и… раскаяния. Отчаяние? Что это? Ничего нет, и никогда не было. Есть лишь эта серая дорога, это серое небо, этот серый снег, снег, снег… И впереди тысячи таких же серых ночей, что предстоит шагать по этой нескончаемой дороге из ниоткуда в никуда, не разбирая, где небо, а где земля.

– Насколько помню, нигде поблизости нет закусочных. Может, потерпишь?

– Мы недавно макдак проехали.

– И что?

– Я не могу терпеть, тормозни уже где-нибудь!

Его лицо угрюмое, сосредоточенное, а в глазах пульсирует мысль – как же ему не хочется останавливаться и ждать свою отвратительную жену, пока та справит отвратительную нужду за каким-нибудь отвратительным корявым деревцом. Его глаза, в которых нельзя утонуть, в которые, даже встав на колени, нельзя окунуться. Глаза – не океанская бездна, но подсыхающая лужа московской повседневности. В принципе, против истины не попрешь: Альберт очень красивый мужчина. Череп правильной формы, достойный лежать на столе философа-алхимика; волевой подбородок отважного воина времен последних Крестовых походов; тонкий нос поэта-флорентийца эпохи раннего Ренессанса, и красиво очерченные глаза. О, гляделки эти хоть и не поражают своей мудростью и глубиной, но вполне могли бы стать украшением каменного бюста – этакая слепая искусственность, призванная запечатлеть идею абсолютизированной красоты, но не душу. Линии же бровей неестественно аккуратны, как-то по-женски закруглены… – интересно, Альберт чаще предпочитает быть пассивом или активом? А вот кудрявые волосы растрепались, привнося своеобразную вольность и развязность в картину его внешности. Но так он выглядит даже соблазнительней… Кожа смуглая, как у грека, а на шее сияет небольшая ранка, оставшаяся после бритья. Губы сжаты в полоску, что говорит о внутреннем напряжении, да и кадык неустанно ходит вверх-вниз. Мужчина – эталон! – какими их преподносят нам, женщинам, многочисленные глянцевые журналы, клипы, фильмы, весь этот гноящийся нарыв масс-медиа. Ирония лишь в том, что к мужчинам это недоразумение… этот генетический мусор… Альберт не имеет ровным счетом никакого отношения. Всего лишь надменный мыльный пузырь, предпочитающий возлюбить брата своего на ложе Марса, нежели удовлетвориться лоном женщины. Венера в недоумении: что творится с этим миром?

– Притормозить?

– Альберт, пожалуйста!

Навстречу несется грузовик, и по другую сторону лобового стекла, в бархатистом уютном мраке виднеется очередная человеческая клякса. Но вполне уверена, что если эта многотонная бандура остановится и водитель вылезет из кабины, то окажется вполне себе типичным дальнобойщиком: усатым, с брюшком, многодневной щетиной и проницательными, захмелевшими от чрезмерного употребления пива глазами. А руки у него крепкие, мозолистые, покрытые густыми черными волосами. Наверное, у отца тоже были такие руки… или стали… Папа, где ты теперь? Нашел ли убежище в том краю света, куда отправился много лет назад? Или же сгинул в бездонных глубинах океана?

Как там у Шекспира?

Отец твой спит на дне морском,

Он тиною затянут,

И станет плоть его песком,

Кораллом кости станут.

Он не исчезнет, будет он

Лишь в дивной форме воплощен.

Чу! Слышен похоронный звон!

– Дин-дон, дин-дон… Нет!

– Что такое?

– Так ты остановишься?

– Ладно, ладно. Сейчас, погоди минутку…

Как же это трудно – идти по снегу, при каждом новом шаге проваливаясь в яму. Невольно складывается впечатление, будто снизу и вовсе нет дна. Чавкающая пустота, настоящий Тартар. И если обернуться, то можно встретиться с нетерпеливым взглядом Альберта. Правда, стоит присмотреться, как по ту сторону его вечного недовольства вполне вероятно обнаружится и тщательно скрываемое смущение. Мой милый и глупый муженек, так может, все твои рассуждения о красоте и духовном единении, об однополой любви и прочем… – может, это всего-навсего гипертрофированный комплекс неполноценности? Что с тобой сделали? Почему ты стал таким?..

До чего неудобны эти джинсы! Дурацкую пуговицу не расстегнуть, а терпеть уже нет сил!.. Наконец-то! Какое же это облегчение! Вот он – дар богов и дань Пирамиде Маслоу: всего-то и требуется, что иметь возможность вовремя сходить в туалет.

Приеду, обязательно переоденусь в какое-нибудь платье…

– Ух!

Этот шуршащий звук бьющей под напором струи, блаженная пульсация во всем теле, холод, оставляющий иней на ресницах, – все действует усыпляюще. В этом месте снег гораздо чище, чем в прокоптившемся городе, и его без отвращения можно брать в руки, чувствовать, как он обжигает кожу, постепенно превращаясь в капли воды. Можно даже попробовать его на вкус. Белизна снега – словно фата невесты, архаичный символ ее непорочности. Что ж, наш мир давно уже перестал быть девственным. Ныне он напоминает покрытую гнойными струпьями шлюху, готовую отдаться за бутылку дрянной браги.

И если убрать яркую обложку обстоятельств, то разве сама я не похожа на такую вот шлюху?

Странное ощущение, будто кто-то наблюдает из чащи. Превратившимися в лед глазами смотрит прямо на меня и на пар от мочи, идущий у меня из-под ног.

– Кто ты?

Молчание.

– Ну? Говори уже!

Опять ничего, только Альберт яростно сигналит.

– Я жду.

– Пограничник.

Снегопад словно бы усилился, и отчего-то стало трудно дышать. Да-а, ничего не скажешь: хороший день этот педик выбрал, чтобы разыгрывать семейную идиллию.

– Разве я на границе?

– Ты слышишь музыку?

И правда, я слышу ее: то ли джаз, то ли блюз – не сильна в жанрах – эхом доносится из недр леса. А я так давно не танцевала…

– Что это значит?

– Цена должна быть уплачена, – сообщает Пограничник, – тогда я тебя пропущу.

Снова сигналит Альберт, и перед глазами отчетливо встает картина, как он яростно колотит ладонями по рулю, злобно вглядываясь в снежные вихри. Мгновение он учащенно дышит, пытаясь вернуть утраченное самообладание, но… вновь срывается. Возможно, все это будет стоить мне очередной пощечины – этого раздражающего бабьего шлепка, после которого самой хочется превратиться в накаченного верзилу и двинуть ему в ответ могучей рукой дальнобойщика. Так двинуть, чтобы его высокомерие брызнуло в разные стороны горячими маслянистыми каплями, чтобы он выплевал осколки своего отвращения в ладонь, чтобы… Хочется самой стать мужиком хотя бы ради такой дури, как показать ему, что значит удар мужика!

Больно. На ладонях кровавые полумесяцы от ногтей; одна капля на снегу, медленно растворяется в пелене забвения. Но… как оживился этот лес, вкусив свежей крови. Музыка нарастает, усиливается, сливаясь с биением сердца. Невыносимая тяжесть бытия.

– Эй, Пограничник, не пригласишь даму потанцевать?

Проклятые джинсы: сначала их не снимешь, а потом хрен натянешь обратно!

Главное: улыбаться – это взбесит Альберта еще сильнее. Пощечина? Да пускай! Боль отрезвляет.

– Чего так долго?

– Неужто соскучился?

– Размечталась.

Приятно видеть, как бесконечную полосу серого асфальта заметает снегом.

3.

Обитель сновидений

Жизнь избегала этого места, и солнечные лучи как будто бы сторонились некогда рыжеватых, а ныне посеревших от времени и непогоды стен. Высоченные, взлохмаченные метелью ели неприступной стеной окружали обитель со всех сторон, а запущенный парк с развалинами беседок и полузасыпанными фонтанами – этакая проплешина, расположенная позади дома, – постепенно углублялся в дремучий лес, полностью с ним сливаясь. Меланхолия взирала на незваных гостей ослепшими фасадными окнами, а эхо былых лет истлевало, зацепившись за проржавевший шпиль.

Бормотание двигателя рвало застоявшуюся тишину, и старый дом, казалось, недовольно вздыхал. Его сон потревожили, но витавшее в воздухе предчувствие скорой развязки намекало, что пройдет всего ничего, и все воротится на круги своя.

– Мрачно-то как. – Океана приникла к оконному стеклу и внимательно разглядывала открывшийся вид. – Наверное, хозяин в затруднительном положении.

– Это почему же?

– Вряд ли кому захочется ехать на отдых в… это!

– Ну-у… каждому свое, – сказал Альберт, высматривая место для стоянки. – Ты ведь даже внутри не была, а там вроде как очень мило. Сохранен дух старины, настоящая классика, все дела. Знаешь, почти полвека эта усадьба стояла заброшенной. Она гнила тут из года в год, пока…

Но Океана не слушала. Затаив дыхание, она жадным взглядом изучала затерявшийся где-то вне времени дворец. Если здание это когда-то и подвергалось реставрации, то теперь о том трудно было судить: усадьба выглядела так, словно ее и не восстанавливали, словно все эти годы она так и стояла покинутая и никому не нужная – здесь, в окружении леса, вдали от мирской суеты. Облепленный высохшими щупальцами дикого плюща некогда величественный портик-терраса с широкой лестницей ныне производил крайне гнетущее впечатление; четыре колоны ионического ордера покрылись трещинами, капители же на некоторых из них и вовсе обвалились. Треугольный фронтон зарос мелким кустарником, а сильно выступающие боковые ризалиты с обрамляющими окна верхнего этажа облупившимися пилястрами одним только своим видом довершали картину всеобщей отчужденности и неприкаянности. Они не столько придавали дому величия, сколько вещали о его былой славе. Внутри же в зыбкой пыльной тиши утопали сумрачные залы и анфилады залитых тьмой комнат, где клубком свернулась недоступная для посторонних глаз и ушей история. Веяло гнилостным дыханием разлагающегося ампира… Одна только паутина на чердаке да скользящие по коридорам тени… Едва уловимые вздохи, медленно плывущие по угрюмой винтовой лестнице башенки, отделенной от дома крытым переходом… А ведь в былые времена к центральному входу особняка подъезжали дилижансы со знатными вельможами, министрами и именитыми деятелями культуры; титулованные дамы с жемчужными улыбками и холодной надменностью в глазах степенно кивали друг другу. Ах, сколько всего повидала эта усадьба! О чем только она могла поведать: и о постыдных тайнах благородного дворянского рода, что проживал здесь когда-то, и об ужасах революции, стремительно пожравшей могучую Империю, и о трагедиях одного человека и человечества в целом… – много, много о чем!

Но теперь в помещениях густилась лишь сладковатая дымка забвения, а все минувшее осталось не иначе как на пожелтевших страницах писем – редких, чаще любовных, сохранившихся в так и не обнаруженных тайниках этого трехсотлетнего особняка. Оцепенение и сонливость были ощутимы во всем: и в скрипе старой половицы, и в смутно различимом запахе свежезаваренного кофе, тянущемся из спальни, в которой давно уже никто не живет, и даже в заливистом девичьем смехе, доносящемся откуда-то с чердака и путающем сны по ночам…

– Меня здесь ждут, – сказала вдруг Океана и тут же прикусила язык.

Альберт уставился на жену.

– Конечно тебя здесь ждут, – хмыкнул он. – Мишка с Никой тоже приехали… Наболтаетесь, я думаю.

Океана смерила мужа презрительным взглядом.

В этот момент, заполонив пространства по ту сторону неплотно занавешенных окон, сотни фигур-очертаний обратили к ней свои лица – бледные, полупрозрачные, с подслеповатыми глазами, полными не выплеснутой скорби и едва тлеющей надежды. Раз-другой на втором этаже хлопнула дверь, выгнув спину, испуганно зашипела кошка, и некто ледяной дланью коснулся плеча хозяина усадьбы. Тот отложил книгу и устало посмотрел на тусклый зимний свет, заливающий потрепанный ковер на полу и часть стены с подлинником Айвазовского на ней. Скоро вечер… Внизу – в бывшей танцевальной зале – вовсю болтали гости. Они уже порядком набродились по лесу, что витиеватыми тропами хитро водил их кругами, как и насмотрелись на знаменитую водонапорную башню (ту самую, сооруженную великим русским изобретателем Владимиром Григорьевичем Шуховым, и купленную тогдашним хозяином усадьбы в 1896 году, теперь же ржавеющую за ненадобностью), как и обошли многочисленные, одичавшие, а ныне покрытые коркой льда пруды. Они повздыхали над тем, что осталось от беседок, надышались свежим морозным воздухом, а возвратившись, уселись подле камина пить горячий чай и обсуждать события минувшего дня.

– Все в сборе, – послышался шепот.

– Да, теперь все в сборе. – Хозяин усадьбы впервые за долгое время позволил себе улыбнуться. – Можно начинать нашу пьесу.

Взвизгнула несмазанными петлями дверь, повеяло пылью и дыхнуло сквозняком. Негромко поскрипывали половицы в коридоре, словно по ним кто-то шел. Но… никого не было. Едва заметная тень скользнула вдоль стены, растаяла в сумрачном мареве. Шорохи, шорохи…

Океана вгляделась в чащу, и там, в быстро сгущающейся вечерней мгле промелькнула фигурка. Лес проглотил ее, уставившись на женщину в машине подслеповатыми глазами очнувшегося после спячки Гренделя.