Текст книги "Истории мертвой земли"

– Милый, – рассмеялась она, – вот ты профессор, а такой глупый. Ну какой смысл задавать подобный вопрос, если ты сам все прекрасно видишь. Или нет? Естественно, дорогой, я сплю. Сидя на полу. Ха-ха!

– Не смешно.

– А по-моему, очень. Хотя… – Она закрыла глаза, попыталась унять головокружение. – Ты прав, нет тут ничего смешного. Плакать надо.

Альберт схватил ее за руку и резко дернул кверху – что ни говори, а силы ему было не занимать. Встряхнув Океану, он заглянул ей в лицо, зашипел:

– Слушай, не порти мне вечер, а? – Изо рта у него почему-то пахло клубникой. – Я бы с радостью взял две разные комнаты, но… Сама понимаешь, Мишкины родители очень дружны с моей матерью, и все, что попадается на глаза самому Мишке или его любопытной женушке, всенепременно дойдет и до матери.

– Конечно, зайка, – хмыкнула Океана, вырываясь из его цепких пальцев. – Я-то все понимаю. Все-все! Нам же надо драму разыгрывать, чтоб все видели, какая мы замечательная семья. Ребенка просрали, но друг за дружку по-прежнему держимся.

Альберт побагровел от ярости, но Океана-то знала, что ничегошеньки он ей не сделает – смелости не хватит. Как воспримут гости тот факт, если утром она выйдет из комнаты с синяком на лице? Так-так-так… Слухи затопят уши! Ведь всякий город, а тем более такой, как Москва, представляет собой не что иное, как начерченный божественным архитектором план из слухов и сплетен.

– В последний раз предупреждаю, – сквозь зубы процедил Альберт.

– Слышала, слышала, – устало кивнула Океана. – На бумажке мне напиши, а то ведь я в твоих предупреждениях иногда слова путаю. Или ты их путаешь. Ха!

В коридоре скрипнула половица, и где-то под потолком вдруг рассмеялся ребенок. Альберт вздрогнул, огляделся.

– Ну и помойка, – буркнул он. – Мудак этот Мишка! Я думал, здесь все прилично, все как полагается, а он меня в какую-то дыру заманил.

– Это было не трудно, – вставила Океана, но Альберт явно не уловил подтекста.

– Вот интересно, где вся прислуга? – капризно спросил он. – А повара? Чем нас, по-твоему, будут кормить?

Океана закатила глаза.

– Как считаешь, Мишка с этим мужиком какую-нибудь аферу мутят? – не унимался Альберт. – Может, Мишка частично вложился в усадьбу? Хотя, нет. Он же основательно потратился на свой коттедж. И чего им там не живется?

Океана вспомнила голодные глазища и гигантскую пасть в темной глубине ванны. С каким бы удовольствием она предложила мужу воспользоваться душем, окажись они в том доме.

– Холодно-то как, – поежился Альберт.

– Нормально, – зевнула Океана, в то время как перед мысленным взором ее разворачивалась следующая восхитительная картина: Альберт вопит и тщетно пытается выкарабкаться из ванны, кровожадная тварь на дне молниеносными бросками отхватывает ему ноги, приятно бурлит малинового цвета вода. – Я люблю холод, он помогает сосредоточиться.

– Спать надо ложиться, – сказал Альберт. – В общем, так: завтра мы тут из вежливости еще погостим, а на следующее утро свалим к чертовой бабушке. Придумаем там чего-нибудь. Мол, работа и все такое. А тратить свое время на эту избушку-на-курьих-ножках я больше не намерен.

Услышав это, дом заскрипел, зашуршал, и сразу несколько дверей хлопнули по всему второму этажу, а на чердаке кто-то громко затопал. По оконному стеклу медленно сползла капля крови. В лесу мелькнула какая-то тень, а потом важно ухнул филин. «Папенька, любимый папенька…»

– Да закрой ты уже окно! – рявкнул Альберт.

Океана лишь пожала плечами. Пока она исполняла требование мужа, тот разочарованным взглядом изучал широкую двуспальную кровать – ложиться с женщиной ох как не хотелось, но иного выхода не было. Можно, конечно, согнать ее на пол, но где уверенность, что дуреха эта не замерзнет и не простудится? Хотя, если такое случится, то не нужно будет выдумывать причину, дабы убраться из особняка. «Как вариант», – решил Альберт.

Океана посмотрела на противоположенную от светильника стену – выцветшие обои, «Великая Праматерь» Рериха и три смутных силуэта: тени присутствующих в комнате людей и сущностей.

– Не пригласите даму потанцевать? – шепотом осведомилась она, и одна из теней, та, что была в стороне от первых двух – ее и Альберта – протянула руку.

– Что ты делаешь? – спросил Альберт.

– Танцую. Разве ты не слышишь музыку? Доносится из леса. Старая такая музыка, спокойная, очень-очень красивая.

Он еще раз посмотрел на кровать, затем на пол, и, в сердцах махнув рукой, произнес:

– Давай-ка спать.

Светильник потух, ветер за окном на время утих, а еще через несколько минут комнату затопил надрывный булькающий храп Альберта. Океана ворочалась с бока на бок, морщилась от исходящего от одеяла плесневелого запаха и широко раскрытыми глазами изучала темноту вокруг себя. И кто-то подходил к ней, стоял молча, неподвижно. И мерещились бледные овалы лиц с черными-черными глазами и распахнутыми, даже разодранными ртами. «Она, она, она…» И в какой-то момент щелкнул дверной замок, негромко скрипнули петли, – это некто прокрался в комнату. Океана уловила его свистящее дыхание. Сделалось еще холодней.

– Мама, расскажи сказку, – послышалось из-под кровати.

– Спи давай! – шикнула Океана.

Повернувшись к Альберту, она какое-то время рассматривала его лицо – глазные яблоки, нервно вращающиеся под сомкнутыми веками, приоткрытые губы и вязкая нитка слюны на щеке. Отвратительно! Но она упорно продолжала рассматривать Альберта, дот тех пор, пока это ей откровенно не приелось. Ледяные пальцы скользнули по ее спине в ту секунду, когда она кончиком выдранного из подушки перышка осторожно коснулась мужниного носа. Океана поежилась, Альберт же фыркнул и отвернулся на другой бок. Он закашлялся, когда на него повеяло тяжелой гнилостной вонью.

Выбравшись из-под одеяла, Океана накинула халат, влезла в тапки, бесшумно пробралась к двери – та почему-то оказалась не заперта – и очутилась в коридоре. Она прислонилась к двери напротив, прислушалась. По ту сторону едва уловимо поскрипывала кровать, сладострастно и не в меру фальшиво постанывала Ника.

– Можешь встать на колени?

– Конечно, любимый.

Океана представила, как под размеренными движениями Мишиных бедер живот его жены раскачивается взад-вперед – совсем как пакет с мусором, – и прикусила губу. Почувствовав укол стыда, она отпрянула, а сердце ее забилось сильней, потому что впервые за несколько месяцев она ощутила желание.

Черное нечто, цокая когтями по полу, двигалось к ней по коридору.

– Стой! – шепнула Океана, погрозив пальцем. – А ну брысь отсюда!

Густой мрак развеялся…

Спустившись по лестнице и заглянув в зал, Океана увидела странную картину: хозяин усадьбы стоял на коленях перед тем самым креслом, где несколькими часами ранее отмалчивался Григорий, и где ныне сидела бледная и крайне изможденная на вид женщина в старинном платье. Свет от огня ниспадал ей на лицо, отражаясь в совершенно безжизненных глазах. Казалось, что это всего-навсего кукла – искусно сработанный манекен, автоматрон, о котором писал Гофман в «Песочном человеке». Но тут треснуло полено, и губы незнакомки пришли в движение.

– Я устала, – сказала она. – Хочу обрести покой.

– Знаю, – не поднимая головы, отозвался хозяин усадьбы.

Он ласково обхватил ее ноги.

– Устала, – повторила она.

– Скоро все кончится.

– Это должно было кончиться уже очень давно.

– Знаю, знаю, знаю! Но ты ведь помнишь, зачем мы все это сделали.

– Ты убил меня, – произнесла женщина и, оторвав взгляд от огня, посмотрела на хозяина усадьбы, – и теперь я не могу согреться. Так холодно…

– Совсем чуть-чуть. – Он начал неистово целовать ей колени. – Цена уже названа, и наша девочка получит освобождение. Ей просто нужен проводник.

– Как же холодно…

Океана вернулась обратно к своей комнате и замерла в нерешительности: рядом с дверью, прислонившись к стене и скрестив на груди руки, стоял человек.

– Григорий? Что вам…

– Пришел вас проведать.

Ответ по обыкновению прозвучал чуть раньше, нежели Океана успела озвучить вопрос. Шагнув ближе, она внимательно посмотрела на Григория – дерзкая ухмылка на лице и сияние некой таинственной силы в глазах. Натуральное божество, запрятанное в человеческом теле.

Каково это, жить без всякого интереса к завтрашнему дню?

– Можно…

– Конечно! – с улыбкой перебила его Океана. – Не ты один способен предвидеть будущее. А обращение на «вы», понимаешь…

– Понимаю…

– …я считаю это гораздо более пошлым и вульгарным, чем фамильярность. Нет тут никакого уважения. – Она облизнула губы. – А почему…

– Привычка, – пожал он плечами. – Видишь ли, мне заранее известны твои вопросы, вот я и отвечаю раньше, чем ты спрашиваешь.

– Тогда в следующий раз…

– Ага.

– Эй! – Она дружески хлопнула его по плечу, рассмеялась. – Не делай так больше, хорошо? Нелепо как-то выходит.

– Постараюсь.

Океана вдруг вся насторожилась, прислушалась к храпу из-за двери.

– Боишься, что муженек проснется? – спросил Григорий.

– Ну-у… – Это признание стало натуральным откровением; она пристыженно отвернулась, но уже через мгновение серьезно посмотрела на Григория. В глазах ее языками необузданного пламени полыхала уверенность. – Мне стыдно за то, что мне стыдно. Мы с ним все равно не семья, никогда ей и не были. Наверное, это тоже сила привычки.

Григорий кивнул.

– Знаешь, – сказал он какое-то время спустя, – из тридцати возможных вариантов наших с тобой действий, твой муж проснется лишь в четырех. Степень риска ничтожно мала. Может, еще и потому, что этот дом усыпляет своих гостей.

– Но ты же не спишь.

– Нет, как и ты. Но мы не совсем гости.

– А кто мы?

Он задумался, и что-то промелькнуло на его лице – что-то очень похожее на страх.

– Думаю, основные действующие лица.

– Хм… Расскажи, каково это – видеть будущее? – попросила Океана, почувствовав, как щиколоток коснулся теплый пушистый бок. По коридору разливалось довольное кошачье урчание.

– Будущее? Эх, знать бы еще, что это?.. Я таким родился, и всю жизнь передо мной была эта тайная информация: что произойдет и как произойдет, и что может произойти, и, соответственно, что нужно сделать, чтобы прийти к желанному результату. Изначально учтены все риски и возможные последствия, действия других людей и пресловутый фактор случайности. Понимаешь, когда это знание постоянно с тобой, перестаешь видеть в нем что-то необычное – даже удивляешься, как другие обходятся без такой способности. Как то не странно, я не люблю шахматы и не силен в математике, но вот системы причинно-следственных связей выстраиваю очень легко. Будущее… Его нет. Его не существует. Нет никакой временной прямой с начальной точкой «А» и конечной «Б»; прямой, о которой так любят распинаться физики или, скажем, философы. Если бы они увидели истинную модель времени, у них оставшиеся волосы поседели и вздыбились бы на их облысевших черепушках. – Григорий усмехнулся. – А теперь представь себя в момент времени. У тебя есть выбор, который, самое простое, состоит из двух альтернатив. К примеру, принять что-то или отказаться. Этакое состояние суперпозиции. И вот ты выбираешь то, что считаешь наиболее подходящим, при этом не зная наверняка, что конкретно тебе даст твое решение. Ты можешь только предполагать, верно? Вся штука в том, что варианты твоего решения тоже ветвятся. Скажем, ты приняла это что-то, дальше идет еще один выбор – еще одна суперпозиция – или даже два выбора, или три, или все десять. И на основе этого выстраивается твое настоящее, в то время как мнимое будущее остается величиной абстрактной, а потому бессмысленной. По сути, будущее – это набор ни к чему не ведущих предположений. В настоящем же ты то и дело принимаешь решения – либо спонтанно, либо обдуманно, просчитывая все наперед, – но вероятность успеха все равно в большей степени сводится к случайности. Уточню, что случайность эта мнимая, ведь казуальность есть следствие недостатка информации: ты не можешь знать заранее, что выберут остальные люди. Особенно те, кто, казалось бы, не имеют к тебе и твоему решению ровным счетом никакого отношения: таксист, например, или встречный прохожий, психанувшая официантка в кафе, монтер в застрявшем лифте и так далее. Только одних твоих решений и отброшенных альтернатив хватит на то, чтобы нарисовать пышное древо. С тем учетом, что ствол этого древа есть та единица времени – изначальное состояние, так называемая точка «А» – от которой мы рассматриваем альтернативы твоей жизни. Его мертвые ветви – то, от чего ты отказалась. Но метафизически или на квантовом уровне они тоже прорастают, – такое в голове не укладывается, знаю, а еще учти, что древо это не имеет конца и края, к тому же частенько переплетается. Так ты можешь прийти к одному и тому же результату, затратив либо двадцать возможных вариантов и час времени, либо же три варианта и минут десять. Понимаешь? Схема очень мудреная. А теперь вспомни, что эта схема касается лишь – первое! – единицы времени, до момента наступления которой как бы ничего и нет, и – второе! – одной лишь тебя, без учета остального мира. Правда же в том, что каждый человек – это сложнейшее древо решений во вселенной, где той самой точкой «А» служит момент рождения. И если наложить все эти древа друг на друга, соединив их в точках соприкосновения, при этом исключить фактор времени – поскольку принятые решения никуда не деваются, они остаются, пусть мы и забываем их, – и даже не учитывать вероятности, то получившаяся фигура окажется столь сложной и многомерной, что и представить себе невозможно. Так вот, я вижу ту ее часть, которая в той или иной степени имеет непосредственное отношение ко мне. Вижу наперед все возможные развития и выбираю более приемлемое. Помнишь все эти разговоры о параллельных мирах и прочем? Нет этого ничего. Миры параллельны, но не так, как мы привыкли себе представлять. В целом они не разделены. Это все один большой мир. И мы ежесекундно движемся из одной его плоскости в другую, руководствуясь, казалось бы, собственными желаниями и принципами, при этом подчиняясь жесткому детерминистическому закону. Все верно, несмотря на такие свои возможности, я упорно верю в судьбу. И здесь нет никакого противоречия, ведь в той вселенной, что знаю я, даже гейзенбергский принцип легко уживается с всеобщей предрешенностью. Что же касается параллельных миров, то они настолько похожи, что мы не замечаем переходов из одного в другой – ждем аляповатых чудищ Лавкрафта или абсурдной альтернативной истории Оруэлла. Но альтернативная история уже свершилась и свершается прямо сейчас. Это наши квантовые проекции. Они приняли иное решение – а в этом вселенском древе тотальной каузальности ни одна ветвь никогда не вянет, все они используются, – и направились по иному пути. Да, не спорю, конечный ход истории может серьезно измениться. Но меняется он совсем не так, как мы того ждем. Мир един и многомерен, и тоже является ветвью – частью более сложной модели вселенной… Непонятно, да?

Океана вздохнула и покачала головой.

– Тяжело отходить от клише, – призналась она, – учитывая, что в детстве я зачитывалась Азимовым и Хайнлайном.

– Ясно. Думаю, такое вообще не стоит объяснять словами. Увы, никак иначе я это сделать не могу. Если бы попытался начертить тебе схему, наверное, пришлось бы аккуратно заштриховать целый лист.

– Кстати, а в этих своих блужданиях по несуществующему будущему ты, часом, не встречал Бога? – Язвительности в голосе было чуть больше, чем того требовала ситуация, и Океана почувствовала себя неловко.

– Бог? Не знаю, кто это, – ответил Григорий, нисколько не задетый ее насмешкой. – Собственно, я даже не знаю, что такое человек.

– А может, ты и есть Бог?

– Вряд ли. В моем представлении Бог – это сущность, способная управлять вселенским древом, этой парадигмой; способная менять ее, разбирать и складывать, как какой-то конструктор.

– Что-то типа Велеса? Того самого, который заставил мир двигаться?

– Наверное, – пожал плечами Григорий. – Или некто вроде демона Лапласа.

– Это еще кто?

– Разум, которому в каждый момент времени были бы известны все силы, приводящие природу в движение, и положение всех тел, из которых она состоит. Будь он достаточно обширен, чтобы подвергнуть эти данные анализу, то смог бы объять единым законом движение величайших тел вселенной и мельчайшего атома. Считается, что для такого разума ничего не было бы неясного и будущее существовало бы в его глазах точно так же, как прошлое. Таково определение, которое дал сам Лаплас. И именно это существо я бы осмелился назвать Богом. Но точно не себя. Если честно, я считаю себя всего-навсего соглядатаем, этаким вуайеристом в масштабах пространства-времени, – подсмотрел в замочную скважину и решил воспользоваться.

Океана улыбнулась:

– Если так, то какую цель ты преследуешь теперь?

Григорий ничего не ответил, вместо этого подошел к ней и поцеловал. Его губы были мягкими и страстными, а язык горячим и настойчивым, и Океана, вновь ощутив жар желания, обхватила его за шею, крепко прижалась.

– Спокойной ночи, – отстранившись, сказал Григорий.

Выглядел он разочарованным.

– И тебе… спокойной, – пролепетала Океана и, смущенная, поспешила скрыться у себя в комнате…

Вернувшись же к себе в спальню, Григорий окунулся в лукавый взгляд переливающихся Таниных глаз.

– Ну как? – поинтересовалась Таня. – Добился чего хо…

– Да. – Григорий задумчиво уставился в черноту ночи за окном. – Ныне твой выход, любовь моя.

– Ну наконец-то! – Таня проворно соскочила с кровати и, устремившись к Григорию, жадно его обнюхала. – Ого! Запах поздней осени и… морской воды? Хм, любопытно. Редкие столичные женщины пахнут так, как эта твоя Океана. Наверное, все дело в имени… или же что-то из прошлого?

Он обнял ее.

– Возвращайся скорей, – прошептал ей в самое ухо. – Тут холодно одному и страшно. Будем танцевать, кружиться и баловаться… Слышишь музыку из леса?

Таня ничего не ответила. По стене мелькнула ее тень, щелкнул замок на двери, и взвизгнули ржавые петли. В коридоре едва уловимо скрипнул пол под ее легкой поступью.

Остановившись перед комнатой Океаны, Таня прислушалась. Ее глаза потемнели, став цвета переспелой вишни, и, вглядевшись в распустившиеся лепестки сновидений, она вдруг увидела накаченные мужские телеса… услышала томное воркование… пораженная, уставилась на обнаженного молодого человека, вольготно развалившегося на шелковых простынях, этакого порочного античного бога, молодого и прекрасного, чей взгляд затуманился от страсти и напускного стыда, и чье тело сгорало от жажды…

Таня отшатнулась.

– Фу, гадость какая! – ахнула она, прогоняя мерзкие сновидения Альберта.

В этот самый момент взбудораженная ночными событиями Океана постепенно успокаивалась – ее воспоминания и рассуждения принимали форму грез, которые неторопливо материализовались, поглощая измученное сознание.

Таня бросила в эту благодатную почву одно-единственное семя.

– Первый акт сыгран.

6.

Чужое сновидение

Большей частью перламутровый, а вместе с тем вобравший в себя переливы всех оттенков заката дворец – обширные залы его лишены крыши, лабиринтообразные коридоры путают, уводя в немыслимость запредельного. Высоченные стены из полированного мрамора выгибаются вертикальными дугами. Отражения на полу растекаются, смазываются, даже пульсируют, при этом то и дело отставая во времени от отражаемых объектов. А небо над головой – далекое-далекое – цвета кипящей ртути; небо над головой такое же, как и глаза, заключившие в себя всю возможную боль и непреклонную решимость.

В руках мужчина держит клинок с блестящим длинным лезвием, в то время как бескровные губы его плотно сжаты, бронзового оттенка волосы растрепались, а по широкому лбу и вискам сочится пот. Какое знакомое у него лицо! Где же?..

Где?!

– Таковы условия, – произносит мужчина.

– Тогда действуйте, милый, – звучит в ответ надрывный, с легким английским акцентом женский голос. – Не томите больше. Коль иного выхода нет, то…

Его рука взмывает и, задержавшись на миг, неумолимо срывается вниз. Рубиновые капли на гладком холодном мраморе суть фракталы; они складываются в строгий геометрический узор, попутно сливаясь с потусторонней реальностью отражений. Насильственно прерванная жизнь устремляется к небесам, плавится в их бурлящем потоке, вопит, вопит, вопит, – до тех пор, пока от жара и натуги не лопаются горло и щеки…

Мужчина гладит возлюбленную по волосам, с тоской заглядывает в ее остекленевшие глаза.

– Цена уплачена, – выдыхает он.

– Лишь наполовину, – раздается другой, более зловещий голос.

Нечто жуткое застыло вне поля зрения. Сгустившийся мрак, внутри которого ревет снежная буря, и взбунтовавшийся ветер мечет обломанные сухие ветви, швыряет ворохи опавших листьев. Тьма делает шаг вперед, и свет в зале стремительно меркнет. Кровь с пола жадно всасывается ветром: не остается ни единого следа.

– Забери и их всех, – просит мужчина. – Пусть они тоже станут частью тебя.

– Мне не нужно твое позволение.

– Таков договор!

– Да, таков договор. Но ты не до конца оплатил его, чародей.

Сквозь распахнутые, с осколками стекол окна в помещение врываются требовательные крики. Удары в дверь – сильные, наглые, подразумевающие полную безнаказанность. Снова, снова и снова.

– Давай, выходи! – неистовствует толпа. – Тебе все равно не спрятаться!

Девочка стоит в стороне и испуганно смотрит на неподвижную мать. Алые губы ребенка приоткрыты, жемчугом блестят зубы. Ресницы подрагивают, а на глазах проступают крупные бриллианты слез. Она не слышит пьяных звериных воплей, как не видит убитого горем отца и то кошмарное нечто, что находится рядом с ним. Весь ее нынешний мир сужается до пределов бездыханного тела с ужасной раной на груди да лежащего невдалеке лезвия, обагренного кровью родительницы.

Мрак поднимает покойницу и величественно несет ее прочь.

– Папенька…

В этот миг не выдержавшая напора дверь распахивается, и орава бесов грудой смердящего грязного мяса вваливается внутрь: осоловелые, налитые кровью глаза на чумазых, испоганенных вырождением лицах – этих натуральных звериных рылах; всклокоченные бороды и слипшиеся волосы; гнилые зубы и жуткая вонь. Взгляды же, ослепленные чужой роскошью и агонизирующей в червоточине душ жадностью, ползут по залу, пока не останавливаются на хозяине дворца.

– Во имя Великой Октябрьской… – захлебываясь, лает кто-то. – Твоя тирания, барин, окончена! Мы здесь, шоб получить свое – то, шо наше по праву! Хватит уже, вдоволь…

– А ну прочь, зверье! – рычит мужчина и, сжав кулаки, бросается на толпу.

Гремит выстрел, и девочка испуганно вздрагивает.

– Папенька, – тихо произносит она, а ее отец уже на полу, истекает кровью.

Он рассеянно смотрит в небо, с недоступных вершин которого на него больше не взирает преданный Иегова. Никакого тебе Царствия Небесного, лишь тучи, тучи, тучи…

– Так его, правильно, – бормочет кто-то.

– Цена уплачена, – шепчет мужчина. – Твой черед… Защити ее!

И уже на пороге смерти он слышит:

– Я всегда держу свое слово.

В этот миг трое из звероподобных существ устремляются к хозяину и начинают стаскивать с его окровавленных пальцев перстни. Они яростно грызутся друг с другом, ошеломленные красотой рубинов. Между тем в дом заваливаются все новые и новые бесы – вонь, крики, безумный гогот… Почерневшие от грязи, все в струпьях руки алчно хватают со столов позолоченные подсвечники, вытряхивают начищенное серебро из шкафов, срывают со стен картины. Надорванные глотки исторгают вопли и глумливый хохот; отдельные звуки складываются в некое подобие человеческой речи – то и дело слышится похвальба, славится освобождение от ига высших сословий.

– Все равны!..

– А шо с барышней? – вдруг интересуется кто-то, косясь в сторону онемевшей от шока девочки. – Куда мы ее?

– Ни к чему она нам, – шипит другой. – Дай-ка нож, я разберусь…

И тут тьма заволакивает глаза девочки. Мир куда-то уплывает, растворяется. Остается лишь лютый холод в душе. Она дрожит, слепо глядя на изумленную толпу, и что-то в ее лице – какая-то неуловимая перемена – пугает их всех. Страх вязнет в воздухе. Он сгущается, сгущается, сгущается, пока не перерастает в натуральный ужас сбившихся в кучу ягнят, внезапно осознавших, что очутились на бойне.

– Кончим ее сейчас же! – верещит толстая пьяная баба.

Один из бесов – тот, что решительней остальных, – цокнув языком, вскидывает ружье и стреляет в ребенка, но вместо этого каким-то непостижимым образом попадает в эту самую бабу. Охнув, та валится на пол.

И тогда черная инфернальная фигура возникает из-за спины девочки, одной рукой закрывая лицо своей подопечной, другую же простирает в направлении изумленной толпы. Скрюченные пальцы удлиняются, касаясь голов каждого из присутствующих в зале.

– Отец Всемогущий, да что же это?! – ужасается кто-то, и тут же получает ножом в горло от стоящего рядом.

– Убейте, убейте ее! Она… сила нечистая!

Девочка содрогается от каждого нового выстрела, но по-прежнему ничего не видит. Она отчаянно вглядывается в бушующий мрак, но обнаруживает лишь зимнюю бурю, свирепую метель и вечную ночь. Как же холодно! Душераздирающие вопли преисподней наполняют залу, а пол становится скользким от крови.

– Пойдем, Нона, – шепчет ей в ухо отец. – Нужно уйти отсюда.

И, ослепшая, она делает шаг в пустоту, чувствуя, как кто-то неведомый слегка подталкивает ее в спину. А вокруг продолжают завывать то ли звери, то ли люди. Обезумевшие, они яростно вгрызаются в плоть своих родственников, друзей, новоиспеченных товарищей, жадно лакают горячую липкую кровь. Они верещат и лают, рычат и воют, при этом ничего перед собой не разбирая. Черные, как сама темнота, щупальца отлепляются от их окутанных мороком сознаний лишь в момент смерти. Нона же, вытянув руки с растопыренными розовыми пальчиками и ощупывая пространство перед собой, осторожно ступает к выходу.

Последний из оставшихся бесов, радостно гогоча, вспарывает себе брюхо. Его склизкие зловонные внутренности валятся на пол, переплетаясь с кишками всех остальных. Лишь тогда тень за спиной девочки опускает руку.

И пока к Ноне возвращается зрение, она слышит отцовский голос:

– Видишь эту дорогу?

– Да, папенька.

– Ступай по ней, дитя.

И она неспешно спускается по главной лестнице, а следом из дома густыми потоками вытекает кровь. Испуская пар, кровь сочится по занесенным листьями ступеням. Словно наделенная разумом, кровь тянется к вымощенной камнем дороге, уводящей в неведомое. Так безжизненная и обесцвеченная пустыня вокруг постепенно окрашивается в бордовые цвета. Камни становятся красными и липкими. И даже небо начинает алеть.

Дорога проглатывает одинокую детскую фигурку, и лишь тогда сей химерический мир распадается на части.

7.

Акт Второй

Океана рассматривала водонапорную башню сразу за домом – ржавчина, постепенно сжирающая металлическую конструкцию, то тут, то там проступала огромными проплешинами; обломки лестницы, по которой некогда поднимались «великие», дабы окинуть задумчивым взглядом местность вокруг, одиноко свисали вдоль стены.

– Да уж, время не щадит никого, – вздохнула Океана, вспомнив, что и сама-то уже не первой свежести. Дальше будет лишь хуже.

Морщинистая старость и пугающее женское одиночество – вот что отчетливо вырисовывалось сквозь веер грядущих лет. Ведь рано или поздно мамаша Альберта околеет, и тогда, вручив Океане обещанную долю наследства, он преспокойно выставит не нужную больше жену за дверь. С этого момента для Альберта начнется чувственная эпоха тотального избавления – так до тех пор, пока какой-нибудь не в меру ревнивый педик не пырнет его ножом, после чего примет убийственную дозу снотворного и – на такой вот трагично-меланхоличной ноте – отойдет в мир иной. Мыльная опера, не иначе.

Но, собственно, что же будет с ней самой?

Океана осторожно дотронулась до своего плоского живота, вспомнила Нику с ее беременностью и ощутила укол зависти. Следом в душу прокрались воспоминания о содеянном, и сердце сжалось от боли. Тогда она решительно пересекла занесенный снегом сад и вступила в молчаливый, казалось бы, лес. Остатки беседок ее мало интересовали, а вот чаща – совершенно другое дело. Где-то там звучала музыка – панацея для всех отчаявшихся. Лес точно знал, чего хочется Океане.

А хотелось ей танцевать.

– Так ведь ничто не мешает мне это сделать, – вдруг сообразила она. – Особенно теперь, в этом загробном мире, где-то на обочине деревушки с символическим названием «Счастье».

И, получше утоптав снег, она радостно закружилась. Она выставила перед собой руки, словно бы их мог сжать галантный кавалер, и стала неуклюже вальсировать.

– Эй, Пограничник, так что насчет танца?

И тут ее ладоней коснулся холодный снег: Океана почувствовала опору, уверенность. Теперь уже она кружилась-вертелась не в одиночестве. Некто был рядом – направлял в движении, деликатно поддерживал за талию, страстно дышал в лицо гулом минувших тысячелетий. И все плыло перед глазами. Весь мир внезапно превратился в нечто непостижимо прекрасно и волнующе необъяснимое.

А может, таким этот мир был всегда?

Резкая боль пронзила низ живота, и, вскрикнув, Океана посмотрела в бесстрастное лицо врача, нехотя перевела взгляд на кровавую кляксу на дне металлической ванночки. При виде всего этого безобразия сделалось тошно, закружилась голова, но Океана настойчиво продолжала вертеться – так до тех пор, пока ноги ее не запнулись одна об другую.

Сильные руки подхватили ее падающее тело, и она с трепетом влюбленной девушки прижалась к Григорию.

– Я знала, что ты придешь, – жарко шепнула ему в ухо. – Я ждала тебя.

– А танцевать начала одна, – усмехнулся он, целуя ее в румяную от мороза щеку.

– Нет, не одна! – воскликнула Океана. – У меня был кавалер. Думаю, он притащился на наш импровизированный бал издалека-далека. Оттуда, где, судя по всему, даже твои временные модели не действуют. Но вот объявился ты и спугнул бедолагу. А я, увы, даже не удосужилась оставить ему заветную туфельку.

– Какая жалость!

– Будет теперь причитать в великом нигде – где-то там, между мирами.

– Вы меня пристыдили, сударыня.

– Сударь, а разве такое возможно? – Океана крепче прижалась к Григорию. – Я-то думала, что вам заранее все известно. Стало быть, если я и смогла вас пристыдить, то лишь потому, что вы сами того захотели.

– Вот ведь чертовка!

Океана выскользнула из его объятий и отскочила в сторону, лукаво улыбнулась и кинулась прочь.

– Догоняй!

Она бежала, весело смеясь и не разбирая дороги, несколько раз спотыкалась о занесенную снегом корягу или выступающий корень и падала. Счастливая, отплевывалась от снега, фыркала, словно расшалившаяся кошка, в нос которой угодила вода. Лес же молчал, но вот музыка… – музыка была вечной! И постепенно в Океане разгоралась, казалось бы, давно утраченная жажда жизни. Мир же враз перестал быть серым, однотипным: высокомерные замашки Альберта, его патетические рассуждения о великом, облюбованный подоконник в городской квартире и унылая панорама унылого двора унылой Москвы, прочие унылости, – все это вдруг сделалось каким-то нелепым, глупым.