Текст книги "Истории мертвой земли"

«Буду насмехаться над мужем с утра до вечера», – решила Океана. Так, поднявшись на ноги, она развернулась и…

…получив сильную пощечину, свалилась на пол. Бегло глянула на ребенка в углу.

– Почему ты не любишь меня, мама?

Лицо Альберта побагровело от ярости, взгляд же метался с жены на оброненную ею дымящуюся сигарету и обратно.

– Не надо курить в моем доме! Тут все уже провоняло! Шторы, одеяла, мебель и даже мои, шитые на заказ костюмы! Понимаешь? Это уму непостижимо!

– Отвратительно? – улыбнулась Океана.

– Отвратительно! – гаркнул Альберт, как всегда не уловив намека.

Тогда, поднявшись, Океана дотронулась до кончика носа и, крайне изумленная, уставилась на каплю крови.

– Ух ты! Милый, да ты мужаешь!

Альберт ошарашено глядел на тонкую струйку, сочащуюся у нее из ноздри.

– Я… это… не хотел, не рассчитал…

– Чего не хотел? Крови? Так ведь она ж давно уже пролита!

Выставив перепачканный в алом палец, Океана, демонстративно пружиня и раскачиваясь при каждом шаге, стала медленно приближаться к мужу.

– Смотри, – сказала она. – Кровь! Страшно? У-у-у! Бойся же, милый, ибо у меня идет кровь! И не всегда из носа, ха-ха!

Альберт отшатнулся от нее, как от прокаженной. Он испуганно глянул на мальчика в углу, на выход из комнаты, вновь посмотрел на жену.

– Отстань от меня, – залепетал он. – Отойди… Убери это! Не прикасайся-я!

Споткнувшись, потерял равновесие и растянулся на полу. И тогда, осознав, что спастись бегством не удастся, он заголосил во все горло, буквально сорвался на визг – его голос взметнулся, подобно птахе к небу, взяв, казалось бы, недостижимые для него регистры. Уловив в этом едва ли не агонию загнанного зверька, Океана решила, что клоунада порядком затянулась и с мужа, пожалуй, достаточно. Гордо склонившись над ним, она уперла руки в боки и заворковала:

– Во мне течет кровь, любовь моя, в тебе же, судя по всему, ее нет. Тогда что там, а? Пресловутое мужское семя? Вряд ли. Похотливые желаньица и тайные фантазии? Как знать… А может, там сочится твой страх, м-м? Расскажи мне, отчего ты такой?

– Пошла на хуй! – рявкнул Альберт.

Вскочив на ноги, он кинулся прочь из комнаты.

– Боюсь-боюсь-боюсь, – промурлыкала Океана и, вытерев ладонью окровавленный нос, стряхнула несколько капель на пол. Опустив взгляд, посмотрела на пятна…

…нарушившие монохромную белизну снега.

Тут же села, сделала глубокий вдох и дотронулась до лица. Подбежал Григорий и озадаченно уставился на нее.

– Это должно было случиться, – сказала она, прикладывая к носу мокрый снежный холод. – Скорее всего, давление…

– Знаю. Думал тебя предупредить, но… – Он потер шею. – Мне кажется, было нужно, чтоб это произошло.

Отбросив пропитавшийся кровью ледяной комочек, она минуту-другую покачивала головой в такт льющейся из леса музыке, а потом посмотрела на Григория и протянула ему раскрасневшиеся от мороза руки. Он помог ей подняться, прижал к себе.

– Я сильная, – сказала Океана, уткнувшись лицом ему в грудь. – Я сделала много ошибок, сама же за них и расплачиваюсь, но… Я сильная!

– Да.

– Нет – не да. Просто я сильная. Вот и все. И ничего другого нет.

Григорий провел ладонью по ее волосам. Женщина, пахнущая осенью и морской водой. Так странно…

– И я свободная, – продолжала Океана. – Я могу все. Я свободна, потому что могу… простить себя. – Она тяжело вздохнула. – Ты ведь знаешь, правда?

– Знаю, – отозвался Григорий. – В одной из альтернатив я задавал тебе этот вопрос, и ты ответила. Ты рассказала мне…

Океана молчала, зачарованно слушая, как бьется его сердце – пламенное сердце настоящего живого человека, в жилах которого течет кровь-огонь, а не страх перед прошлым, не грызущее чувство вины или слепая покорность обстоятельствам.

– Но я не рассказывала этого, – произнесла она наконец, – не озвучивала обличающих слов. Вот что мне нужно сделать, пока я окончательно не потерялась в клубах сигаретного дыма и насмешках над мужем, в его бабских пощечинах и выцарапанных глазах ребенка, которого сама же и призвала. Мне нужно избавиться от всего этого. Нужно! Потому что я сильная!

Оттолкнув Григория, Океана задумчиво посмотрела на него.

– Сегодня ночью, – сказала она. – Я буду ждать тебя сегодня ночью. У себя. А все остальное не важно. Просто запомни это.

И стремительно кинулась прочь – прямиком в пыльный воздух старинного особняка, где получила очередную пощечину.

– Что ты собираешься сделать?! – взревел Альберт. – Здесь?! Прямо здесь?! На глазах у наших друзей?! Ты хоть…

Океана подняла голову, и ее свирепый взгляд заставил его заткнуться, даже отступить. Альберт буквально кожей почувствовал, как, всасываемые бурлящей яростью жены, прогибаются стены и потолок, как искажается привычная реальность.

– Если ты еще хоть раз меня ударишь, – прошипела Океана, – я убью тебя.

Альберт поперхнулся, а его зрачки расширились от резкого притока адреналина, – никогда еще он не видел эту женщину такой.

– А теперь слушай внимательно, – чеканя каждое слово, произнесла Океана. – Сегодня ночью ко мне придет мужчина. И этот мужчина останется здесь до утра. Ты же можешь ночевать в любом другом месте, где пожелаешь. Если нет, то можешь и вовсе катиться на все четыре стороны.

– Как…

– Я не договорила! Если же думаешь, что, смотавшись отсюда, навсегда выбросишь меня из своей жизни, то знай: ты глубоко ошибаешься. Нет, дорогой мой, я потратила на тебя слишком много времени и сил, а потому отступать уже не намерена. Даже и не мечтай! Так что мы вернемся в Москву и будем дальше изображать счастливую, блядь, семью – до тех пор, пока твоя, блядь, мамаша не двинет, блядь, ноги! Мы могли бы и вовсе жить отдельно – меня это вполне устраивает, так как я предпочитаю видеть рядом с собой мужика, а не истеричную шлюху с членом-говночерпалкой, – но ты сам знаешь, что пока это не осуществимо. Так вот, ты и впредь можешь таскаться по своим голубозадым дружкам и тыркать любые жопы, что придутся тебе по вкусу. – При этих словах лицо Альберта сделалось мрачным, а губы сжались в тугую полоску. – Можешь даже своего Мишаню отодрать, если он не против…

– Слушай, ты…

– Стоять! – крикнула Океана и, размахнувшись, с силой ударила себя по лицу.

У Альберта отвисла челюсть.

Коснувшись верхней губы, Океана продемонстрировала мужу палец.

– Кровь, – сказал она, – ты ведь боишься ее, да? Маленький обкакавшийся мальчик, теряющий сознание при виде иглы врача. Представляешь, что я могу с тобой сделать? Да я тебя так прославлю, любовь моя, что ты сбежишь из страны. И не достанется тебе ни копейки наследства. А кому все достанется, как думаешь, а? Я ведь с твоей мамашей в очень хороших отношениях, ты не знал?

– Ты… ничего подобного! – Альберт сжал кулаки, но приблизиться не посмел. – Ты больная! У тебя крышу рвет!

– Возможно, – хихикнула Океана, облизывая верхнюю губу и размазывая текущую из носа кровь. – А тебя в данный момент пожирает гигантский инопланетный слизень. Все возможно. Но речь сейчас не об этом. О, свет души моей, сегодня мы с тобой заключим своеобразный пакт. И как я вела себя хорошо все это время, так отныне и ты будешь вести себя хорошо. Уяснил?

– Я-я…

– Уяснил?!

– Д-да, – с трудом выдавил Альберт.

– Вот и славно. А теперь давай вернемся к тому, с чего начали. Первое – если ты еще хоть раз до меня дотронешься, я тебя убью. Буквально или нет, там разберусь. Но факт – тебе не жить. И второе – сегодня у меня гость. И я очень надеюсь, что ты решишь проблему с ночлегом, благо комнат в доме предостаточно.

Она посмотрела на ошарашенного мужа, на то, как одна другой сменяются хаотичные мысли в его потемневших от злости и обиды глазах. Несколько раз Альберт порывался что-то сказать, его пальцы подрагивали, кулаки сжимались и разжимались, а испещренный морщинами лоб блестел от пота. Прямо как в ту ночь… Заскрежетав зубами, Альберт поглядел на стену – на свою сутулую тень, столь блеклую и невыразительную в окружении всех этих неизвестных густых теней, заполонивших помещение, – после чего тяжело, даже трагично вздохнул.

И сдался.

– Хорошо, – тихо сказал он, и вид у него был как у провинившегося ребенка.

– Замечательно, любимый.

Океана вытерла кровь и настороженно приблизилась к мужу, мягко пожала его безвольную влажную руку, а потом обняла, почувствовав, как он вздрогнул – вероятней всего, от отвращения. Но в этот раз он не стал вырываться, лишь сконфуженно дотронулся до ее спины взмокшими ладонями, что-то промычал и даже позволил чмокнуть себя в щеку.

– Мир?

– Мир…

– Умничка!

Она отстранилась, нежно глянула на Альберта. Глаза ее сияли каким-то тайным огнем, о существовании которого тот раньше даже и не догадывался.

– Почему ты такая гомофобка? – всхлипнул он.

– Нет, мой дорогой, – покачала она головой, – я вовсе не гомофобка. А смеюсь я не столько над твоей ориентацией, сколько над тобой. И тут уже ничего не поделаешь… Так что – точно мир?

– Угу…

– Я знала, что мы поладим. И, пожалуйста, не оставляй меня в этом доме одну, хорошо? Полагаю, уже завтра утром можно будет вернуться в Москву, где каждый из нас займется любимым делом. Ну как, идет?

– Идет, – кивнул Альберт и поспешил сбежать с поля боя, на котором потерпел столь сокрушительное поражение.

8.

«Даешь мне внутрь себя взглянуть, как в книгу, и тайны увидать и тьмы чудес»

Знаешь, а ведь когда-то я была той еще хохотушкой. Впрочем, чего это я? Ты ж все и так знаешь! Но… не важно. В общем, я много смеялась, радовалась. Не то, что теперь… Ох! Как же трудно рассказывать историю собственной жизни, полной неисправимых ошибок, тому, кто слышал эту историю уже не раз – просто где-то в альтернативной реальности, так ведь? Думаю, там, на одной из веток твоего вселенского древа, есть другая Океана: она гораздо счастливей меня, чаще улыбается и меньше курит. А еще у нее семья, дети, работа, хороший секс по ночам… ха! Может, даже и любовник имеется. Жаль, что она уже не я. Была мной когда-то, а теперь вот нет. Потому что меня, наверное, и вовсе не существует. Кто я? Шматок мяса, расплющенный крышей автомобиля, – вот кто! Размазанные кишки и дерьмо – вот кто! Ужас в глазах водителя, совершившего все это, – вот кто! А еще я – это моя мать, предавшая закланию собственную жизнь и жизнь своего ребенка. Во имя любви… Да-да! Правда, о которой мало кто знает. Тетка, вырастившая меня, не желает об этом говорить. Она любила брата, но его поступок… Может, она просто не понимала своего брата, не видела, как он мечется? Папа. Для меня это слово имеет большое значение. Папа дал мне имя – мое имя! Он назвал меня в честь единственного, что считал прекрасным. Он убил мою мать и чуть не убил меня, и теперь вот океан поглотил его. Помнишь «Бурю» Шекспира? Песнь Ариэля? Дин-дон, дин-дон, ага… Мне вот последнее время частенько она вспоминается. А еще все эти истории, ныне превратившиеся в пожелтевшие газетные заметки, – никогда не думал об этом? Сколько там всего, бесполезного и ненужного, – а ведь все это чья-то судьба, жизнь… Интересно, каково это – нажраться в хлам, сесть за руль и угробить собственную семью? Думаю, он не вынес того, что сделал, и потому сбежал в единственную фантазию, которой поклонялся на протяжении многих лет. Но я искренне надеюсь, что в последние свои дни, он – мой папа, папочка… – стоял на берегу и смотрел на океан. И я не держу на него зла за содеянное. Вовсе нет! Ведь я мертва. Я погибла тогда, в той аварии, а то, что лежит рядом с тобой этой ночью – лишь призрак, тень. Этот дом полон десятков, а то и сотен таких же теней. Но беспокойный призрак, жалкая тень эта не есть я. Я не такая. Я – Океана, величественная и непостижимая, но никак не столичная сомнамбула с кризисом среднего возраста, без прошлого и будущего. Не та амеба, выкуривающая по две пачки в день, пересматривающая старые сериалы и перечитывающая давно уже приевшиеся книги, нет! Я не могу быть такой! Океана не имеет права быть неудавшейся матерью, воплотившей идею собственного нерожденного ребенка в действенный образ. А ведь я вижу его – моего мальчика. Он ужасен и невинен. Все, что в нем отвратительного – моя вина. Моя! Это все с ним я сотворила! Я убила его, и я же его воскресила. Он – не галлюцинация, не фантом, не материализовавшееся угрызение совести. Он – идея моего наказания, мной же придуманная. Как знать, может, океан для отца тоже был лишь идеей? Может, папа тоже хотел наказать себя? Мне трудно говорить об этом… Господи, как же сложно! Как там писал Голсуорси? Женщина способна вынести что угодно и даже больше, да? Но так ли это на самом деле? Понимаешь – ты должен понять! – я согласилась на все, когда Альберт предложил мне сделку. Столько денег, возможностей… это вскружило голову… мои глаза заросли, а руки превратились в жадные хапалки. Я хватала, хватала, хватала… Я продалась полностью, и мне несказанно льстило, что не пришлось унижаться, как прочим женщинам, не пришлось ползать на коленях и раздвигать ноги по щелчку пальцев. Альберту было плевать на меня. Я лишь должна исполнять роль невесты, а позже – супруги. Он не интересовался мной как женщиной, предпочитая шпарить мужиков. И я была в восторге от того, какой финт провернула. Мертвая… А потом он захотел купить у меня ребенка. Так было проще – без усыновлений, без судебных разбирательств, твоя плоть и кровь. Но ведь это и мой ребенок! Просто когда мы разойдемся, он заберет его в свою новую семью. Альберт до сих пор верит, что у него может быть семья. Жалкий ублюдок! Но я согласилась. Мой труп, размазанный по сидению отцовского автомобиля, с удовольствием ухватился за названную Альбертом сумму в дополнение к тому, что уже было обещано. А потом… Знаешь, я никогда не забуду, как мы делали этого ребенка. Альберт с трудом сдерживал тошноту – ему действительно было дурно! Его глаза затуманились, он искусал до крови губы, а чтоб добиться эрекции, ему пришлось сожрать пару таблеток виагры и работать рукой добрые полчаса, попутно просматривая гей-порно в интернете. Для меня все это стало неожиданным и крайне неприятным откровением. Никакой тебе ласки, никаких прелюдий, вообще ничего! Он просто грубо протиснулся в меня, кряхтел и пыжился какое-то время, на сухую продираясь вглубь, потом воспользовался искусственной смазкой и все равно долго не мог кончить. Было омерзительно видеть его взмокшую от пота рожу, его раздувшиеся ноздри, его торчащий меж зубов кончик языка. Мыслями он витал где-то далеко. Наверное, представлял на моем месте кого-то другого, уж не знаю… В общем, после полуторачасовой пытки – а за это время хваленая мужская сила трижды его оставляла – он наконец-то излил в меня свое семя. Минутой позже я лежала в душной спальне и слушала, как за окном шипит проклятый город, и как через стенку, скрючившись над унитазом, блюет Альберт. Думаю, именно тогда осознание совершенного поступка настигло меня. Боже! Я молилась, чтобы не залететь. Сама же подбирала день, высчитывала и просчитывала, так как Альберт наотрез отказался ложиться со мной в постель больше одного раза. И позже мечтала, чтобы все оказалось ошибкой, чтоб мои расчеты не подтвердились, а его живчики не были столь уж «живыми». Но тесты… эти гребаные тесты с их гребаными полосками! Храм иллюзий в одночасье рухнул, и, пораженная, я застыла перед лицом шокирующей действительности. Тогда-то я и решила убить своего ребенка. Мне думалось, это хороший выход – никакой семьи для этого гомосека, никаких сребреников для меня. Сделка аннулирована. Ты только представь, каким Альберт был бы отцом? Неужели он воспитывал бы моего сына бабскими пощечинами и непрекращающимися истериками?! Так я тайком записалась на прием к врачу, сдала анализы, прошла через гормональный аборт… И теперь… теперь каждую ночь мне снится алое-алое солнце. Оно распускается, как цветок – красивое, пульсирующее, – пока я не понимаю, что это лишь кровавый плевок в миске, а лепестки – солнечные лучики – не что иное, как брызги. Вот каким я увидела своего ребенка. Таким его и запомнила. Думаю, видение это никогда не оставит меня. Мальчик в углу, с глазами, якобы выскобленные скальпелем хирурга, – все моя буйная фантазия. Гребаный клишированный образ из дурацкого ужастика, не больше. Понимаешь, внешне он такой, каким мог бы стать мой сын… Ну, мне так кажется… А его глаза… то, что от них осталось… – это же зеркала души, да? Подобное не дает мне покоя: есть ли душа у эмбриона? Есть ли, как думаешь?.. Не отвечай! Просто… отныне все сводится к тому, что я могу общаться с трупом, даже с обезображенным трупом, но… как мне говорить с неразвившимся комком плоти? Я не знаю… Так противно, мерзко, страшно и одиноко! И вот я сижу на полу в коридоре, в одних трусах и футболке, рыдаю и рыдаю, а кровь течет из меня, пачкает пол. Она воняет, эта кровь, а я пытаюсь начертить ею имя собственного нерожденного сына. Пытаюсь вписать его в этот мир, хотя сына уже и нет. П-Е-Т-Я… А потом объявился Альберт, и я сказала, что у меня был выкидыш. Он даже скорую не стал вызывать. Смерил меня презрительным взглядом, долго таращился на кровь на линолеуме и под конец выдал, что я отвратительна. Затем перешагнул через меня, как через труп – нет, хуже: как через пакет с мусором! – взял что-то на кухне и ушел. Не появлялся дома больше недели. И все это время я лежала в постели, в мучительно давящей тишине. За окном постоянно шел дождь, и мне никто не звонил, никто не писал, не навещал. Я была никому не нужна! В принципе, я и теперь никому не нужна. Кому? Разве станут нормальные люди водить знакомство с покойниками? Не-а, не станут. Никто и никогда. Я просто заблудилась в стране живых… Жалкое, неприкаянное привидение… Я продала себя, продала своего ребенка, потом убила его… и даже не попыталась бороться, понимаешь? Я хуже, чем та мамаша у Бодлера, которая просит веревку удавившегося сына, чтоб торговать ею, как талисманом от сглаза. Но я же сильная! Сильнее Альберта! Могла бы швырнуть ему эти деньги и послать ко всем чертям. А я ничего не сделала. Подчинилась. Сдалась. Жалкое, жалкое привидение. Я… я…

Я – нож, проливший кровь, и рана,

Удар в лицо и боль щеки,

Орудье пытки, тел куски;

Я – жертвы стон и смех тирана!

Вот кто я такая.

9.

Акт Третий. Заключительный

***

Умолкнув, Океана прижалась к Григорию и отрешенно уставилась в окно, за которым снежный вихрь норовил замести темень ночи. Дом же словно аккумулировал в себе тишину, и Океана вдруг поняла, что за прошедший день не встретила практически никого. Все куда-то подевались: и Таня с ее переливающимися глазами, и хитрая Ника, квохчущая над своим сокровищем, и деловой Миша с целеустремленным взглядом мужчины, уверенного, что в этой жизни ему все по плечу. Даже хозяин усадьбы – этот таинственный фантом с черными воронками-безднами вместо глаз – не объявлялся. Событие столь же неестественное, сколь и приятное. И если отбросить бесполезные мыслишки, искрящиеся где-то на периферии сознания, то так легко было поверить, что фантасмагорическая глушь эта и есть тот неназванный край света, куда безвестные мудрецы отправляются постигать смысл бытия. А может…

– Вот и закончился второй акт, – выдохнул Григорий, краем уха прислушиваясь к едва уловимым шорохам в коридоре.

В глазах Океаны до сих пор блестели слезы.

– Что? Прости, я не расслышала…

– Нет, ничего. Просто хочу, чтоб ты знала – мне хорошо с тобой. Очень хорошо. А насчет твоего откровения… не вини себя.

Прижавшись к нему покрепче, Океана больше не пыталась унять разрастающийся в голове ураган, как и не старалась угомонить свое истосковавшееся по ласкам тело. Вместе с тем, почувствовав, как разгорается желание Григория, она в сладостном предвкушении запустила руку под одеяло… обхватила пальцами… несильно сжала… Теперь, когда она раскаялась в свершенном преступлении, стало гораздо легче. Пусть и на время, но легче. Океана вновь ощущала себя настоящей, живой, а может… даже и прощеной.

Хотя…

– Что это значит? – спросила она, коснувшись татуировки на груди Григория: подавляющая евклидовой простотой фигура, состоящая из множества переплетенных меж собой линий.

– Символизированная проблема разнообразия, – объяснил он. – Эта диаграмма была построена Афанасием Кирхером – немецким ученым-изобретателем, автором известного волшебного фонаря. Погляди, тут восемнадцать исходных точек с одной стороны и восемнадцать конечных с другой. Их сочетания в виде прямых, проведенных от одной точки к другой, наглядно отображают возможные варианты. Тем самым Кирхер хотел показать запредельность вселенского многообразия.

– Штрих-код какой-то, – улыбнулась Океана…

А где-то в лесу ухнул филин, после чего взмахнул крыльями, сорвался с ветки и унесся во взвихренную тьму. Старые деревья заволновались, зашуршали ветвями, так как из чащи навстречу дому шагнуло нечто.

– Потерпи, милая, – послышался шепот, – уже недолго осталось.

– Конечно, папенька.

***

Сам собой щелкнул замок, и дверь в спальню Альберта отворилась. Вылепленная из мрака, словно бы вырвавшаяся из детских кошмаров фигура вступила в комнату и воззрилась на спящего мужчину – тот, раскинув руки, натужно храпел.

– Просыпайся, – сказал хозяин усадьбы, шлепнув Альберта по лицу.

Вновь скрипнула дверь, и внезапно помещение заполонили тени. Тусклый свет единственного окна померк, и даже завывания ветра больше не слышались. Остались лишь вязкие пятна серой краски суть бледные маски-лица, мельтешащие в подавляющей черноте холста; маски-лица с вытаращенными алчущими глазами, с перекошенными, широко распахнутыми дырами-ртами, застывшими в безмолвном крике… Особняк пробудился, и детский смех медленно стек по чердачной лестнице, вторгшись в сознание спящей Ники. Весело щебечущая ребятня в ее сновидениях плескалась в зеленоватой воде, а южное солнце покрывало кожу патиной бронзово-золотистого загара. Ника же кокетливо улыбалась мужу, улыбаясь сквозь него накаченному брюнету, с плотоядной наглостью разглядывавшему ее бедра и грудь. Эти яркие, обильно смазанные похотью образы просочились в сновидения лежащего рядом Михаила, вызвав сильнейшую бурю эмоций. Еще ни разу до сей поры он не замечал за женой такого поведения…

– Просыпайся, – повторил хозяин усадьбы. – Вставай же!

И в этот миг сотни фигур склонились над Альбертом; крючковатые когтистые пальцы потянулись к нему и бесцеремонно вырвали бедолагу из столь желанного и столь сладкого мира грез, в котором ему посчастливилось укрыться от своего дневного позора.

– Ч-что происходит?.. – сонно моргая, пробормотал он.

Сколь невероятно жуткое ощущение – пробудившись, обнаружить сонм призрачных лиц, лиц, лиц, которые постепенно сливаются в одно старческое лицо, тонут в черных бурлящих колодцах на месте глаз…

***

Океана поцеловала Григория.

– Ты уже в курсе, как все произойдет? – спросила она. – Расскажи! Я хочу знать!

– Есть лишь один способ. – Он отстранился и серьезно поглядел на нее. – Этой ночью другого и быть не может.

И тогда она поняла, чего от нее добиваются, а вместе с тем испытала и болезненный укол страха и стыда одновременно. Но не омерзения, нет. Океана почувствовала некую символичность в том, чтобы заняться именно таким сексом; Григорий прав: нынешней ночью в данном месте иного и быть не может.

– Просто так надо, – сказал он в подтверждении ее мыслей.

– Хорошо.

Кто-то забормотал в соседней комнате, а потом Океана услышала искрящийся радостью детский смех, затопивший собой коридоры и анфилады. Каким-то непостижимым образом он подействовал на нее, привнеся спокойствие в ее искалеченную душу, привнеся определенную покорность обстоятельствам, даже намек на дрему. И, собственно, разве эта затерянная в лесу – посреди бушующей зимы и ночи – усадьба, а правильнее сказать, усыпальница, не создана для того, чтобы спать вечно? И во сне отправиться по той жуткой скользкой дороге, держа за руку несчастное существо, брошенное вне времени и людей? Отправиться через пустыню в пустоту, а там… там она сможет вывести ребенка к свету. Прочь из туманного лимба!

– Встань на колени.

Океана подчинилась.

– У меня еще ни разу такого не было, – смущенно призналась она. – Я в этом плане барышня довольно неопытная.

– Не переживай, – успокоил Григорий и вдруг, читая ее мысли, в которых плавали строчки из Бодлера, произнес:

Скажи, ты помнишь ли ту вещь, что приковала

Наш взор, обласканный сияньем летних дней,

Ту падаль, что вокруг зловонье изливала,

Труп, опрокинутый на ложе из камней.

Он, ноги тощие к лазури простирая,

Дыша отравою, весь в гное и поту

Валялся там и гнил, все недра разверзая

С распутством женщины, что кажет наготу…

Океана улыбнулась.

Григорий же плюнул себе в ладонь. Голос его теперь сделался совершенно другим – низким, сухим и требовательным, не признающим отказа, алчущим удовлетворения. В действительности же до всех постельных откровений этой разнесчастной женщины ему не было никакого дела: Григорий пребывал в ужасе. Он знал, что нечто древнее и кошмарное стоит там, на улице, у самой кромки леса, вдыхая морозный воздух со снегом и выдыхая один только снег. Он просчитал все возможные варианты и понял, что иного выхода, кроме как подчиниться этой невероятной силе, загнавшей их с сестрой в сие злополучное место, попросту нет. Все альтернативы нынешней ночи вели его во мрак и пустоту запредельного, где он оказался бы заперт наедине с безумием. Заложник будущего, которое наступило задолго до того, как он приехал в этот проклятый дом. И теперь все, чего он желал, так это как можно скорее исполнить требование и убраться восвояси.

Будущего Океаны он не видел – и в этом заключалась еще одна из причин его ужаса.

Океана зашептала:

А вот придет пора, и ты – червя питая,

Как это чудище, вдруг станешь смрад и гной…

Ты – солнца светлый лик, звезда очей златая,

Ты – страсть моей души, ты – чистый ангел мой!

О да, прекрасная – ты будешь остов смрадный,

Чтоб под ковром цветов…

– Будет немного больно, – перебил Григорий.

Кто-то тяжело ступал по ступеням, поднимаясь на второй этаж…

– Вряд ли меня этим напугаешь, – отозвалась Океана.

И в тот момент, когда острая боль захлестнула ее, она поняла, почему все должно быть именно так. И дело здесь было не в самом акте или ее отношении к Григорию, к Альберту, к себе, – вовсе нет. Просто – то была цена, назначенная за очищение. Ей требовалось пройти через унижение, – в этом и заключался смысл платы, которую она сама себе определила. И потому, стиснув зубы, она вжалась лицом в смердящую плесенью подушку, вцепилась пальцами в простыню и с силой выкрутила ее. Жилы у нее на шее вздулись, сердце норовило вырваться из груди, но она молча терпела, терпела, терпела… Вздрагивая при каждом толчке-шлепке, слыша тяжелое дыхание Григория, в одночасье переставшего быть Григорием и обернувшегося восемнадцатисантиметровым орудием искупления, она постепенно утрачивала понимание того, кто именно находится позади нее. Может, там был Альберт? А может, весь мир?

Мгновением позже кто-то закричал в соседней комнате, и вопль этот эхом уплыл вниз по лестнице, выскочил сквозь неприкрытую дверь на погруженную в стужу улицу и был тут же проглочен лесом…

***

– Чего вам надо? – пробормотал Альберт. – Который час вообще?

С каменным выражением лица хозяин усадьбы застыл в стороне, а вся комната плыла, словно в тумане, из которого то и дело проступали сгорбленные парейдолические фигуры – эти мертвые тени, отбрасываемые огнями уже не святого, но проклятого Эльма. Повеяло холодом, и, протерев глаза, Альберт с удивлением обнаружил на одеяле несколько снежинок. Кроме хозяина усадьбы в спальне, конечно же, никого не было: не иначе как происки темноты, которая порой играется с пугливыми людьми, наводит на них морок – так, что им мерещится всякое, даже такое, чего они не способны вообразить. А воображение у Альберта, напротив, было хоть куда. Развитое еще с раннего детства, когда из-за очередной банальности получив замечание от въедливого учителя или же терпя насмешки и издевательства садистов-одноклассников, постоянно придиравшихся к его забитости, молчаливости и аккуратности в плане одежды, и возвращаясь домой с порванной штаниной или синяком, он представлял себе картину грядущего наказания. Медленно поднимаясь на второй этаж их богатого дома, он с поражающей точностью и в мельчайших деталях воспроизводил в голове худощавое, с остро очерченными скулами лицо матери, ее холодные, пульсирующие нетерпением глаза. Он воображал…

Тени?

…как она будет хлестать его по щекам. Одна пощечина, вторая, третья – так несколько раз. И звук шлепков надолго увязнет под потолком – там, где витал и умирал дым от ее бесчисленных сигарет. А потом мать, возможно, даже ткнет ему в лицо грязной прокладкой: мерзкое к мерзкому, гадость к гадости. После отвернется и сделает вид, будто сына нет в комнате, будто его вовсе не существует. Так она не будет обращать на него внимания до самого вечера, потому что он «очень плохой».

– Так что такое? – спросил Альберт, ежась от хлынувшего в комнату холода. – Что-то случилось?

Тут, пропустив в дом ужасающее нечто, громко хлопнула на ветру входная дверь. На лестнице раздались тяжелые шаги – призрачным эхом поплыли на второй этаж. Альберта накрыло волной всепоглощающего страха. Он вдруг понял, что в этот самый миг в десятках километров отсюда его мать испустила дух. Он понял, что это она явилась к нему, намереваясь в последний раз отхлестать по щекам, испачкать в мерзкой крови. Понял, что сильно прогневал ее, и что после она уже никогда не заговорит с ним.

– Прости меня, мамочка, – всхлипнул Альберт.

Дверь в его комнату распахнулась, но в коридоре он ничего не увидел – абсолютно ничего!

– Мамочка?

И тогда хозяин усадьбы выхватил нож и молча ударил Альберта в грудь. Тот пронзительно закричал, раз-другой схватился за рукоятку, судорожно дернулся и повалился на кровать, пачкая мертвенную белоснежность простыней горячей багровостью. В последние мгновения своей жизни он увидал, что комната битком набита людьми в странных одеждах; все они смотрели на него и чего-то ждали, ждали… А там, в коридоре, среди ветра и снега стояло оно. И, будучи не в силах описать то, что открылась его затухающему взгляду, Альберт остановился на одном-единственном слове – «прекрасное!»…

Минутой позже хозяин усадьбы склонился над бездыханным телом и выдернул нож. Он окунул руки в теплую кровь и поднял их, демонстрируя застывшей в предвкушении плотоядной темноте:

– Цена уплачена.

***

Григорий дернулся, тяжело выдохнул и отвалился от Океаны. Она же свернулась калачиком, до крови прикусив палец и глядя куда-то в пустоту собственных мыслей.

– Знаешь, – прошептала она спустя какое-то время, – это так мерзко. Даже и представить себе не могла, что буду… что испытать это… Гадость! Отвратительно! Я – отвратительна!