Текст книги "Истории мертвой земли"

Фридрих Шиллер

***

В своем разоблачительно-пророческом «По ту сторону добра и зла» помимо всего прочего Ницше высказал следующую любопытную мысль: «Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя», – и в молодости я частенько задумывался над этими словами. Что на самом деле великий философ пытался нам сообщить? О каких жутких тайнах, открывшихся его взору, стремился поведать? Признаюсь, меня неимоверно пугало это его изречение.

И лишь теперь я с полной уверенностью могу сказать почему.

С самого начала, желая разобраться с заложенным в тексте смыслом, втайне от самого себя я жаждал узнать, что же скрывает бездна.

***

Сейчас:

Вот они – все эти люди. Ходят-бродят тут, сверкают проплешинами и таращат на меня свои трусливые глазенки. Задают дурацкие вопросы. Приводят бессмысленные доводы. О чем-то спорят друг с другом, раздражаются и неодобрительно качают головами. В общем, любым способом пытаются выяснить, с чем же им довелось столкнуться.

Мне скучно.

Зевнув, я перевожу взгляд с одного из этих умников на другого. Изображаю улыбку. Мне фальшиво улыбаются в ответ. Все это – лишь игра. Общепринятая, а потому крайне примитивная и не требующая особого умственного напряжения забава. Обычно ее напыщенно именуют социальной психологией. И если честно, я не особо рвусь участвовать в этой игре, но иного выхода у меня попросту нет.

Что мне интересно, так это скользящие вдоль стен тени – извивающиеся, подобно гигантским тропическим змеям, и принимающие самые причудливые формы и очертания. Я украдкой наблюдаю за ними, не без содрогания обнаруживая в их недрах хищный оскал моего альтер эго, всюду следующего за мной по пятам…

– У вас было все!

Сказано это с долей восхищения и зависти, а вместе с тем и не без высокомерия, даже презрения.

Было.

Отвернувшись от теней, что уже принялись нашептывать мне свои пугающие истории, окончательно сбитый с толку я смотрю на людей. Неужто эти представители породы умственно отсталых, гордо зовущие себя докторами, профессорами, всякого рода специалистами, взаправду считают, будто понятие «все» подразумевает одно лишь материальное благосостояние? Судя по всему, так и есть. Что ж… – таков этот мир. Мы его создали, нам в нем и жить.

Как ни крути, а они меня мало заботят, и потому с возросшим воодушевлением я снова прислушиваюсь к изменчивым теням, как и к скопившемуся в углах комнаты мраку. Несмотря на явную клишированность образа, мне страшно, но и… любопытно – любопытно, что же поведают мне на этот раз; любопытно, насколько ужасной и запутанной окажется очередная история.

– Попытайся вспомнить, – слышу я шепот.

***

1995 год:

– Леха, в этом пруду жук-плавунец точно не водится.

– С чего бы?

– Да сам посуди, откуда ж ему тут взяться? Сплошное мелководье, тины практически нет, а из живности лишь комарье да мошкара.

– Может, еще поглядим?

– Да впадлу как-то. Это ж не пруд даже, а какое-то городское болото. Сплошной тухляк!

– Хм… твоя правда. Обломно, конечно. И че теперь делать? В деревню не сгоняешь, а в этом мерзком городе ни одного тебе нормального пруда не сыщется.

– Есть у меня идейка.

– Ну и?

– Мне дружбан вчера пару кассет с ужастиками подогнал, можно позырить.

– Ужастики?

– А что?

– Фиг его знает, не очень-то я люблю ужастики.

– Да брось ты, Леха! Маленький, что ли? Все равно делать особо нечего, а в ужастиках – там тебе и чудища всякие, и кровищи дофига. В крайнем случае всегда найдется над чем поржать.

– Ладно, уговорил…

***

Сейчас:

В воспоминаниях я нередко возвращаюсь к этому короткому диалогу, состоявшемуся одним жарким днем, казалось бы, тысячу лет назад.

В том недосягаемо-чарующем прошлом, обычно увлеченные ловлей всевозможных жуков, мы с моим другом Лешей изнывали от скуки в душной городской повседневности – сказывалась привитая сердобольными бабушками и дедушками любовь к деревенским просторам, которых по ряду причин мы оказались лишены. Не зная, чем еще себя занять, мы обратились к единственному возможному в такой ситуации развлечению – к кино. Зарубежные низкобюджетные фильмы ужасов в переводе Володарского и Гаврилова, Михалева и Горчакова пришлись мне по вкусу, и даже больше – они пробудили во мне некий, спящий до поры до времени талант. Невольно запустив механизмы моего буйного воображения, эти фильмы заставили меня фантазировать, а чуть позже и сочинять.

Всего лишь потертая видеокассета с записанными на ней двумя ужастиками – сущая нелепость, сплошная бессмыслица!

Но именно с этого все и началось.

***

Три дня назад:

– И о чем они тебя спрашивали?

Когда я вошел, она, уютно устроившись на диване, размеренными движениями маленькой кисточки наносила на ногти лак.

И не показалось ли мне, что в последнее время она стала слишком много внимания уделять своей внешности? Или же это я – вечно витающий в облаках писатель, а по совместительству непутевый муж – наконец-то заметил, что моя жена в первую очередь женщина, а значит, ничто женское ей не чуждо?

Сняв пальто и скинув ботинки, я швырнул ключи от машины на стойку и прошел в комнату. Мгновенный слепок реальности: телевизор на стене – огромная плазменная панель – крутил очередную рекламу, на кофейном столике красовалась полупустая бутылка из-под вина, а за окнами в расцвеченный маслянистыми огнями город бесшумно вползала туманная ночь.

– О чем спрашивали? – с запозданием отозвался я. – Так все о том же, Вишенка: сколько вымысла в моих сюжетах, не страшно ли мне спать по ночам, излюбленное – откуда у меня берутся идеи… Э-эх, Алана Мура на них не хватает!

– Все?

– Ну и, естественно, классический вопрос: как я стал тем, кем являюсь.

Еще один слепок: в ванной комнате бурлила джакузи, а ионизатор воздуха источал едва уловимый аромат пластика…

Я знал, что в будущем обязательно использую все эти слепки для большего натурализма в своих текстах. Ведь имитация реальности – достоверность, правдоподобие, как ни назови! – является одной из важнейших задач всякой, тем более вымышленной, истории. И разве среди прочего не достигается она за счет ненавязчивого, но тщательно выписанного окружающего пространства?

– И что ты ответил? – Оставив ногти в покое, жена насмешливо посмотрела на меня.

В первый же день нашего с ней знакомства я был поражен силой ее взгляда – невероятно проницательного, срывающего с тебя все покровы и маски, а при желании способного изничтожить, – потому и думать не думал что-то от нее скрывать или отделываться проходными шутками.

– Правду, – просто сказал я.

– Надеюсь, не как обычно? – вздохнула она, демонстративно закатив глаза и откинув голову на спинку дивана.

И не показалось ли мне, что на ее тонкой шее, резко контрастируя с фарфоровым цветом кожи, алел овальной формы синяк, которого, готов поклясться, еще утром там не было?

Решив, что в последнее время мне слишком многое кажется, я с виноватым видом улыбнулся:

– Угу. Я опять сказал им, что для того, чтобы стать мной, мне всего-то потребовалось сойти с ума.

***

1995 год:

– Слушай, а ведь не так уж и плохи эти твои ужастики. И сиськи в наличии, и литры кетчупа, да и поугарать есть над чем.

– А ты думал!

Не обращая внимания на призывы ярких солнечных лучей, отчаянно прорывающихся в пыльную комнату сквозь плотные занавески, мы плюхнулись на диван и включили старенький китайский телевизор.

– Че зырим сегодня? – поинтересовался Леха.

– «Пятница тринадцатое», – ответил я и даже попытался изобразить дьявольский хохот: – Уха-ха!

А где-то в глубине души уже зрело понимание, что если для Лехи все эти ужастики лишь развлечение, то для меня они нечто большее – что-то совершенно иное, по-своему определяющее меня как личность.

***

2000 год:

Я с жадностью ловил каждый ее взгляд, каждое мимолетное движение – будь то покусывание губы или почесывание мочки уха, даже подергивание отдельных мышц на лице – и не мог дождаться, когда же она наконец дочитает. За это время я трижды прокрутил в голове всю историю, скрупулезно разобрал каждого из героев и даже умудрился пройтись по стилистике – и все это с целью выявить сильные и слабые стороны моего рассказа. Но, как бы я ни старался отыскать изъяны, во всех смыслах рассказ по-прежнему казался мне безупречным, если не сказать шедевральным. И потому, тот итог, что она подвела, был настолько ошеломляющим, что я решил, будто ослышался.

– Очень примитивно.

Она выжидающе глянула на меня.

– Э-эм… В каком смысле, примитивно?

– Во всех. Сюжет предсказуем до безобразия: заброшенный дом, типичное древнее зеркало, открывающее врата в ад, и группа туповатых подростков на очередной пьяной тусовке. Персонажи совершенно не раскрыты, художественность отсутствуют напрочь, а логика хромает на обе ноги. Сразу видно, что автор очень неопытен и совершенно не дружит с русским языком. А еще – что автор явно насмотрелся фильмов ужасов. Впрочем… могу похвалить сцены убийств. Это единственное, что в рассказе удалось. Здесь автор постарался на славу – как с описаниями, так и со всем остальным.

– А что не так с языком? – полушепотом спросил я.

– Уж больно много в тексте ошибок. Прям слишком много! Да и ошибки все какие-то глупые.

– А ошибки еще и умными бывают? – съязвил я.

Ее глаза сверкнули ледяной молнией, но, видимо сделав скидку на мой возраст, она предпочла сменить гнев на милость.

– Бывают. И со временем вы поймете, о чем я сейчас говорю.

Она вернула мне тетрадь.

– Передайте автору, что если он хочет стать настоящим писателем – если он действительно хочет им стать! – одного желания будет недостаточно. В этом деле требуется усиленная работа над собой. – И, подумав, добавила: – А еще пускай выберет менее кровожадный жанр. Насилия в мире и так хватает.

Улыбнувшись уголками губ, она совершенно неожиданно подмигнула мне, тем самым давая понять, что мое инкогнито раскрыто: никакой я не посредник. Притащив к ней свой рассказ под предлогом-де от скромняги-приятеля, я определенно сглупил.

– Обязательно все ему передам, – смутился я и стремглав кинулся прочь – подальше от моего первого критика.

***

1997 год:

– И давно ты рисуешь комиксы?

Леха деловито листал альбом, скользя взглядом от одной текстовой вставки к другой.

– Не-е, сравнительно недавно, – признался я. – Это вот история по мотивам «Зловещих мертвецов».

– Да вижу, вижу… У мужика циркулярка вместо руки – сложно не узнать. – Он пролистал альбом до конца. – Слушай, а у тебя недурно выходит. Прям настоящий художник!

Ощутив, что краснею, я отмахнулся:

– Брось, скажешь тоже, художник… У меня по рисованию за четверть постоянно тройбан стоит.

– Это не показатель.

Взяв один из своих комиксов, созданных в состоянии, очень близком к наркотическому экстазу, я принялся его перелистывать.

– Так что, правда думаешь, что у меня неплохо получается? Видишь ли, мне просто надоели все эти голливудские ужастики, вот я и попробовал создать что-то свое…

Перед глазами замелькали карандашные рисунки, в которых рекой текла кровь, отвратительные чудовища раздирали на куски визжащих от боли людей, а перепуганные военные отстреливались от полчищ разъяренных живых мертвецов. То, с какой анатомической точностью мне удавалось изображать черепа и кости, внутренние органы и мышечные волокна, стало натуральным откровением как для моих родителей, крайне смущенных подобным моим хобби, так и для меня самого. Мои ужасные персонажи всячески скалились и подмигивали, тем самым выражая свое почтение. Отныне я был их другом и покровителем – тем, кто позволил им явиться в наш мир из глубин моего не совсем нормального воображения.

Я захлопнул альбом и посмотрел на Леху.

– У тебя определенно талант, – без тени иронии сообщил он.

***

Сейчас:

Воспоминания – крайне интересная штука. Для кого-то они представляют отдельную реальность или, скажем, подтверждение некогда прожитой жизни – этакий метафизический документ, удостоверяющий пребывание в этом мире на определенном отрезке временной прямой. Своеобразный перечень слов и мыслей, поступков и событий, частью которых тебе довелось стать, которые сделали тебя тем, кто ты есть, и которые никогда уже не произойдут вновь. А еще – бесчисленное множество людей: друзей и врагов, знакомых и незнакомых, всех, кто имел хоть какое-то для тебя значение.

Воображение также является отдельной, не менее значимой реальностью. С той лишь разницей, что, в отличие от подлинных воспоминаний, здесь нет никакого ограничения в плане возможностей. Воображение несет столь желанную для всякого мыслящего человека свободу, пределы которой устанавливаются исключительно самим человеком. Воображение – это и есть та бездна, о которой писал Ницше. Бездна, в которую заглядывает каждый из нас – осознанно или нет, – пытаясь отыскать нечто принципиально новое, отличное от реалий повседневности.

При этом не стоит забывать, что у бездны тоже имеются глаза.

***

2007 год:

Табачный дым стелился причудливыми извивами, а холодный неоновый свет перемежался с музыкальными басами, оставляя неприятное ощущение пульсирующего визуального гула. И на дне моего стакана – в чарующих глубинах пузыристой, янтарного цвета жидкости – казалось, скрывается мифологический кракен, рвущийся изменить меня, сделать меня совершенно другим…

Внезапно я ощутил прикосновение к руке, а через мгновение у меня на ладони возникла голубенькая таблетка. Один-единственный глаз на криво ухмыляющейся физиономии подмигнул:

– На вот, заправься.

А от существа по левую руку исходил сладковатый аромат парфюма.

– Это очень веселое колесико, – прошипела физиономия справа. Глаз же словно бы плыл в мареве дыма, света и музыки, остекленело-безжизненный, в чьих недрах, сколько бы я ни старался, так и не смог обнаружить разумность. Противоестественное, рядящееся в одежды привычного. Такое пугает. – Идешь отрываться?

– Да, сейчас.

Закинув таблетку в рот, я сделал жадный глоток из стакана. Кракен запустил свои щупальца мне в нос, потянулся к мозгу и с голодной яростью рванулся навстречу моему сознанию. Существо же по левую руку игриво хихикнуло, обнажив ровные белые зубы, и, скользнув в дымку моего опьянения, внезапно придвинулось ко мне, очутилось совсем рядом.

Слепок реальности – странная-странная мысль, навязчиво засевшая в голове: «Интересно, каково это – постоянно жить с женщиной, любить ее, называть семьей?»

– А еще одной не найдется? – поинтересовалось существо, и я поразился тому, что оно знает человеческий язык.

– Думаю, найдется.

– Меня Катя зовут.

Ба, да это ж девушка! Я был искренне удивлен.

– Мурат.

С запозданием она окинула меня оценивающим взглядом, а я – ее. Симпатичная, явно не обремененная интеллектом особь женского пола: миловидное личико, тонкая шея, покатые плечи, крепкий третий размер, изящные запястья, маленькие пальчики с наманикюренными ноготками, мощные бедра и шикарные ноги, бесцеремонно выступающие из-под коротенькой юбки…

– Только, пожалуйста, не разговаривай с моей грудью, – развязно ухмыльнулась она.

– А ты – с моим кошельком, – парировал я.

Очередное знакомство с перспективами на одну ночь. Большего и не требуется. Или все-таки?..

Уже будучи у меня дома, лежа в постели, Катя как бы невзначай поинтересовалась:

– Мурат, а кем ты работаешь?

И тут же прижалась ко мне, словно пытаясь загладить вину за подобную бестактность. Но мне было плевать на ее меркантильные ужимки, как и на нее саму. Я разглядывал сгустки тьмы под потолком, воображал скрывающихся там лавкрафтианских чудовищ, всевозможных древних богов, готовых пробудиться от тысячелетнего сна и пожрать наш мир, а между делом раздумывал и над тем, как бы избавиться от этой неимоверно безмозглой и поражающе навязчивой девицы.

– Маньяком-убийцей, – проворчал я, фантазируя, как слепленные из теней щупальца тащат ее в страну Морфея, а лучше Аида. – Хотя, полагаю, это вряд ли можно назвать работой.

– Нет, я серьезно.

– И я серьезно. Цепляю в клубах всяких шалав и трахаю их, если дают, а если не дают – насилую. А потом кромсаю этих тварей на части, купаюсь в их горячей крови и упиваюсь их предсмертными воплями. Ну-у… как-то так, в общем.

Она взволнованно посмотрела на меня.

– Хорош шутить-то!

Вздохнув, я повернулся к ней.

– А ты знала, что реже всего человек верит в правду, сказанную ему прямо в лицо?

– К чему это?

– К тому, что если я всамделишный психопат и честно тебе в этом признаюсь, то очень маловероятно, что ты мне поверишь. Видишь ли, идея, что преступники тщательно скрывают свою преступность, есть всего-навсего стереотип мышления.

– Не смешно.

Я вдруг понял, что мне нравится, как она нервничает, – стало быть, мои слова произвели должный эффект. И тогда я невольно задался вопросом: а как, собственно, выглядит подлинный человеческий страх? Не тот, что нам демонстрирует насквозь фальшивый кинематограф, как и не тот, что испытываешь в очереди к стоматологу, но другой – страх живой твари, загнанной в угол.

Скосившись на Катю, я пару секунд оценивал свои возможности, после чего – естественно, не без помощи алкоголя и наркотиков в крови – принял решение. Поднявшись с кровати, я направился в туалет помочиться, а оттуда завернул на кухню. Отыскав разделочный нож, прямо на голое тело напялил фартук, а на руки нацепил резиновые перчатки. По пути обратно закинул в Катин пуховик свой пустой кошелек – так, на всякий случай. Вернувшись в спальню, я врубил магнитофон на полную громкость – благо, соседи у меня были приучены, а для того, чтобы все сработало, требовалось создать достоверный антураж.

– Ты чего это? – насторожилась Катя, испуганно рассматривая мой нелепый наряд.

– Сейчас узнаешь.

– Да что происходит-то, черт возьми?! – сорвалась она на крик.

Отлично!

– Можешь вопить, сколько влезет, тебя все равно никто не услышит, – прокричал я в ответ и, состроив морду кирпичом, двинулся на нее…

Закончил я уже на рассвете.

Под не стихающий шепот множества теней, питаемый яркими впечатлениями, я с маниакальной тщательностью описывал все, что увидел в Кате. Моя импровизация полностью себя оправдала, и даже больше – могу заверить, что результат превзошел самые смелые ожидания. Вместо банального испуга я получил натуральный ужас, а еще смог воочию убедиться в бессознательном стремлении человека выжить любой ценой: Катя отбивалась от моих вялых нападок чуть ли не со звериной яростью.

И пусть царапины на плечах и спине нещадно саднили, а с минуты на минуту вполне могла нагрянуть милиция, я был вполне доволен. Все эти ссадины заживут, а для законников у меня имелась хоть и простенькая, но вполне правдоподобная история. И кошелек в Катином пуховике ее прекрасно дополнял.

Разумеется, я ничего этой дуре не сделал, мне вообще на нее было плевать. Самым главным являлся полученный мною опыт и те потрясающие впечатления, коими я еще долго собирался питать свое воображение.

***

1999 год:

– Значит, с комиксами ты завязал? – уточнил Леха.

– Ага, – замялся я. – Видишь ли, комиксы это прикольно, но они не дают тех возможностей, что мне требуются. У меня не получается нарисовать то, о чем… ну-у… думает мой герой, из-за чего страдает, да и вообще – кем он, собственно, является. А если он ни кем не является, то, сам понимаешь, он превращается в типичную марионетку. В этакую жалкую куклу, с которой происходят всевозможные каверзы. А меня заебали статисты!

– Э-эм… – Леха с сомнением посмотрел на меня, – хочешь, чтоб они были как живые?

– Типа того. Хочу, чтоб помимо стандартного набора жути в моих историях было что-то еще – не только сюжет, но и идея, катарсис и, конечно же, более-менее натуралистичные персонажи. Смотри, мы ведь пугаемся не только соответствующего антуража, но и когда можем сопереживать герою, с которым случаются всякие гадости, верно? А сопереживаем мы в том лишь случае, если обнаруживаем определенное с ним сходство. Вот так-то! Дело еще в том, что я, судя по всему, уже вырос из всей этой бессмысленной кровавой резни. Меня больше не прикалывают глупые ужастики – они скучны и предсказуемы. А я хочу оригинальности.

Леха пожал плечами.

– Знаешь, – сказал он, – мне кажется, тебе пора уже завязывать со всей этой хуйней. Мурат, дружище, начинай жить полной жизнью! Бухай, гуляй, отрывайся в клубах и пяль телок. Научись водить тачку, чтоб потом без проблем получить права. И, в качестве совета, избавься от всех этих книг, а то у тебя скоро крыша поедет.

«Она уже едет», – подумал я, представляя, как Лехина голова лопается, и кровавая жижа из мозгов и осколков черепа расплескивается во все стороны. Мгновение – и его уже нет. Целая вселенная, заключенная в одном человеческом существе, канет в бездну.

В бездну?

– Наверное, ты прав, – вздохнул я.

***

Сейчас:

Изредка еще случается, что мне снятся причудливые цветастые сны. Так-то я давно уже не вижу нормальных сновидений – с тех пор, как научился их контролировать, а чуть позже начал беспощадно использовать в своих работах. Сон – это награда за проделанный труд, а сновидение – награда за приобретенные впечатления. Но если ты вдруг начинаешь охотиться на них и пытаешься эксплуатировать, то сновидения пропадают. Так оно было и со мной. Я утратил способность видеть сны, и теперь каждую ночь мне является одна только тьма. И это вовсе не значит, что по пробуждению я просто-напросто забываю, что мне снилось, – вовсе нет! Тьма и есть мое сновидение – единственно возможное, жуткое, неистовое, всепоглощающее…

Забавно, а ведь большинство моих читателей даже и не догадываются, что платят за мои сновидения, как и за мои страхи, а может, даже за мое безумие?..

Тем не менее порой иного рода сновидения все же посещают меня. И тогда я вижу неиспользованные идеи, которые выстроились длинной очередью и на манер баркеровских привидений беззвучно кричат: «Выпусти нас! Выпусти! Выпусти же!» Я нужен им. Я – их единственный путь к свободе. Я – вылепленные из плоти и крови, наделенные разумом врата, через которые зло проникает в этот мир, разливаясь чернилами по листам бумаги и коверкая сознания всех, кто решится прочесть написанное. А таких много! Одним из признаков современной цивилизации является то, что нравственность крайне слаба и не способна противостоять моде. Так вот, мои книги все больше приобретают тенденцию моды – людям страсть как хочется пощекотать себе нервы, а то и попробовать заглянуть в бездну. Я же вынужден пассивно наблюдать за всем этим, содрогаясь при мысли о том, какую еще заразу способен принести человечеству…

Ведь их так много, этих безумных идей, а значит, нужно продолжать писать, и писать, и писать… – иначе они поглотят меня! И даже если бы я вознамерился отказаться от своего творчества, то у меня ничего бы не вышло. Я уже не способен на это!

Бездна слишком долго вглядывалась в меня, теперь она заговорила:

– Ты нуждался во мне, и вот я пришла.

***

Два дня назад:

– Может, сходим куда-нибудь? Я устала сидеть дома.

Облокотившись о дверной косяк, она замерла на пороге комнаты, поглядывая на меня с глухим раздражением и изредка морщась от звука клавиатуры. Она заранее знала ответ, но в который раз решила меня испытать.

– Милая, давай не сегодня, – хрустнув затекшими суставами, я откинулся на спинку кресла. – Лучше завтра, а? Понимаешь, я сейчас очень продуктивен. Не хотелось бы упускать такой момент.

Кивнув, она раздосадовано посмотрела в окно, за которым сгущались сумерки, а затем, как бы ненароком, на настенные часы.

– Стандартный ответ.

– Родная…

Она приложила указательный палец к губам.

– Я не обижаюсь, не думай. Просто ты днями напролет сидишь за компьютером и пишешь, пишешь… А в нашей жизни вообще ничего не происходит!

И когда это в ней выработалось такое пренебрежение к моей работе? Помнится, раньше ее очень интересовало мое творчество – она была постоянным читателем и ценным критиком. Этакой прекрасной музой, на манер тех жен, кому именитые западные авторы посвящают все свои романы и кого обязательно благодарят в послесловии за терпение и прочее.

Раньше…

Что же изменилось?

– Знаю, – сказал я, – но пойми…

– Я не договорила!

Манера ее поведения, пронзительный взгляд ее карих глаз – все это было таким знакомым и одновременно неизвестным, отчасти даже чужим. Казалось, я понимаю, о чем она думает, – в ее мыслях не содержалось ничего запредельного, интригующего, хоть немного любопытного для меня. А вместе с тем она по-прежнему оставалась загадкой – не сама по себе, но своим предназначением. Отнюдь не противоречивая натура или какой-то нешаблонный персонаж, но кто-то второстепенный, ошивающийся на задворках сюжета и до поры до времени таящий предначертанную ему решающую роль: словом или действием, которое перевернет все с ног на голову. Мысли об этом не давали покоя. Какова вероятность, что я – всего-навсего писатель в жанрах ужасов, мистики и психологического триллера – досконально изучил свою жену? Где гарантии, что, не уделяя ей должного внимания и не следя за ее развитием, я все так же способен предугадывать ее действия и определять их мотивы? Чрезмерная самоуверенность? Непростительная ошибка? Или же все так, как должно быть, и повествование неспешно движется к своему логическому финалу?

Правда таилась по другую сторону ее карих глаз.

– Не думай, пожалуйста, будто я не ценю твой труд, – между тем продолжала она. – В конечном счете именно он принес нам все это, – она красноречиво обвела взглядом комнату. – Но ты ведь не должен работать каждый день с утра до вечера. Мурат, я переживаю за тебя!

– Но мне надо закончить.

– Потом закончишь. Издатели тебя не съедят. Господи, да они на тебя готовы молиться! Ты ж их волшебная курица, несущая золотые яйца! В крайнем случае отправь им что-нибудь из твоих романов на черный день. Возьми отпуск, наконец.

– Ты не понимаешь… – Я замолчал, не зная, как объяснить ей эти сонмы идей, осаждавших крепость моего разума, как передать их ужасающие вопли и их настойчивые требования. Все что я мог делать, так это писать, потому что только работа над текстом заставляла их хоть на время умолкнуть.

– Что не понимаю? – настойчиво спросила она. – Скажи, что?

Растерянный, я скользнул взглядом по ее лицу, опустился чуть ниже и замер, обнаружив желтовато-лиловое пятно, которое уже видел накануне. Вздрогнул, почувствовав, как учащается пульс.

Сомнений быть не могло: на шее у моей жены красовался засос.

– Не важно, – с трудом выдавил я, ощутив, как в груди разрастается невыносимая пустота. – Люблю тебя…

– И я тебя, – услышал в ответ, – но мне очень скучно.

Эта ее фраза наравне с засосом сделали свое дело: я больше не мог сосредоточиться на тексте. Просидев какое-то время, словно в прострации, я выключил компьютер и поднялся из-за стола.

– Ты права, Вишенка, – с фальшивой бодростью сказал я. – Так куда мы пойдем?

Но в квартире кроме меня уже никого не было.

***

2000 год:

Старательно выводя в тетрадке слова, я создавал первый в своей жизни рассказ с незамысловатым названием «Зеркало». Всевозможные кошмары мелькали у меня перед глазами, а в ушах звучали душераздирающие вопли. Я едва успевал выливать на бумагу все то, что плодило мое буйное воображение, и откровенно поражался, как много было уже написано и вместе с тем сколько всего еще предстояло написать.

– Тебя к телефону, – позвала мать.

Ей пришлось дважды это повторить, ведь я совершенно абстрагировался от внешнего мира.

– Да-да, сейчас. – Раздраженный, нехотя потащился к телефону. – Алле?

– Салют, дружище! – проорал в трубку пьяный Леха. – Ты это, в клубешник с нами пойдешь? Мы не одни, если че. Тут Даша и Лариса. А еще Настя, которая очень хочет с тобой познакомиться.

Предложение оказалось заманчивым, и я уже собрался было согласиться, когда вдруг увидел, как сквозь переливающуюся зеркальную поверхность в наш мир проникает отвратительное злобное нечто. Эта картина настолько потрясла, испугала, а равно и восхитила меня, что я загорелся желанием тут же ее описать. Раскрытая тетрадь в соседней комнате манила, пальцы зудели в предчувствии работы, а перед глазами проносились все новые и новые подробности моего незавершенного рассказа.

– Ну че притих-то? – вернул меня в реальность Леха.

Я колебался лишь мгновение.

– Слушай, извини, но сегодня вообще никак.

– А-а… – потускневшим голосом протянул он. – Че-нибудь стряслось?

– Тут свои проблемы, – уклончиво ответил я. – Позже объясню.

– Ясно, ясно… Что ж, тогда как-нибудь в другой раз, да?

– Заметано.

– Ну бывай, дружище.

– Ага, оторвитесь там по полной.

И уже через пару секунд я вновь склонился над тетрадкой, полностью забыв о звонке друга.

***

Сейчас:

Для всякого пишущего человека не секрет, что создание литературного текста процесс кропотливый и крайне изнурительный. И дело здесь отнюдь не в сочинении некой увлекательной истории или монотонном наборе ее на компьютере, нет. Перво-наперво автор должен хорошенько все продумать, свести, так сказать, концы с концами. А для этого необходимо разбираться в том, о чем пишешь. Это касается не только основной сюжетной линии, но и второстепенных событий, прочих мелочей, а в особенности психологии персонажей. Без такого рода знаний и, желательно, еще опыта, максимум чего автор сумеет достичь, так это состряпает нелепый бульварный романчик, жалкую однодневку, пестрящую карикатурами, шаблонами и роялями в кустах и годную для чтения только если в метро или на курортах.

И вот в случае с используемыми мной жанрами несложно догадаться, что у большинства авторов попросту нет возможности обзавестись нужным опытом, и это как бы загоняет их в своеобразный творческий тупик. Приходится всеми мыслимыми и немыслимыми способами выкручиваться, чтобы получить хотя бы примерное представление о том, о чем собираешься написать. Вообще, считаю, что писать по наитию дело абсолютно бессмысленное: в лучшем случае можно пересказать то, что вычитал в других книгах или увидел в кино, а в худшем – выдать такую белиберду, которой прямая дорога в печь.

Именно эта неразрешимая проблема в свое время вынудила меня скитаться по всевозможным притонам и общаться с личностями, которых обычные люди всеми способами пытаются избегать. Я же, напротив, с жадностью постигал культуру и саму бытность этих маргиналов от нравственности, этих подгнивающих аутсайдеров. Я впитывал их тошнотворные, а вместе с тем поразительные рассказы, как впитывал их самих – начиная с внешности и характера и заканчивая бесценным жизненным опытом. И все ради того, чтобы как можно правдоподобней отобразить их на бумаге, целиком или частично скопировать их реальность, переместив ее в мои истории.

По той же причине я иногда пугал случайных знакомых так называемой игрой в маньяка. Мне была интересна природа страха, как и безумия, отчаяния или всепоглощающей ярости. Нет, я знал, что испытываю, когда чего-то пугаюсь или на кого-то злюсь, но это было совсем не то. Мне хотелось увидеть, как оно выглядит со стороны – спущенное с цепей разума, готовое преступить границы морали и даже человеческой жизни.