Текст книги "Истории мертвой земли"

Но в этот раз давнишние мужнины слова не вызвали в ней раздражения или горечи, наоборот, она почувствовала себя уверенней, легче и даже спокойнее.

Теперь она была готова.

Григорий же слез с кровати и, подойдя к окну, осторожно коснулся головки не опавшего еще члена. Посмотрел на темные капли и растер их подушечками пальцев.

– Кажется, у меня кровь идет, – пробормотала Океана.

– Цена уплачена, – сказал Григорий, испытав при этом сильное облегчение: через несколько минут он вернется к себе в комнату, где Таня преданно ждет его, а все сумки давно уже собраны. Похватав свои вещи, они сбегут прочь из этого проклятого дома. Обратно к привычной жизни, чтобы… чтобы никогда больше не возвращаться – даже мысленно! – к нынешней ночи.

– Думаю, ты можешь идти. – Океана уселась на кровати и глянула в сторону окна. – Тебе незачем здесь оставаться.

– Да.

– И мне тоже незачем.

Они посмотрели друг на друга в последний раз.

– Она ждет тебя, – сказал Григорий.

– Она ждет меня, – повторила Океана.

10.

Дорога из красного камня

Неспешно спускаюсь по лестнице, толкаю рукой незапертую дверь и выхожу в предрассветные сумерки. Какое кругом безмолвие! Тени отступают, оставляя в покое мое измученное тело и неустанно вздрагивающую душу. Я покаялась. Я оплатила назначенную цену. Холод лижет голые ноги, колется, но я не обращаю на это внимания. Мой взгляд прикован к дороге. Вот она! – делит лес пополам, гипнагогическими волнами уводя куда-то вдаль, к мягкому предрассветному сиянию, к недостижимому пока еще, но все же вполне реальному утру. Шаг, еще шаг и еще… Как спокойно на душе. Как же теперь хорошо! Цель известна, и есть смысл продолжить свой путь. Я – Проводник, и меня уже ожидают. Это – в глазах всех тех, кто остался позади, всех тех, мимо кого я вынуждена была пройти за свою жизнь. Их подслеповатые взгляды плывут по миру, отчаянно сторонясь меня. Отныне я запретна для их мыслей. Вместе с тем они знают, ждут! Когда же?

Когда?!

Спускаюсь по занесенной снегом лестнице. Дверь можно не закрывать – это уже не имеет значения. Дом сам о себе позаботится. Так здесь все устроено. Снег обжигает ноги. Иду по сугробам до тех пор, пока ступни не касаются теплых в липкой красноте камней. Тьма сторонится этого места, здесь нет ни метели, ни теней, ни боли, ни отчаяния… Только горячая кровь и гладкие-гладкие камни. А впереди – вечность. Старый дворец с его жуткими тайнами выжидающе притих у меня за спиной. Сегодня он получит освобождение. Грустные взгляды запертых внутри образов и видений больше не интересны. Ныне им остается лишь вздохнуть – может быть, даже с облегчением. Крик все еще стелется по темному коридору, жизнь покидает остывающее тело, глаза покрываются снежной пылью… Кошмар скребется на чердаке, кривляясь гротескными кукольными личиками. Наступающее утро расставит все по своим местам: кто-то уедет, а кто-то останется…

Меня же здесь к тому времени точно не будет.

– Эй, Пограничник, спасибо за танец!

Как восхитительны солнечные лучи, золотистыми полосами пересекающие дорогу из красного камня! – где-то там, далеко-далеко, вне пределов этого мира и всех прочих, известных или неизвестных… Но… это свет божественной мудрости! Веди же нас в свои чертоги! Встречай заблудших детей своих!

Улыбаюсь. Один шаг, и путь начнется. Единственно верный путь, к которому стремилась с рождения, пусть и не понимала этого.

Осторожно протягиваю руку и касаюсь теплой ладошки так долго ожидавшей меня девочки.

– Папенька сказал, что вы отведете меня к свету, – произносит она. – Сам он не в силах этого сделать. Ему нельзя. Вас же он называл Проводником.

– Зови меня Океана, родная. Ты ведь Нона, да?

Девочка кивает, изучая меня мудрыми глазами прошедшего века – всего того, что век этот в себя заключил. Она уже не ребенок, нет. Она – грустный символ, позабытое проклятие.

– Здесь было очень скучно, – признается Нона, – но папенька обещал, что рано или поздно мы отправимся вон туда. – И с этими словами она указывает куда-то на небо, откуда струится яркий золотистый свет. Идея завершения пути в общепринятом смысле. Липкие от крови камни блестят…

– Знаю, милая. – Обнимаю девочку и осторожно целую ее в лоб. Слышу, как бьется ее сердце, и в этом стуке различаю крики людей, разрывающих друг друга на куски, и тихий плач ее матери, и как покоряется року ее отец… – Я все знаю. И если не возражаешь, то в этом путешествии нас будет трое.

– Конечно, – охотно соглашается Нона.

Тогда я протягиваю свободную руку и… дотрагиваюсь до шелковистых волос мальчика.

– Петя. В переводе это значит «камень», – говорю я, улыбаясь сыну. – Это и наша с тобой дорога, мой хороший, ведь эти камни обагрены и нашей с тобой кровью…

Перевожу взгляд на красные камни и на лучи света, что ждут нас где-то в самом конце пути. Зимняя ночь, кряхтящий дом, разговоры Григория и истерики Альберта, серые столичные будни и сигареты, деньги и отчаяние… – все это отныне где-то там, позади; все это отныне далеко-далеко в прошлом, словно бы и вовсе никогда не случалось. А может, ничего этого действительно не было? Всегда существовали лишь дети – мои сын и дочь! – и дорога. Стезя, которую необходимо пройти.

Прошлое?

А какая разница?

В особенности теперь, когда на прямой жизни появилась начальная точка «А», до которой ничего нет, а после которой лишь дорога из красного камня.

Моя цена уплачена…

Я беру своих детей за руки и неторопливо веду их навстречу свету.

11.

Реквием

Хмуро глянув на жену (в памяти все еще витали обрывки сновидений, в которых она… она…), Михаил хлопнул дверью машины и направился к террасе. Хозяин усадьбы стоял на крыльце у входа и задумчиво смотрел в сторону леса, а на его морщинистом, сильно постаревшем лице застыла маска напускного равнодушия, под которой угадывалось некое тайное удовлетворение.

– Значит, все? – спросил Михаил.

– Все, – сказал хозяин усадьбы, устремив на Михаила рваные бездны глаз. – Выходные подошли к концу, люди разъезжаются. Вас всех ждут работы, квартиры и надоедливое домашнее зверье.

– Да уж… – Михаил почесал затылок, поежился. – Те брат с сестрой – они тоже уехали?

– Рано утром.

Пошел снег, и Михаил решил, что пора выдвигаться: не очень-то хотелось попасть в буран в таком месте. Он уже собрался было попрощаться с хозяином усадьбы, когда распахнулась входная дверь, и на пороге возник Альберт.

– Василий Трофимович, комнаты за гостями убраны, – сообщил он, полностью игнорируя Михаила.

– Хорошо. Господин вернется ближе к вечеру…

Альберт поклонился и тут же скрылся в пыльном мраке прихожей.

Михаил же сглотнул подступивший к горлу ком и решил всеми силами попытаться забыть то, что увидел. А увидел он жуткое кровавое пятно на груди Альберта, его мертвецки-бледное, с залегшими тенями лицо, его абсолютно пустые, словно незрячие глаза…

– Вам пора ехать, – напомнил хозяин усадьбы.

– Да-да, конечно.

Михаил чуть ли ни бегом кинулся к машине. Усевшись за руль, сделал вид, будто не замечает взвинченности жены. Взревев двигателем, он вывел автомобиль со двора и тут же прибавил скорости, желая как можно скорее убраться прочь.

– Так что он сказал? – не выдержала Ника. – Ну?!

– Ничего, – буркнул Михаил, старательно избегая ее взгляда. – Мы свои обязательства выполнили, а дальше… Боже, ты слышишь эту музыку?

– Чего?

– Не знаю… Музыка! Она идет из леса, отовсюду! – В этот момент он случайно глянул в зеркало заднего вида и обнаружил, что там, где некогда возвышался особняк, теперь красовались лишь молодые ели, непроходимые сугробы да кусок обвалившейся, почерневшей от гари стены.

И больше ничего.

Михаил тут же забыл про все остальное и до упора утопил педаль газа, мечтая оказаться как можно дальше и как можно скорее. Холодный пот заливал ему глаза, но он не обращал на это никакого внимания.

– Так что за музыка?

Затравленно посмотрев на жену, Михаил попытался что-то сказать, но так ничего из себя и не выдавил.

Какое-то время Ника вопросительно таращилась на мужа, а потом, раздраженно отмахнувшись, повернулась к окну. Неприятное чувство посетило ее в этот момент: она впервые усомнилась, что у нее действительно родится девочка…

Фырча двигателем и разбрасывая снежные комья, автомобиль несся по старой проселочной дороге, проложенной сквозь густой шепчущийся лес, из мрачной чащи которого доносился тусклый голос Океаны.

Едва слышно она напевала своим детям:

…Some of them want to use you,

Some of them want to get used by you.

Some of the want to abuse you,

Some of them want to be…

Вампир

Смотреть на мир невозможно. Легко ослепнуть. Мы знаем это – все мы! – впитываем эту незамысловатую истину с молоком матери; внемлем голосам предков, посредством генов нашептывающим нам из могил; интуитивно чувствуем, в конце концов. И подсознательно принимаем. Верим, толком не понимая происходящего. Сглатываем гордость, отдающую горечью пожаров; подменяем простые ценности, коверкая истинное значение таких идей, как «свобода» и «независимость»; кутаемся в метафоры, смысла которых не осознаем. Иными словами, мы извращаем самих себя. Нам дано многое, но путь, по которому мы к этому стремимся, в корне неверен. От него несет грязью и лицемерием, а ведь должно пахнуть травой.

Должно пахнуть океаном!

Еще минуту назад, прикрывая лицо шарфом, я продирался сквозь толпы озябших людей, мимо угрюмых домов и улиц, куда-то туда, куда устремляются бессвязные мысли и бесплотные мечтания. Едва поспевал за ними. И все кругом было незнакомо. И только дождь – верный спутник и старинный приятель – неустанно следовал по пятам. Быть может, когда-нибудь появится и туман. Но только не солнце, не эта вездесущая духота! Навстречу океану. Далеко-далеко…

И вот я здесь – смотрю на нее. Зачем она подошла ко мне?

– Привет, чего скучаешь?

Осторожный взгляд зеленоватых с хитрецой глаз, длинные трепещущие ресницы, сверкающие фальшивым блеском губы. Во рту – вымазанные никотином жемчужины. Ее аромат подарит мне незамысловатую историю всей ее жизни. Я всегда ориентируюсь на запах. Именно он ведет меня по миру, толкая к забвению, что скрывается в холодных пучинах.

Затягиваюсь сигаретой и тут же выдыхаю себе под нос: все только ради того, чтобы перебить ее аромат. Так нужно.

– Собираешься и дальше молчать?

Настойчивая. И чего ей на месте не сидится?

А где-то вдали гремит гром. Звук проникает сквозь оконное стекло, стелется по крышам, тянется вдоль стен, волнует деревья. Первобытная природная мощь дает о себе знать. Люди, как обычно, не обращают внимания. С другой стороны, такое их поведение – лишь жалкий спектакль, ведь в душе они вздрагивают. Я вижу это по их глазам, чувствую, как меняется аромат их тел. Тысячелетия эволюции; прогресс, олицетворенный миллионами смертей и мощью атомной бомбы; сумасбродная религия, противостоящая въедливой философии и наоборот, – все это привело к тому, что мы лишь научились слегка вуалировать собственные фобии; научились убеждать друг друга и самих себя, будто бы не боимся, хотя на самом деле мы в ужасе.

Вспышка молнии в ее глазах не что иное, как интерес.

– Можно присяду?

На кого я похож? Какова моя внешность? Я красивый? Может, симпатичный? Или же самый обыкновенный? А может, и вовсе урод? Никогда не задумывался об этом. Зеркала призваны дурачить глаза. Но ведь не зеркала виноваты в этом, нет. Мы сами позволяем себя обманывать. Мы покупаемся на лица, при этом плюем на душу.

На самом деле я – чудовище. Мерзостная тварь в толпе себе подобных.

И где-то далеко-далеко во тьме минувших эпох и в холоде тысячелетних ледников спит моя потерянная душа.

– Ну, так что?

Облизываю губу. Сухо. Этот город – лишь частичка мозаики; цельной же картины мне не постичь никогда. Все так непостоянно, все плывет мимо – неважное, вообще не имеющее значения, словно песня группы Dash Berlin в магнитофоне за стойкой. Причудливый, не в меру синтезированный женский голосок. Под эту песню хочется любить – где-то на краю земли, там, куда мне никогда не добраться…

Рот наполняется слюной, когда сквозь гамму запахов до меня таки доносится истинный аромат сидящей напротив девушки. Ее шелковистые волосы и гибкое тело, то душистое мыло, шампунь и парфюм, которыми она пользуется, – все это лишь вершина айсберга. Девушка находится слишком близко, и я волей-неволей чувствую запах того, что творится у нее в голове.

– А ты не шибко разговорчивый, да?

Поворачиваюсь к ней и заглядываю в глаза – симпатичная, но довольно высокого мнения о себе. Потому и одинокая. Не знает, что с этим делать. Совсем запуталась. Считает себя венцом эволюции.

Как давно я здесь? Сколько уже выпил? Алкоголь затуманивает сознание и притупляет чувство голода, вверяя тело во власть простейших инстинктов, основной из которых – стремление к беспамятному покою. Оно и к лучшему.

Еще один гром. Веет грозой, и совсем скоро гроза будет здесь. Уйду в дождь. Запрыгну в поезд и поеду далеко-далеко.

– Извини.

Мой голос? Вздрагиваю. Причины большинства страхов, как и человеческие надежды, стремления, как и мир, возведенный на идее взаимной любви, – все не более чем праздная болтовня, утрачивающая всякий смысл в моменты, когда я слышу собственный голос.

– Все нормально.

Она улыбается, не сводя с меня глаз, в которых отражается мое обезображенное лицо. Как же я уродлив! Слепну от этого кошмара… На самом деле я давно уже ослеп. В тот день, когда умер.

– Часто тут бываешь?

Всегда поражала банальность подобных ничего не несущих в себе вопросов. К чему они? Помогают что-то узнать о собеседнике? А может, тянут время? Или же попросту создают видимость разговора? Но как же тогда оригинальность, о которой так любит разглагольствовать современное общество? Ведь это она ко мне подошла! Как же, черт возьми, оригинальность?! Оставаться вечно модным и успешным; не растратить в этой повседневной суматохе самого себя; каждый день выживать, втаптывая других в грязь… Как можно жевать гарнир стоимостью в десятки евро, меж тем наблюдая, как за окном попрошайничают бездомные дети да замерзают вышвырнутые родней на улицу старики, а прожевав, завести псевдофилософский треп о жестокости мира? Отнюдь, мир вовсе не жесток! Он… Он…

Абсурден?

– Опять куда-то пропал…

– Думаю.

– О! Довольно редкое занятие в наши-то дни.

Нужно поддержать ее шутку – хотя бы улыбкой. Но что-то совсем не хочется улыбаться. Хочется ощутить поцелуй глубин океана. Хочется взять за руку воспоминания – те устрашающие призраки, что плетутся следом, – и выйти на пустынный заснеженный пляж. Закурить последнюю в своей жизни сигарету, а потом дышать чистым воздухом и больше не думать над тем, кто ты есть. И что ты такое в этом мире. И зачем ты нужен.

– Пожалуй, соглашусь.

– Кстати, я – Юля.

– Очень приятно.

Она протягивает миниатюрную ручку, которую я аккуратно пожимаю. Правда, кожа этой ручки неестественно груба и даже шершава – чувствую, стараясь не придавать этому особого значения: еще одна иллюзия, обещание женственности, на деле лишенное и намека на ту самую женственность.

Интересно, почему она не уходит, ведь я так недвусмысленно ее игнорирую?

– Ну а ты?

– Что я?

– У тебя есть имя?

И улыбается. По ту сторону ее сознания скрывается прошлое. Банальное серое прошлое обычного постсоветского ребенка. Это – ее тайна. Есть и другие. Она выдумывает истории о себе и всем их рассказывает. Ей легче быть кем-то другим, но только не самой собой.

– Не знаю.

– Ты не знаешь, есть ли у тебя имя?!

Делаю глоток из стопки. Курю. Люди вокруг не замечают нас… Нет! Они не замечают меня. Только гроза надвигается на город. С ней мне есть о чем потолковать. А пока – дождь.

И Юля.

– Ага. Не знаю я своего имени.

Имя – удел живых, а я себя к таковым отнести не могу.

– Забавный ты, а паспорт?

Пожимаю плечами:

– Что это?

– Обалдеть! – И дальше, мечтательно: – Вот бы и мне так.

– Что мешает?

– Нельзя.

– Ерунда. Раз мы установили эти правила – клеить друг другу словесные ярлыки, – значит, можем и отменить их.

– Мое имя не ярлык. Это часть меня! Это сама я!

– Дело твое.

Когда же придет гроза?

Облизываюсь. Я голоден. Голоден уже очень давно. И лишь алкоголь в силах притупить этот голод; он же спасает от сновидений, от прозрений, от воспоминаний…

– И что это значит?

– Это значит, что каждый сам выбирает, во что ему верить. Думаешь, твое имя или лицо действительно играют какую-то роль? Нет. Имя, как набор звуков или последовательность букв, крайне никудышный идентификатор. А лицо – оно важно исключительно в рамках действующей концепции красоты, не более. И все это лишь печальный результат многовекового подчинения чужим идеям. Мы сами навязали себе такую политику.

– Интересная логика. Ты со всеми девушками так знакомишься?

Смотрю на нее. От женщин мне ничего не надо, и все по той простой причине, что мое сознание давно уже взяло под контроль тело… – мертвое ныне тело. Возможно, когда-нибудь человечество тоже придет к такому – научится контролировать внутреннюю химию. А возможно… Оказавшись на пороге Армагеддона, вглядываясь в ядерные вихри, пожирающие их города, люди поймут, что больше не нуждаются в глазах, в ушах, в рецепторах. Они поймут, что не хотят видеть шествие смерти. Не хотят слышать душераздирающие крики. Не хотят чувствовать запах собственной обугливающейся плоти. Они поймут, что не хотят обладать голосом, дабы не сорваться на вопль, полный отчаяния. Они все поймут…

– Вообще-то, это ты ко мне подошла.

– А-а… Если не нравится, могу уйти. Но, – взгляд в сторону, – знаешь, ты мне симпатичен. Никому такого еще не говорила. Но тебе вот призналась.

Эмоции.

Вся культура нашей цивилизации выстроена исключительно на них. Они ведут человечество сквозь века. Так люди рыдали, когда распинали Христа. Так люди торжествовали, когда распинали Христа. В итоге эмоции очертили рамки этого мира, сделав нас теми, кем мы нынче являемся.

– Знаю.

– Правда? А не слишком ли самонадеянно?

– Нет, не слишком. И я даже могу рассказать тебе, чем все закончится.

В ее с хитринкой глазах мелькает паника – лишь доля секунды, и все проходит. Взгляд же становится холодным, оценивающим, расчетливым… А в глубинах его медленно разгорается шальная искра любопытства.

Глупая, она даже не подозревает, что я вовсе не секс имею в виду.

– И чем же?

Самоуверенность – хорошая черта, но она слишком тесно граничит с глупостью. Порой одно без другого и вовсе немыслимо. Героизм, кстати, тоже своего рода глупость, но это другое…

– Ты будешь плакать, – говорю я. – Нет, не подумай, я не причиню тебе какого-то физического или морального вреда. Мы просто поговорим, а потом я уйду. Ты же, Юля, еще долго будешь задаваться вопросом, что именно я с тобой сделал.

Опасность, на которую я намекаю, лишь подстегивает ее. В силу неопытности она еще не понимает многих вещей, например – почему я так спокойно рассказываю ей обо всем, что намереваюсь с ней совершить.

– Ты что, маньяк?

А вот теперь наступает мой черед улыбаться.

– Можно и так сказать. Но точнее будет – вампир.

– Ого!

По ней видно, что она нисколько мне не поверила. В принципе, это без разницы. Я жду грозу, и только тогда покину это заведение. Отправлюсь на вокзал, и дальше – строго на север. Ведь где-то там находится долгожданный покой.

– По крайней мере, это наиболее подходящее название.

– Как интересно! И чем же вы, товарищ вампир, питаетесь? Кровь, небось, сосете?

– Нет, все гораздо прозаичней. Меня интересует вовсе не кровь, но суть человеческого существа. Скажем так: я питаюсь жизненной силой.

– Странный ты. Ни разу еще таких не встречала.

– И не встретишь.

Залпом осушив стопку водки, неспешно тушу в пепельнице сигарету, затем смотрю в окно – дождь слегка поутих, накрапывает. А люди в это время читают газеты, смеются, что-то жуют и о чем-то болтают друг с другом. И никому нет дела до того, что через несколько мгновений в этом кафе произойдет убийство. Впрочем, они ничего и не увидят, хотя многое почувствуют. Возможно даже, что, повинуясь неосознанному импульсу геройства, кто-нибудь из них выскочит на улицу следом за мной, попытается догнать.

Но я уже буду далеко.

И вот я перевожу взгляд на Юлю. Она – это мягкие черты лица, пухлые губы и вздернутый нос. Она – это острая нижняя челюсть и изящная шея. Она – это густые вьющиеся волосы, тонкая талия и небольшая, ровно очерченная грудь – основная причина ее подростковых комплексов. Так вся ее жизнь расстилается передо мной в зеркале ее внешности. Ее воспоминания и надежды, радость и боль, мгновения счастья и многочисленные обиды, несбывшиеся мечты и повсеместное разочарование, через которое неизменно проходит большинство молодых людей. Полный набор всего: преданные идеалы, обломки выстраиваемых годами воздушных империй, разбитые сердца, среди осколков которых непременно валяется и ее собственное, покрывшееся трещинами и пылью. А если капнуть чуть глубже, то легко отыщется и трагедия – страшная, давнишняя, ныне обернувшаяся постыдной семейной тайной.

Обладая такими знаниями о человеке, с ним можно многое сотворить. Каким-то непостижимым образом подобная информация всегда в моем распоряжении. В моей природе видеть чужие раны. В моей природе знать, на какие кнопки давить и за какие рычаги дергать. И вот тогда… Людские эмоции – это лишь последствия, спасительный поток, помогающий разуму скрываться от всех моих трюков. И вместе с тем людские эмоции – это заветная лазейка, то, что нейтрализует механизмы защиты; это прямой доступ к сущности человеческой души.

Так я получаю то, что мне нужно. И – да: мне прекрасно известно, что после такого человек, как правило, обречен.

Моя новоиспеченная подруга все еще с любопытством поглядывает на меня, когда я пододвигаюсь чуть ближе и произношу полушепотом, так, чтобы слышно было лишь ей одной:

– Прости меня, Юля.

Однажды зимой я должен был умереть.

Я тяжело заболел и меня буквально трясло от жара, а моя несчастная матушка неустанно суетилась вокруг меня, выхаживая, пытаясь спасти. На пороге же отчего дома терпеливо дожидалась молчаливая Смерть. Она, эта молчаливая Смерть, обещалась увести меня к далекому океану – туда, где я еще ни разу не бывал. Она, эта молчаливая Смерть, не была страшной или прекрасной, – вообще никакой не была. Она, эта молчаливая Смерть, просто ждала нужного часа, посылая мне странные-странные образы-сновидения – о пенистых волнах, о соли на губах, о вечном холоде и о белоснежных пустынях, по которым некогда бродили древние боги. А я лежал и грезил. Как же я мечтал зарыться в этот спасительный холод, нырнуть в эту темную воду…

…и вместе с тем как же я этого страшился!

Ведь я был еще так молод, практически и не жил! Я отказывался принимать тот факт, что отведенный мне срок настолько краток. Мой разум отвергал саму вероятность скорой кончины, в то время как мое тело и молчаливая Смерть в унисон твердили обратное. Матушка же яростно билась надо мной: используя все свои силы и скудные знания, она тщетно пыталась спасти единственное дитя. И чем настойчивее она это делала, тем скорее и тем больше убеждалась в удручающей безрезультатности всех своих попыток сохранить мою стремительно угасающую жизнь. И чем больше она в этом убеждалась, тем сильнее отчаивалась…

Так ее эмоции расцветали передо мной яркими вспышками – столь чарующе прекрасными, таящими в себе некий сакральный смысл, чистую энергию, концентрированную жизненную силу. Эти цвета манили куда более, нежели образы-сновидения. Они обещали спокойствие, заветное избавление от боли. И тогда, не в силах противиться искушению, я забрал их. Отнял у матушки, которая, не придумав ничего иного, решилась на такой радикальный шаг – обратилась к молчаливой Смерти и выторговала у нее право сделать мне столь щедрый подарок. Я проглотил эти цвета и впитал их в себя. Они излечили меня от болезни. А вместе с тем и изменили меня.

В тот день, поднявшись с постели, я перестал быть собой.

В тот день от нервного перенапряжения умерла моя мать.

Расплатившись по счету, я снимаю с вешалки пальто, неспешно одеваюсь и закидываю на плечо рюкзак с пожитками. За окном вовсю барабанит дождь – и это прекрасно! А уже совсем скоро мой поезд, и там дальше…

Впрочем, не стоит загадывать.

С той памятной зимы прошло уже много лет, но молчаливая Смерть отчего-то больше не приходит ко мне. Хотя я по-прежнему верю, что там, где начинает бескрайняя гладь океана, я все же ее отыщу. В любом случае бесконечность горизонта, холодный песок под ногами и шум волн подскажут мне, что делать.

Обернувшись, последний раз смотрю на Юлю, которая забилась в угол и зареванными глазами пялится на пустую кружку. Я знаю, что ныне ей плакать уже не хочется. Я знаю, что ей уже вообще ничего не хочется. Я забрал ее жизненную силу, выпил самое Юлю, дабы утолить свой запредельный голод – единственное, что вне моего контроля, что суть я. И теперь то, что осталось от Юли, бессмысленно мнет губами незажженную сигарету, глядит в никуда. Такое состояние мне прекрасно известно: все впадают в подобного рода апатию. Увы, дальше будет лишь хуже.

Кладу руку ей на плечо, ощущая трупную безвольность ее тела.

– Прощай.

Сам не знаю, зачем сказал это.

В ответ тишина. Лишь шмыганье носом, пустой взгляд и рефлекторное покусывание фильтра сигареты. Если Юлю толкнуть, то она упадет и останется лежать.

Вздыхаю и выхожу прочь из кафе. В грозу. А в спину бьет незнакомая мне музыка; слышу мужской с хрипотцой голос:

– And burn my shadows away…

Обитаемый дом

Ад – это другие.

Жан-Поль Сартр

***

Бродяга.

Так мы обычно себя называем. Не нищий, не попрошайка, не бомж – как именуют нашего брата в «культурном» обществе, – и не какое-либо другое обидное слово. Нет! Даже у таких, как я, есть определенное чувство гордости. Пусть и бродяжничаю не шибко давно, но уже освоился в новой роли, научился жизни на улице. Что еще? Не знаю. Наверное, стоит добавить, что бродягой я стал не по собственному желанию – таково уж стечение обстоятельств. Поверите ли? Историю, подобную моей, вам запросто выдаст каждый второй бездомный. И не важно, будет ли эта история правдой или же окажется очередной плаксивой небылицей, главное помнить, что мало кто добровольно соглашается на такую жизнь.

Так вот, когда-то у меня было все: дом, родители, друзья и забота. Я рос и воспитывался в приличной семье. Мой отец стоял во главе фирмы и водил иномарку, носил хорошие костюмы и пил дорогой коньяк. Мать покупала натуральные меха и фирменную косметику, любила часами болтать по телефону и много улыбалась. А я был их гордостью, результатом взаимной любви. Сложись все иначе, учился бы теперь в какой-нибудь элитной школе, готовился бы к поступлению в институт, встречался бы с девушкой…

Увы, иначе все не сложилось.

Что точно произошло, я так и не узнал. В тот год, когда убили отца, мне едва стукнуло девять и я еще мало чего смыслил в таких вещах, как бизнес, конкуренция и прочее. В общем, одним воскресным днем в дверь позвонили, а потом мать долго и надрывно рыдала. Тогда же она и сломалась. Смерть отца полностью выбила ее из колеи, заставила искать утешения, вместо того, чтобы противостоять беспощадной судьбе. Отца похоронили, а мать пристрастилась к бутылке. Пила она много и часто. После выла, швырялась вещами, перебирала фотографии и… снова тянулась к выпивке. Ни работы, ни еды, ничего. Тех же редких знакомых, кто приходил выразить нам сочувствие, мать с криком гнала прочь, обзывая их лицемерами и даже убийцами. Стоит ли говорить, что в скором времени они и вовсе перестали нас навещать.

Зато появились другие – визитеры совершенно иного сорта. Этих я не любил. Они были грубы, выглядели неопрятно и коверкали слова при произношении. А еще от них воняло. Объединяло же их одно – все они пили. Разливая по стопкам бесцветное пойло, они неустанно о чем-то трепались, громко хохотали. Опьянев же, ночи напролет горланили песни либо принимались из-за чего-то яростно спорить, повышая голоса и зачастую срываясь на крик. Так постепенно кухня пропиталась запахом табачного дыма и застоявшегося пота, в раковине скопилась гора немытой посуды, а из щелей в стенах показались первые тараканы. Мать же все реже разговаривала со мной. Зато она часто смеялась, и от ее смеха я покрывался мурашками – уж больно напоминал он звуки, издаваемые психами в дешевых фильмах. В итоге я начал бояться собственной матери, и так до тех пор, пока впервые не увидел его.

Он не понравился мне с первого взгляда, но мать была от него без ума. Он тоже много пил, постоянно курил, грязно ругался и охотно демонстрировал мутные синеватые наколки на плечах. Он хватал мать в неприличных местах и расплывался в страшной улыбке – улыбке, напоминавшей оскал хищного зверя; улыбке, от которой кровь стыла в жилах. При этом на меня он не обращал никакого внимания, будто я был пустым местом. И, признаюсь, меня такое вполне устраивало. Мать же предпочитала и вовсе ничего не замечать. Как-то раз, правда, она попыталась убедить меня, что из него выйдет хороший отец, но я ответил, что единственный мой отец умер и другого уже быть не может. Тогда она рассердилась и заявила, что я бессердечен по отношению к ней. А ночью из родительской спальни доносились стоны…

Через полгода они поженились. А еще через год мать умерла – отравилась паленой водкой. К этому времени мой новоиспеченный отчим уже переписал все имущество на себя, тем самым оставив меня ни с чем. Полагаю, то, что случилось дальше, было вполне закономерным.

Как-то ночью он явился домой не один. Женщина, что пришла вместе с ним, истерично хихикала и все время лезла к нему целоваться. От нее за милю разило ментоловыми сигаретами, едким дешевым парфюмом и еще чем-то крайне неприятным. Сама же она была жирной, а ее пурпурного цвета лицо лоснилось от пота.

– Это и есть твоя новая хата? – поинтересовалась она.

Отчим самодовольно кивнул.

Какое-то время они сидели на кухне, пили и о чем-то шептались, а затем он пришел ко мне и велел убираться прочь.

– Но куда? – спросил я

– Куда хочешь, – прорычал он, смерив меня злобным взглядом. – Шмотки в руки – и съебал на хуй отсюда. – Даже продемонстрировал мне заточку. – Так или иначе, здесь ты не останешься. Короче, у тебя десять минут на сборы.

И с этими словами ушел обратно на кухню.

Выбора у меня не было. Я понимал, что заточку он показал мне не просто так – то был действительно страшный человек, а на что он способен, будучи вдрызг пьяным, мне знать и вовсе не хотелось. Поэтому я наспех побросал в сумку кое-какие пожитки и, не представляя, куда направиться и как быть дальше, шагнул в летнюю ночь. Уходя, оставил ключи от квартиры на тумбочке в прихожей – как и велел мне отчим. А еще он предупредил, что если я вздумаю сунуться к ментам, то он непременно меня разыщет…