Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

4. Футбол и скалолазание

Впервые голубые фонарики этих глаз Лыза увидел давным-давно, при обстоятельствах не слишком романтических, когда в день собственного совершеннолетия он стоял и блевал со всей восхитительной силой молодости в кадку с засохшим фикусом на балконе пятого этажа в Измайлове.

Фикус и балкон принадлежали его одинокой тетке – заведующей сектором погон в «Военторге» на Калинина, неосторожно попросившей племянника на время ее крымского отпуска присмотреть за квартирой.

Лыза был сыном сильно пьющего водопроводчика и не сильно, но тоже пьющей больничной нянечки, и все втроем они жили в семиметровой клетушке подвальной коммуналки, где в единственном окне, лишь наполовину возвышавшемся над уровнем тротуара, зимой мелькали не лица прохожих, а валенки с галошами и боты «прощай, молодость!», а летом – белые парусиновые туфли, начищенные зубным порошком, сатиновые босоножки на деревянной подошве – танкетки, и во все времена года – кирзовые сапоги и деревяшки инвалидов с резиновыми нашлепками.

Родственники, к которым Залызины ходили в гости, тоже жили в таких же клетушках и тоже были сильно или несильно пьющими и пользовали ту же самую водку – с черной головкой. Водку с белой головкой пили люди из другой России – в которой были отдельные квартиры.

Тетка была единственной богатой родственницей Лызы: у нее была отдельная квартира, чернобурка и знакомый генерал. Уезжая, тетка погрозила пухлым наманикюренным пальцем, неплохо жившим в компании разнообразных колец на его таких же пухлых, наманикюренных соседях, в которых нелегко было признать худенькие девчоночьи пальчики бывшей фронтовой регулировщицы, когда-то сжимавшие флажок на разбомбленных перекрестках войны.

Тетка изрекла:

– Только без костров на рояле!

Рояля у нее, кстати, не было, но так она называла «трофейное» немецкое пианино, подаренное ей – по завистливым слухам – тем самым генералом, которого она любила в бытность его еще майором, когда она отдавалась ему – опять-таки по слухам – чуть ли не в танках и на лафетах, став на время войны его «ппж» – то есть походно-полевой женой. Детей у тетки не было, за исключением фотографии детей генерала от его другой – признанной государством жены, и эти дети, вкупе с их внушительной дородной мамой, более похожей на генерала, чем сам генерал, окружали счастливой пионерско-комсомольской стайкой суровую скульптурную фигуру отца, отягощенную видимыми орденами и невидимыми тайнами личной жизни. На этой фотографии, стоявшей в золоченом багете на тетушкином комоде, была надпись – явно для чужих глаз, как бы невзначай развеивающая слухи о былом фронтовом романе: «Моей дорогой боевой соратнице Тоне от меня и всей моей семьи в годовщину Дня победы».

Совместных фотографий у тетки и генерала не было – очевидно, по его предусмотрительности или по ее деликатности, однако над теткиной тахтой порознь, но неразлучно – под одним стеклом, в общей рамке из карельской березы, висели две пожелтевшие любительские фотокарточки: на одной – тонюсенькая регулировщица с задорными кудельками из-под пилотки на бочок, весело дающая отмашку на фоне надписи: «До Берлина – 50 км», и на другой – сияющий от счастья победы, может быть, немножко пьяненький, молодой майор, совсем не по офицерскому чину залихватски раздирающий мехи солдатской гармошки перед обугленным рейхстагом. Конечно, и генерал и тетка с той поры постарели – однако, по тем же самым слухам, тетка не то чтобы жила, но изредка «подживала» со своим генералом. С чего бы иначе на Одиннадцатой Парковой улице время от времени можно было встретить «ЗИМ» с дремлющим шофером-солдатом, смирнехонько ткнувшийся черным породистым носом в кустарник во дворе рядом со свирепо постукивающими беспородными костяшками домино?

Бывая у тетки, Лыза зорким глазом подмечал, что у нее на тумбочке всегда лежит красная, с золотом, коробка дорогих папирос «Гвардейские», хотя тетка сама не курила, а однажды даже застал в пепельнице два окурка с волевыми мужскими надкусами.

Тетка нежно любила племянника, выгнанного из школы за любовь к футболу, зарабатывавшего пока только тасканием ящиков и мешков в овощном магазине и шкафов – в мебельном. Он считался непутевым даже в своей пьющей семье, и, поскольку тетка тоже считалась непутевой за свою неясную личную жизнь, это создавало в их отношениях особую доверительность. Поэтому тетка, уезжая в Крым, оставила ключи от квартиры не кому-нибудь, а Лызе – правда, с тремя условиями: кормить ее кота, по имени Котофей, девок не водить, и – чтобы никаких костров на рояле.

Котофея Лыза кормил исправно, девок не водил, ибо панически боялся заразиться или жениться, и костров на рояле тоже пока не разводил. Но полуголодная футбольная братва, породненная игрой на московских пустырях, к нему зачастила в гости – посмотреть на отдельную теткину квартиру, редкостную в тогдашней барачно-коммунальной Москве, а заодно и помыться в самой настоящей отдельной ванне. Все они хотели пробиться с пустырей в большой футбол – это означало не только славу, но и отдельную ванну, хотя не всем это было суждено.

Классовое расслоение мальчишек, равных на футбольных пустырях, начиналось с кепок. Одни кепки – магазинного трехрублевого облика – серые или темные, топорно скроенные, с грубой сатиновой подкладкой, оставались у тех, кого не брали в большой футбол. А у тех, на кого тренеры клали свой масляно-хищный глаз, появлялись другие кепки – поярче, с явно несоветскими искорками в набивном букле, а то и в твиде, со светящейся саржевой подкладкой, иногда восьмиклинки, иногда с металлической кнопочкой на козырьке, иногда с кокетливой пупочкой. Шил эти кепоры из импортного материала, поступавшего контрабандой через Одессу, один на весь советский футбол кепочник в Столешниковом переулке – дядь Жора, чья крошечная мастерская под лестницей была увешана фотографиями с автографами знаменитых тогда футболистов.

У Лызы кепки из Столешникова еще не было, но на головах некоторых его корешей они уже красовались – чуть сдвинутые на ухо, заломленные ровно настолько, чтобы «чубчик кучерявый» небрежно ниспадал на лоб.

Кепки раскалывали поколение. Кое у кого в мальчишеских глазах – в зависимости от кепки, на них надвинутой, – уже начали проблескивать или зазнаинки, или завидинки друг к другу. Но все-таки общее воспитание на пустырях тряпичным мячом и консервными банками еще не выветрилось, еще держало вместе.

Именно эта футбольная братва, состоявшая из выбившихся, полувыбившихся или еще не выбившихся в великие люди, и потребовала пира по поводу предстоящего совершеннолетия Лызы, тем более что появилась «хата». После твердого заявления Лызы о том, что он не может нарушить железного условия своей тетки – «девок не водить», решили устроить мальчишник.

Пить, как скучно пьют их родители, – опрокидывая в глотки граненые стаканы с черноголовкой, крякая и закусывая то соленым огурцом, а то и просто занюхивая горбушкой, будущим футбольным знаменитостям не хотелось. Они ничем не хотели походить на своих бедных родителей, и вообще на бедных – вот почему у них была такая кепкомания.

Вот почему многих из них так легко перекупали квартирами и автомашинами спортивные деляги, умело играющие на струнах страха повторения бедности, из которой они все – эти дети тряпичного мяча и пустырей – были родом. Вот почему некоторые из них с ходу женились в зените славы на опереточных актрисах, на чемпионках по гимнастике, чаще всего их бросающих за якобы «недостаточную интеллектуальность», а на самом деле – за бедность, которая опять безжалостно втягивала их с текучей поверхности славы, как ввинчивающая на дно воронка, – на сей раз уже навсегда. Поэтому в них жила свойственная всем пытающимся вырваться из неизвестности и обуянным вечным страхом возвращения в бедность жажда повыпендриваться, пофасонить, пофикстулить. Это не означало, что сам футбол был для них лишь средством выбиться – он был смыслом их жизни. Но страшное в футбольной профессии было то, что смысл жизни кончался прежде самой жизни. Все испытать, все попробовать, все купить, и как можно скорей, – вот что овладевало теми, кто уже носил или еще только хотел носить столешниковские кепоры.

На беду, Лыза где-то вычитал, что существует такое американское изобретение – коктейль. В отделенной ото всего остального мира Москве времен холодной войны коктейль был единственно возможным глотком Америки. Не случайно около коктейль-холла на углу улицы Горького и проезда МХАТа всегда стояла очередь, пытавшаяся проткнуть железный занавес хотя бы коктейльной соломинкой. Но коктейль-холл Лызе был еще не по карману. Он и его футбольные кореша решили заделать коктейль в марьинорощинском варианте. Денег было с гулькин нос, и покупали ингредиенты подешевле: разливное вино с туманным названием «Фруктовое», бочковое жигулевское, студенческое шампанское – сидр и водку с черной головкой. Собственные холодильники тогда в Москве были редкостью, и первое, что делали советские хозяйки, в том числе и тетка Лызы, – за ненужностью выбрасывали предназначенные для льда алюминиевые судки с пластмассовыми сетками. Но, как вычитал Лыза, для коктейля по всем американским правилам был нужен лед. Лыза нашел выход – в мясных магазинах тогда продавались серебряные пятикилограммовые квадраты льда. Один такой квадрат юные футболисты вдохновенно рубанули топором на полу в гостиной тети заодно с ее ни в чем не повинным паркетом, а осколки льда вместе с паркетными щепками, банкой вишневого компота и всеми ингредиентами бухнули в цинковое корыто для стирки. Это пойло зачерпывали половником прямо из корыта и разливали в чайные чашки. Роль коктейльных соломинок играли длинные макаронины, постепенно лиловевшие от этой страшной смеси и обреченно размокавшие. Часа через два после приобщения к американскому изобретению все гости начали дружно блевать – кто в унитаз, кто в ванну, кто прямо на пол, а Лызе удалось кое-как доковылять до балкона, где он дергался в конвульсиях над кадкой с засохшим фикусом.

И вдруг он услышал распевное, совсем не московское, чокающее:

– Ой, бедненький! Отравился, чо ли?

Лыза еле поднял разламывающуюся голову и, как в тумане, увидел два больших девичьих глаза, сострадательно глядящих на него из сумерек с соседнего балкона. Лицо было почти невидимым, сливаясь с белизной простыней, прихваченных деревянными прищепками к веревкам на балконе, и поэтому глаза казались двумя голубыми фонариками, висящими в воздухе.

– Угу, – промычал Лыза, и тут его снова согнуло, вывернуло наизнанку. Даже чувство стыда, оттого что его кто-то видит, да еще и девушка, не помогло ему удержаться.

– Я сейчас… – вдруг сказала девушка. – Я помогу тебе.

Девушка с неожиданной решительностью встала на перила балкона, оказавшись при этом крупной, крепкой, но одновременно легкой и мягкой на шаг, и пошла по карнизу, обитому жестью, обнимая кирпичную стену и выискивая в ней пальцами чувствуемые только их кончиками щербинки, чтобы хоть чуть зацепиться. Балконы находились почти рядом, и нужно было сделать всего несколько шагов, но каждый из них мог стоить жизни. Через мгновение девушка уже спрыгнула на балкон к Лызе.

– Ух ты, как от тебя разит! Что вы за дурни такие, мужики! Суй два пальца в рот! А я тебе голову подержу. Во-во. А теперь затылок помассирую. Какие бугры у тебя здесь нехорошие. В них вся пакость и скапливается. Ничо, я ее разгоню. Я это умею. У меня отец тоже часто мается.

– Сумасшедшая… – пробормотал Лыза, постепенно приходя в себя. – Ты же могла сорваться с карниза.

– Я категорически нормальная, – сказала девушка. – Я скалолазка. Видишь мои часы?

– Ну, вижу… – сказал почти ничего не видящий Лыза.

– Знаешь, отчего эти царапины на стекле часов? От прижимок…

– Каких еще прижимок?.. – не мог сообразить Лыза.

– Да не к таким пьяницам, как ты… К скалам.

Лыза наконец разглядел ее лицо. Под стать ей самой, лицо было крупным, скуластым, обветренным, шелушащимся, загорелым, почти медным, но это был крестьянско-рыбацкий загар, а не пляжный. Широкий нос, обсыпанный веснушками, был чуть приплюснут, а его крылья с облезлой кожей раскаленно светились. Она была слеплена грубовато, но впечатляюще. Она была одновременно и некрасива и красива. Волосы водопадно валились двумя непослушными, ослепительно белыми потоками, которые разделял строгий пробор, на крутые плечи, и брови были тоже белые, а под ними и качались два голубых фонарика, увиденных Лызой на соседнем балконе. Лыза заметил, какие у нее красноватые огромные кулачищи – все в ссадинах. С такой лучше не связываться – чуть что, дербалызнет, и от тебя мокрое место останется. Но вот голос – певучий, обволакивающий, – таким голосом сказки рассказывать. Ни дать ни взять, Арина Родионовна. И говорит с ним так увещевающе, словно со внуком бабушка:

– И чо же ты так напился, дурень ты стоеросовый?

– Да у меня день рождения.

– Ну и сколько тебе стукнуло?

– Восемнадцать.

– Ты еще маленький.

– Ну а ты что – большая?

– Конечно. Мне уже целых двадцать, так что ты должен меня слушаться. Кроме того, я – мастер спорта. По скалолазанию.

– А я – по футболу, – соврал Лыза.

– Кто это там еще стонет? – спросила девушка, повернувшись в сторону комнаты.

– Люди… – неохотно пробормотал Лыза.

Девушка смело шагнула с балкона в квартиру и сокрушенно покачала головой, оглядывая происходящее:

– Да разве это люди? Это по-ро-ся-та!

Вся теткина квартира была заблевана, включая и паркет, и стены, и даже клавиатуру «трофейного» пианино. По полу в страшных судорогах ползали несчастные жертвы американского изобретения. Только одному из них пришла гигиенически неглупая мысль блевать в цинковое корыто для стирки, возвращая сотворенное в нем пойло.

У всех разламывались головы, и все стонали хором под беззвучный аккомпанемент гармошки в руках молодого майора перед рейхстагом на пожелтевшей фотокарточке.

– У меня глаз лопнул, – жалобно скулил косоглазый полузащитник по кличке Банзай.

Его левый глаз, залитый кровью, действительно выглядел устрашающе.

– А ну-ка покажи! Да это у тебя не глаз лопнул, а сосудик в глазу. Ничо, до свадьбы заживет! – утешала его девушка.

– Ой, голова моя, головушка… Ой, никогда не буду больше пить. Мамочка, где ты, мамочка? – хныкал лучший во всей Марьиной роще вратарь Коля Радченко, ерзая трещащей башкой, стриженной под полубокс, по настенному, тоже, наверно, «трофейному» гобелену с уже облеванными пастушками.

– Я твоя мама, я здесь, – успокаивала его девушка, обхватив руками затылок несчастного и вжимая поглубже вбирающие боль пальцы. – Эх вы, беспутные, эх вы, чучелы-чумичилы. Чо же мне с вами делать? А ну-ка, все под душ!

Лыза, трезвея от изумления, глядел, как она неутомимо подхватывала под микитки его полубесчувственных соратников, раздевала их, что малых детей, и впихивала в ванну, уместив там сразу трех форвардов и одного вратаря и поливая их головы из душевого шланга. «Может работать бабушкой», – мысленно оценил ее действия Лыза.

Она начинала ему нравиться.

Оставив футбольные таланты в ванной – отмокать, девушка вооружилась шваброй и начала наводить чистоту в квартире.

В это время уползший в угол Банзай, найдя там полупустую бутылку водки, решил, очевидно, обратить на себя внимание девушки алкоголическим изыском. Опираясь о «трофейное» пианино, он, пошатываясь, поднялся, налил в чайное блюдечко водку и поджег.

– Щас будет фокус-покус! – с ухмылкой осклабился Банзай.

– Никаких фокусов! – замахнулась на него шваброй девушка. – Погаси немедленно огонь!

– Ништяк! Будь спок, пионервожатая! – сказал Банзай. – Демонстрирую смертельный номер – фейерверк в кишках!

Банзай поднял чайное блюдце с плававшим в нем пламенем и начал пить пламя через край.

Но горящая водка полилась по его подбородку, и один из язычков пламени, как будто крошечный воздушный гимнаст в синем трико, совершив полет, уцепился за пушистый хвост Котофея. Котофей завопил благим матом и взвился на шкаф.

Сбивая с кожи огонь, Банзай выронил блюдце прямо на «трофейное» пианино, и ликующие лиловые чертики заплясали на клавишах.

Лыза в отчаянии схватил цинковое корыто с остатками пойла и опрокинул его на пианино.

И тут-то раздался громовой, хотя и женский, голос:

– Ну что, племянничек, не обошелся без костров на рояле?

Лыза обомлел.

Посреди комнаты, опустив чемодан на изрубленный топором паркет, стояла тетя, похожая на золотой слиток крымского загара. А за тетей стоял самый настоящий генерал с красными лампасами, тоже загорелый, и в одной его руке был букет седого крымского ковыля, а в другой – деревянный ящик с виноградом «дамские пальчики».

Услышав подозрительный шум в ванной комнате, тетка заглянула туда, и перед ее потрясенными очами предстали в одной ванне, переливающейся через край, четверо голых гавриков, как четверо поросят в одной луже.

– Это же римская оргия! – воскликнула тетка, как бы призывая в свидетели все человечество.

Генерал скорбно молчал.

Банзай снова уполз в угол, за пианино.

– У меня сегодня день рождения, – пытаясь оправдаться, опустил голову Лыза.

– Лучше бы ты вообще не родился… У меня не было бы племянника, но не было бы и бардака в квартире… Ну объясни мне – зачем вам нужно было рубить паркет топором?

И вдруг в поле зрения тетки попалось неизвестное ей здоровенное создание женского пола со шваброй в красных ручищах, в лыжных шароварах не по сезону и в рубчатых горных ботинках.

– А это что за девка? Как она сюда попала?

– Через балкон. А вообще-то я из Сибири… – ответило здоровенное создание, нисколько не смущаясь. – Скажите, а вас никто никогда не называл девкой?

– Меня – никогда! – гордо заявила тетка.

– А мне кажется, что нет ни одной честной женщины, которую хотя бы раз кто-нибудь не назвал девкой, – спокойно ответила девушка, продолжая убирать безобразие шваброй.

«В самую девятку!» – восхитился про себя Лыза.

Тетка обалдела, осеклась, и в глазах промелькнуло что-то вроде неожиданного для нее самой уважения к этой дылде, неизвестно как впершейся в ее квартиру и без спросу начавшей орудовать ее шваброй.

Из ванной комнаты начали сконфуженно вылезать участники «римской оргии», на ходу застегивая штаны.

И вдруг заговорил генерал:

– Ребята, вы, наверно, думаете, что я солдафон какой-нибудь…

– Да мы ничего не думаем, – приободренно выполз из угла Банзай.

– Ну, если вы не думаете ничего, то это тоже напрасно, – желая выглядеть доброжелательным, с натугой улыбнулся генерал. – Я вам, ребята, скажу по-простому, по-солдатски: я сам повеселиться люблю, но должны ведь быть какие-то определенные рамки. Не за то мы с моей фронтовой соратницей Тоней воевали, чтоб вы потом всю нашу Родину, извините, облевывали…

– Можно один вопрос, товарищ генерал? – спросила девушка, остановив швабру и лукаво улыбаясь.

– Не только можно, но и нужно. Я – за диалог, – с покровительственным радушием поощрил ее генерал.

– Скажите, товарищ генерал, а вы сами никогда не травили? Но только по-честному? Никогда-никогдашеньки? – нараспев ввинчивалась в догенеральское прошлое генерала эта сибирская язва.

Тетка вдруг начала хохотать – да так, что зазвенели сережки в ушах, и глаза, окруженные лучиками морщинок, оказались все еще способными ухохатываться до слез и потекли черными струйками близлежащей косметики, а тетка все заливалась руладами неудержимого смеха, как будто из ее изрядно подпышневшего тела высунулась та самая регулировщица с кудельками из-под пилотки на бочок.

– Не понимаю твоего смеха, Тоня… – пожал плечами генерал, наконец-то выпустив из одной руки деревянный ящик с «дамскими пальчиками» на пол, но машинально продолжая держать в другой руке букет седого ковыля.

– А я смеюсь, потому что вдруг вспомнила, как ты меня всю ублевал под Потсдамом, когда вы до геринговских винных подвалов дорвались. Вот умора была… – не переставая, хохотала тетка. – А теперь мы с тобой молодым нотации читаем. До чего ж мы с тобой докатились, товарищ майор, – и тетка неохотно поправилась, – извиняюсь, товарищ генерал. – А потом обратилась к Лызе, вытирая насмеявшиеся до слез глаза: – А девка твоя мне понравилась, племянник. Она за себя постоять может. Великовата, правда, но зато не украдут. Женись на ней – такие на дороге не валяются. Женись – лучше не найдешь. Но только ответь – зачем вы все-таки паркет топором рубили, а?

Но Лыза не женился на ней. Он ее испугался. Испугался того, что она его полюбила. Чувство, что его кто-то любит, было ему незнакомо. Ни мать, ни отец не хотели его появления на свет и издевательски называли его «жертва аборта». Он был зачат по пьянке, и мать рожала его пьяная. В доме он только мешал, путался под ногами, и родители бесились оттого, что его надо кормить, одевать. С детства в нем сохранилось одно страшное воспоминание.

Мать привезла его на речном трамвае на пляж. Стоял жаркий день, и было много народу. Мать долго не купалась. Мать целых три раза покупала ему эскимо на палочке, а сама пила из бутылки, обернутой полотенцем, – чтобы никто не видел. Постепенно опустели и бутылка, и пляж. Только тогда мать взяла его в руки и пошла с ним в воду. Когда вода дошла до бюстгальтера, мать выпустила его из рук. Ему было тогда только пять лет, он не умел плавать и стал захлебываться, крича: «Мама!» А она стояла с глазами, полными слез, но не шевелилась. Тогда он в отчаянии заколотил по воде ногами и руками, и вдруг вода, только что топившая его в себе, стала ему помогать, сама поддержала его на себе, и он поплыл – впервые в жизни. Он не поплыл к матери, потому что, хотя она и плакала, в ее глазах было что-то чужое, страшное. Он выполз на берег и, дрожа от озноба, ждал, когда она выйдет из воды. А она вышла и вдруг стала бить его, с ненавистью швыряясь лежавшими на песке его трусиками, штанишками, сандаликами:

– Ты что, одеться сам не можешь! Все нянькайся с тобой…

А ночью он только притворился, что заснул, и, сотрясаемый все тем же непроходящим ознобом, подслушал материн разговор с отцом.

– Ну мы же с тобой договорились, – просипел отец. – Пожалела, разнюнилась?

– Живучий он… Весь в тебя. Тебя тоже не утопишь. А иногда – ух, как хочется… – зло ответила мать.

Лызу не любили учителя.

Директор 254-й школы на Второй Мещанской однажды побил его связкой ключей, заподозрив в том, что именно он подложил ему на сиденье стула липучку для мух, под общий смех приставшую к его выутюженным шевиотовым брюкам.

Когда в коридоре, у закрытой двери своего седьмого «Б», Лыза ждал вызова на годовой экзамен по физике, он со вздохом сказал своему однокласснику:

– Срежет меня эта вобла, срежет. Недаром она похожа на смерть. Только ржавой косы в руках не хватает.

И в это мгновение дверь класса отворилась. К своему ужасу, Лыза уяснил, что с другой стороны двери стояла действительно похожая и на воблу и на смерть, сушеная, скелетообразная физичка, которая все прекрасно слышала, и в ее гневно вздрагивающих на носу очках Лыза прочел свое неизбежное второгодническое будущее. Впоследствии так фатально сложилось, что каждый раз, когда Лыза говорил о ком-то что-то плохое, эти люди всегда об этом узнавали и потом мстили. А иногда они мстили даже за то, что он вовсе не говорил о них, потому что о них не думал. Но это тоже оскорбляло. Химичка в сердцах сказала однажды, что Лыза примитивен, как Н₂O, зоологичка называла его питекантропом. Учительница по конституции смертельно боялась его, потому что однажды, когда она рассказывала о троцкистско-бухаринских вредителях, Лыза поднял руку и спросил:

– Значит, их всех убили?

Учительница заметно занервничала:

– Ну, это не совсем то слово, Залызин. Их расстреляли.

– А сколько? – допытывался Лыза.

– Ну сколько надо, столько и расстреляли, – в отчаянии выпалила учительница, разревелась и выбежала из класса.

Единственная учительница, которая всегда защищала Лызу, была литераторша по кличке Филин – хромая седая старуха в огромных круглых очках, сидящих на крючковатом, немножко ведьмином носу-клюве. Она, как ни странно, ценила одну особенность Лызы – его непослушную фантазию, когда он писал диктанты. Он допридумывал на диктантах к романтическому: «Море смеялось тысячами серебряных улыбок» – свое насмешливое: «как еще не ограбленный жуликами ювелирный магазин», а к восклицанию: «Да и какой же русский не любит быстрой езды!» – добавлял: «…даже если потом окажется в яме». Но иногда он и сам вписывал романтическое, но свое – вместо очередного «ювелирного» образа: «Роса сверкала на стеблях травы, как алмазы» – у него в тетради написалось: «Роса сверкала на стеблях, как маленькие глаза земли». Он писал по-своему не для того, чтобы пофасонить, а потому, что писать под чужую диктовку ему было скучно. Филин позволяла ему его вольности, иногда даже с некоторым восхищением. «Быть тебе писателем, Залызин», – говорила Филин.

Но он стал футболистом.

Филин была, пожалуй, единственной женщиной, которая им восхищалась.

Когда им начала восхищаться девушка, которую он встретил на балконе, он сдрейфил. Он ее в себя не влюблял. После балконного знакомства он просто-напросто пригласил ее на матч юношеской команды «Буревестник», в которой он играл, и эта отчаянная скалолазка полюбила его, когда увидела, как он, довольно скованный в жизни, вдруг расковался, засиял, засверкал на поле и как его нещадно начали бить по ногам за то, что он шел по футбольному полю со вмятинами от бутс и козьих копыт на прорыв из подвальной семиметровой клетушки в огромный, еще неизвестный ему мир, где в окне мелькают не только кирзовые сапоги и деревяшки инвалидов. Лыза держал всю игру, вызывая на себя то одного, то другого защитника, легко обводил их, и в те моменты, когда все думали, что бить будет он сам, три раза подряд отдавал мяч для удара свободным партнерам, а им ничего не оставалось, как забивать.

После матча девушка ждала Лызу с одиноким георгином, который на глазах у опешившего милиционера сорвала со стадионной клумбы решительными руками скалолазки, как будто так было положено. Она вообще не думала о том, что думают о ней.

Она протянула георгин Лызе и сказала так громко, что это услышали его футбольные соратники, выходящие с ним вместе из раздевалки, и заулыбались:

– Я тебя люблю.

Этого ему еще никто не говорил. Он растерялся.

А потом она сказала:

– Ты – гений.

Этого ему тоже никто не говорил. Было непривычно, но приятно. Он смутился. Но, к сожалению, соратники услышали и это и теперь уже не улыбались.

– Я же сегодня ни штуки не забил, – смущенно сказал Лыза.

– Ты забил целых три гола – только чужими ногами, – сказала она.

Соратники это тоже слышали и, как показало будущее, не забыли.

– А девушка, между прочим, права, – раздался скрипучий голос. – На войне добывать победу чужими руками – это, конечно, позор. А вот в футболе забивать голы чужими ногами – это талант особый. Пас – это три четверти гола. Вообще, молодой человек, вы по характеру скорее полузащитник, чем форвард. Хотите попробоваться у нас в дубле на полузащитника?

Человек, которому принадлежал скрипучий голос, вовсе не походил на личность, имеющую отношение к футболу, хотя бы потому, что на его голове была не кепка, а серая мягкая шляпа, правда, из столь любимого футболистами набивного букле, и на носу у него было профессорское золоченое пенсне, поверх которого на Лызу смотрели тоже профессорские, совсем не футбольные глаза.

Лыза остолбенел – на этот грязненький районный стадион в Марьиной роще, оказывается, пожаловал великий тренер Борис Аркадьев.

На голове Лыза уже почувствовал кепку из Столешникова переулка.

А девушка с царапинами от прижимок на ручных часах почувствовала, что он никогда не будет принадлежать ей, и за это еще больше его полюбила, потому что сильней всего любят то, что не принадлежит.

Когда они вышли со стадиона «Буревестник» и побрели мимо Уголка Дурова, где рычали не смирившиеся с несвободой, ставшие игрушками звери, и кровь загуляла в Лызе, и он, неуверенно и грубо обнимая девушку, тиская ее по-марьинорощински, почти вонзил пятерню ей в ребра, она сняла его руку с ребер, поцеловала ее, подышала ему в ладонь и сказала:

– Не насильничай. Я и так буду твоей. Где ты хочешь. На твоем любимом месте. Только уговор – потом ты будешь моим на моем любимом месте. Обещаешь?

– Обещаю, – сказал он. – Но мое любимое место – это стадион.

– «Динамо»?

– Нет, там я еще не играл. Все тот же «Буревестник». А какое твое любимое место?

– Байкал. Я родом из Листвянки. А учусь я в Москве в инфизкульте на тренера по скалолазанию. Правда, самых главных учебников – скал – здесь нет. Значит, ты приедешь ко мне на Байкал?

– Я же обещал, – сказал Лыза и невольно поежился. Обещать-то он обещал, но мог ли он предположить, что ее любимое место настолько у черта на куличках.

И поздним вечером они пришли обратно на крошечный грязненький стадиончик «Буревестник», который был кладовой футбольных талантов из Марьиной рощи, и Лызе не надо было помогать ей перелезать через уже закрытые железные ворота, потому что она это делала гораздо лучше, чем он. И они пошли, взявшись за руки, мимо той клумбы, где девушка сорвала свой первый подаренный ему цветок, мимо кажущегося в сумерках творожным гипсового дискобола, отделенного позолоченным карликовым Лениным от одинокой, тоже гипсовой, женщины с веслом, стеснявшейся своего отбитого носа. И они пересекли гаревую дорожку, где на полосатом беговом барьере, неизвестно что высматривая, сидела черная кошка с настороженно тлеющими глазами, и они побрели, взявшись за руки, по залитому лунным светом футбольному полю, стриженному под полубокс, и добрели до ворот, в чьей сетке шевелился Млечный Путь, словно косяк рыб, пойманный тралом. Девушка сама выбрала место позади футбольных ворот, где была не вытоптанная игрой трава, сбросила рубчатые горные ботинки, оказавшись в шерстяных носках крестьянской вязки, безо всякого стеснения стянула лыжные шаровары вместе с мужскими узкими плавками со своих литых бедер царь-девицы, между коими она могла вынашивать не только детей, но и колокола, и легла спиной на шаровары. Она осталась только в клетчатой ковбойке, из-под которой полувыступал узенький, чуть серебрящийся в сумерках полуостровок, такой же белоснежный, как волны, спадавшие с ее головы на плечи, и когда эти счастливые двое любили друг друга на самом знаменитом в их будущей памяти стадионе «Буревестник», то клетчатая тень от футбольных ворот танцевала на их лицах. А потом у задней стороны облупленной от ударов штанги она нашла чудом выросший и уцелевший цветок клевера и вложила этот цветок ему в пересохшие губы, чтобы он попил клеверного сока, скрытого в беленьких основаниях розовых лепестков.