Текст книги "Роуд-муви"

Несмотря на множество географических и хронологических несоответствий, все написанное является абсолютной правдой.

Титры

Утро выдалось ненастным. Крупные капли дождя барабанили по асфальту с такой силой, что в воздух поднималась водяная пыль, застилая поверхность белесой дымкой.

Немногочисленные пешеходы перемещались бегом, прикрываясь зонтами, пластиковыми пакетами и газетами. Они прятались под крышами, навесами остановок, ныряли в арки домов в надежде спрятаться от беспощадного, холодного водного потока.

Лишь один из них шел спокойно, как будто факт проливного дождя его совсем не интересовал. Возможно потому, что в его руках был зонт, спасающий от воды верхнюю часть тела. А может слегка приталенное легкое пальто в темную клетку и серая фетровая шляпа, какие были популярны в первой половине двадцатого века, давали ему иммунитет к промозглой серости, наподобие того, что существует у жителей Лондона.

Помимо зонта прохожий нес достаточно архаичную корзину, явно кустарного производства. Она не соответствовала облику городского денди, но в такую погоду это мало кого волновало, поэтому тип с корзиной не привлекал ничьего внимания и, казалось, наслаждался прогулкой.

Если бы некий сторонний наблюдатель, проникнув через завесу осеннего ливня, проигнорировав немного странную, щегольскую внешность персонажа, смог заглянуть в его мысли – то смог бы наблюдать необычную картину.

Человек в шляпе идет в фильме и, в силу искусственной или природной ситуации, вполне вписывается в массовку.

Этот факт человеку был явно по душе, отчего он не спешил закончить прогулку.

Если существуют злые операторы и режиссеры – они не поднимут шума, по крайней мере, сейчас. Поэтому, через какое-то время наш персонаж остановился на обочине тротуара и начал рассматривать нечто в жухлой траве. Это была мертвая кошка.

Гуляющий денди не испытывал теплых чувств по отношению к кошкам, собакам, черепашкам – заложникам человеческого одиночества.

Он думал о том, что кошка не попадает в поле зрения ни одной из камер, не интересует ни сценариста, ни режиссера – просто незаметно лежит в траве, показывая небу свой последний недовольный оскал.

Есть ли в этом послание, шифр, имеет ли ее завершенная жизнь какое-то значение?

Возможно, кошка умерла просто так, и внимательный реквизитор в фартуке и с метлой навсегда избавит мир от факта ее существования. Монтажер вырежет кадр, в который она попадет.

Может ли он – персонаж странного фильма, это изменить? Запомнить причинно-следственную связь, запечатлеть эмоцию, придать случившемуся событию смысл? Здесь – на далекой планете.

Далекой от чего?

Где-то там, в миллионах парсеков, необычный прохожий почувствовал на мгновение что-то непередаваемое, щемяще важное, до чего одинаково невозможно добраться ни человеку, ни кошке. В следующую секунду эта мысль показалась ему чересчур пафосной. Он пнул кошку и двинулся дальше по выщербленному асфальту.

Затемнение.

Ночной гость

Лариса Сергеевна проснулась посреди ночи от боли в спине, которая гудела, посылая болевые спазмы в пухлые бока. Женщина спустила ноги с кровати и, кряхтя, села; пощупала руками опухшие лодыжки, добавив чуть слышно: «Ой, как опухли– то».

      С трудом запихав раздувшиеся ноги в калоши, она шаркающей походкой вышла на улицу, накинув на плечи колючую серую шаль.

Деревенская ночь, несмотря на боль, показалась ей тихой и прекрасной: небо было ясным, звезды приветливо мерцали, на теплом ветерке потрескивал старый прогнивший забор, в траве стрекотали насекомые.

Лариса Сергеевна замерла, разглядывая звезды, на какой-то миг испытав странное единение с окружающим миром; в ней проснулось, казалось, навсегда забытое чувство ожидания чего-то нового, волшебного, как это бывает в молодости.

– Ох-ох-ох, помирать-то не хочется, ой как не хочется, – произнесла она и смахнула набежавшую слезу.

Всплакнув, Лариса Сергеевна пришла в себя, присела под забор и помочилась, закатав длинную холщовую юбку.

Женщина уже почти вошла в избу, когда ее внимание привлекла медленно падающая звезда.

В то, что желание, загаданное во время падения звезды, сбывается, после определенного возраста верится с трудом, но говорят, одинокие жительницы далеких поселений, страдающие бессонницей, делают это на всякий случай.

Странным образом, в отличие от метеоров, вспыхивающих лишь на миг, эта звезда была яркой, падала медленно и гаснуть, похоже, не собиралась.

Лариса Сергеевна задумалась, сосредоточенно шевеля губами, и чуть слышно зашептала:

– Чтоб деньги водились и картошка уродилась. Нет. Чтоб Павел Антонович не ходил занимать. Да тьфу – не то.

Падающая звезда стремительно приближалась к земле и становилась все ярче.

– Да счастья, ну хоть немного, – женщина поморщилась от своей мысли, как будто не веря в то, что она только что произнесла, – ну хоть иллюзию, – закончила она.

В этот самый момент раздался хлопок, и звезда приземлилась прямо в огороде.

Лариса Сергеевна вскрикнула и закрыла лицо руками. Она замерла, но не почувствовала ничего, кроме наступившей тишины: молчали птицы, не стрекотали насекомые, и даже забор перестал скрипеть.

Хозяйка огорода через пальцы взглянула на свои владения: с разворошенной грядки шел бесцветный дым.

– Господи, моя капуста! – воскликнула она и заспешила к месту происшествия.

Женщина долго и осторожно вглядывалась через дым, прежде чем смогла разглядеть предмет, наполовину погрузившийся в землю, который представлял собой нечто, похожее на металлический цилиндр, местами украшенный светящимися точками.

– Боженька правый, что ж творится-то? – Лариса Сергеевна перекрестилась. – Ой, рванет, как рванет, – повторяла она, а ее дрожащая рука тем временем тянулась к цилиндру.

Считанные сантиметры отделяли ее пальцы, застывшие в нерешительности от металлической поверхности предмета, когда в нем раздался щелчок. Лариса Сергеевна в испуге отпрянула и замерла, наблюдая, что будет дальше. Ей казалось что, прошло много времени: часы липкой, тягучей тишины, прежде чем щелчок повторился, за ним еще один, а потом потрескивание стало интенсивным, и через какое-то время цилиндр с треском разделился на две половинки. Наступила тишина. А через некоторое время на грядке возникла возня. В сумерках угадывалось существо размером с кошку. Оно вяло зашевелилось, издав жалобный, стрекочущий звук. Женщина взяла стоявшие неподалеку вилы, подошла к грядке и аккуратно раздвинула вилами капустные листья. Ее взору предстал маленький серый человечек, худой, с большой головой, в обтягивающем металлическом комбинезоне, настолько прилегавшем к тельцу, что казалось – это его кожа. Человечек что-то застрекотал и затих. Лариса Сергеевна положила вилы.

– Маленький мой, бедненький, – она взяла существо на руки и аккуратно понесла домой.

Над лесом тонкой полоской забрезжил рассвет.

Где-то в тайге

Если смотреть на тайгу сверху, с вертолета, может показаться что зрелище это довольно скучное, особенно, после того, как привыкнешь к невероятному масштабу бесконечных лесных массивов. Для внимательных людей, сидящих в полицейском вертолете Ми-34, несчетное количество деревьев, представляло не больше пищи для воображения, чем, скажем, ледяная полярная равнина. В тот день пилот и пассажиры вертолета предпочли бы равнину белую и ровную, потому как интересовал их не ландшафт, а живые существа, страдающие среди этих монументальных просторов.

«Эй, где могут быть эти чертовы преступники? Я с утра не ел, без прожаренного сэндвича в брюхе эта погоня за тараканами начинает казаться бессмысленной».

Стальные винты нарезают ветер. Лес как морское дно, на которое упала игла. – «Черт вас дери, так хочется холодного квасу, лети на базу».

«Эти насекомые сдохнут без нашей помощи, к гадалке не ходи. Тайга растворит их как кислота».

Рецидивист Корней Васильевич, известный последние годы под кличкой Рыжий, лежал ничком на земле, с шумом втягивая запах дикой земли. Он не помнил, сколько времени провел в забытьи, и долго ли идет через непроходимую тайгу. Из пятерых, сбежавших из колонии, в живых остались только двое: он и его подельник Ганька Фуфыр. Гришка Сохатый помер от нескончаемого кашля, который, по-видимому, у него не долечили тюремные врачи. Сенька Революция повесился на ремне, сжав кулаки в фиги, неизвестно кому адресовав свое проклятие. Все, что Корней Васильевич знал о нем – Сенька не из блатных, он попал на зону по политическим причинам и всегда был непонятен другим заключенным, хотя и пользовался уважением за лютый нрав и стремление везде найти правду. Леня Кабак был убит Ганькой Фуфыром. Произошло это ночью, довольно далеко от места ночевки сбежавших зеков. Корней Васильевич не знал подробностей. Он подозревал, что история с неприятным душком, но тратить силы на догадки уже не было.

Рыжему и его собратьям по несчастью довелось сделать с виду несложное открытие: планета может оказаться весьма недружелюбной.

Ощущение, будто их с ног до головы выкрасили невидимой краской, которая является маркером для злого рока, и он не остановится, до тех пор, пока не уничтожит своих жертв. Краска эта, как татуировка: не смывается и кричит о том, кто ее носит. Крик слышат волки, воющие по ночам, коварные болота, патрульные вертолеты и самый страшный враг – комары. Они проникали в щели истрепанной телогрейки, высасывая, капля за каплей соки измученного тела. Эти удручающие обстоятельства складывались в одну большую кару, имя которой – страх и отчаяние. За звоном бешеных насекомых слышался топот потревоженных духов леса; в темноте, мрачными тенями носились они между деревьями, то там, то тут ломали ветки, подвывали в такт ветру, насылали на чужаков волны безумия, заставляя их бежать без оглядки в неизвестном направлении, навстречу собственной гибели.

Рыжий с ненавистью сжал в кулаки два пучка травы и рывком заставил себя подняться. Как ни странно – стало легче. Вспышкой появилась система координат, определяющая, где верх, а где низ. Шатаясь, он прошел несколько метров.

– Фуфыр!! – крикнул Рыжий, сам удивляясь, как хрипло и слабо звучит его голос, – Фуфыр, ты где?! Подъем!

Одновременно в разных местах хрустнули ветки деревьев, и беглец начал диковато оглядываться, как будто его с двух сторон загоняют в ловушку.

– Фуфыр, только не вздумай сдохнуть, слышишь меня? – он остановился и продолжал. – Если ты это сделаешь, я буду каждый год мочиться на твою могилу, богом клянусь!

– Кому то придется сдохнуть все равно, – раздался голос за спиной у Рыжего.

Корней Васильевич оглянулся и увидел своего бледного подельника: это был коренастый невысокий человек, голову и подбородок которого покрывала одинаковая черная щетина.

Фуфыр спокойно смотрел на своего товарища по несчастью, а руки сжимали здоровенный сук, заточенный перочинным ножом. Даже видавший всякое Рыжий содрогнулся от вида этого человека в телогрейке с импровизированным копьем и голодным, буравящим взглядом.

– Фуфыр, не чуди, – спокойно сказал он.

– Нет еды, не выжить, – с трудом выговаривал слова Фуфыр.

– Ленька Кабак. Ему ты тоже самое говорил, мразь?

– Я сказал ему, что нашел мертвого фазана, и предложил съесть его вдвоем. Он стал крысой, когда согласился на мое предложение, и умер за дело, по понятиям.

– А меня ты за что осудил?

– Тебя? – Фуфыр попытался сплюнуть сквозь зубы, как он часто любил делать, но не нашел слюны во рту, – да ни за что, я понял, что нет ничего, кроме тебя, меня и чертова леса. Законы, понятия – фуфло все это.

– Понятно, – ответил Рыжий, опустил взгляд и аккуратно нащупал заточку в кармане телогрейки.

Фуфыр взял сук наизготовку и, собрав последние силы, бросился в атаку. Корней Васильевич замер и, когда его подельник уже готов был пустить в ход свое оружие, схватил сук рукой и ловко выкинул руку с заточкой в горло нападавшему. Кровь обильно хлынула из поврежденной артерии, а противник, казалось, равнодушно замер на месте, затем уронил палку и, зажав горло рукой, лег на землю. По его телу прошла крупная дрожь, а в горле забулькало.

Победитель устало сел рядом, вытер заточку о штаны противника и положил в карман.

– Фуфыр, если что и могу сказать хорошего напоследок – ада, похоже, там нет. Он здесь. Да и кому захочется целую вечность жарить кусок дерьма? Закурить бы, а? Есть у тебя?

Фуфыр в ответ что-то прокашлял в предсмертной агонии.

Рыжий постучал ладонями по карманам убитого, убедившись, что у того нет табака.

– Да, действительно, откуда ж у тебя? – заключил он.

Когда несчастный последний раз дернулся и затих, Рыжий закрыл ему глаза и медленно побрел через заросли. Однако уже через несколько шагов он остановился.

Первобытное желание плоти врага выделяется вместе с желудочным соком, желчью, слезами и спермой. Взрывая кожу, изнутри пробивается животное, древний предок, с зубами и четырьмя лапами. Оно давно выиграло в жестокую игру, называемой эволюцией, и умирать не собиралось. Загрузка программы инстинктов.

«Есть инстинкт выживания?»

«Конечно. Надежная старая версия. Идеальная совместимость. Обновленное лицензионное соглашение».

«Чего мне это будет стоить?»

«Если убьете койота, мы заберем его кости. Ну и немного контроля. Кто-то должен присмотреть за всем этим бардаком».

Корней Васильевич, беглый преступник, сглотнул слюну и, обернувшись, пристально посмотрел на Фуфыра; чувство голода отчаянно боролось с отвращением, пока Рыжий, сам того не осознавая, не направился в сторону мертвеца.

Отец, сын, деньги и ненаписанная история

Никита Стеклов достал из внутреннего кармана коробочку, открыл ее, зацепил мизинцем часть порошка и высыпал на зеркальце. Он открыл бумажник, растер порошок кредитной картой и сформировал две ровные дорожки. Вернув карту на место, ловко свернул в трубку стодолларовую купюру пальцами одной руки, после чего изящно вдохнул порошок, манерно оттопырив мизинец. Выпрямившись, Никита потер нос, давая порошку раствориться. Несмотря на то, что он был один в комнате, Стеклов все делал артистично, как если бы выступал на сцене театра.

Эйфория под закрытыми веками. Волны высшего разума проходят через плоть. Как хотите, но в этот час бытия мясо приобретает свойство бриллианта. Алхимики тела бродят, поодиночке зачитывая через вены, ноздри и легкие свои молитвы. Голодные души, поедающие сами себя, резонируют с космической пустотой. Разумная плесень…

«Доктор, синхронизируйте меня с вечностью!»

Доктор, седой и белобородый, как бог из древних книжек: «Это мы можем, если у Вас найдется несколько монет».

«Конечно, доктор, а зачем еще нужны деньги на этой планете?»

«Ну-с, извольте пройти курс временной эволюции».

Никита даже элегантно поклонился невидимому зрителю. Утро обещало быть прекрасным. Наконец-то привезли скульптуру, за которой он давно охотился.

Никита Стеклов был коллекционером и почитателем искусства с одной оговоркой: он собирал произведения, созданные при его жизни. Жизнь слишком коротка, чтобы вглядываться в прошлое, слишком непредсказуема, чтобы смотреть в будущее, и слишком нелепа, чтобы жить настоящим. Но если в твоей крови есть частица божественного яда, заставляющая сознание пульсировать за пределами черепной коробки…

– Божественно!

Он произнес это вслух, глядя на фотореалистичную копию принцессы Дианы, приобретенную у голландского скульптора Эрвина Фолла. Принцесса выглядела как живая, только кровоподтек в углу рта намекал на трагический поворот в ее судьбе.

– Вы лучший гимн бренности и тлену, – обратился Никита к своему приобретению и сделал легкий реверанс.

Принцесса смотрела в пустоту с еле заметной улыбкой. Стеклов сел в кресло и взял чашечку остывающего кофе эспрессо. Сочетание кокаиновой эйфории с кофейным некро-гедонизмом радовало и успокаивало, тем более что продолжение дня не обещало быть таким радостным: Никита должен был встретиться со своим отцом.

Проблема состояла в том, что эта небольшая страсть к коллекционированию стоила отцу, известному издателю, круглую сумму; несколько пачек купюр недавно пропали из сейфа, где тот хранил наличность. Именно эти зеленые бумажки волшебным образом превратились в одно прекрасное утро в скульптуру Эрвина Фолла.

– Ваше Высочество, – козырнул Никита и потер нос, как будто убеждаясь, на месте ли он, и направился на встречу с родителем.

Мерседес стоял на месте. Никита обошел его и порадовался тому, что колеса и зеркала на месте. Это не был район для богатых, и оставлять дорогой автомобиль без присмотра было небезопасно.

Стеклов выбрал маршрут подольше и в глубине души наслаждался автомобильными пробками, ведь они отделяли его от неприятной встречи – неизбежной и нежелательной как смерть.

Он припарковался у внушительного современного здания из стекла и бетона, украшенного электронной надписью «Stekloff».

«Сколько должен человек вмещать в себя самолюбия, чтобы назвать офис своей фамилией, переделанной на западный манер? Не помешает заправиться!» – открыв бардачок, Никита достал все необходимое, приготовил, втянул носом и минуту сидел, свыкаясь с изменившимся состоянием; затем заглянул себе в глаза через зеркало в салоне.

– Вот теперь я готов, – кивнул он своему отражению, вышел из автомобиля и направился в офис.

Охранник пропустил Никиту без пропуска, игнорируя пикавшую рамку на входе. Презрительный взгляд стража порядка Стеклов почувствовал лишь спиной.

«Возможно, злобные и завистливые люди появляются от того, что вынуждены регулярно носить идиотскую форму. К несчастью, у них хватает ума ее ненавидеть», – подумалось Стеклову, но между лопаток остался неприятный зуд.

Незаметно для себя он преодолел лифт, коридоры и открыл дверь в кабинет отца, проигнорировав вопросительный взгляд секретарши. Отец сидел за столом, а перед ним находились два похожих друг на друга человека в костюмах и с папками в руках.

– Ты должен был приехать час назад. Выйди и подожди снаружи, я позову тебя, – сухо указал на дверь старик.

Никита хлопнул дверью, сел на кожаный диванчик и принялся бесцеремонно разглядывать секретаршу, которая под его взглядом нервно заерзала на стуле.

Наконец двое мужчин с папками в руках вышли из кабинета и удалились. Когда сын вошел снова, отец стоял спиной; услышав его, он повернулся и начал говорить без приветствий:

– Может, ты объяснишь мне, куда из закрытого сейфа делись пятнадцать тысяч долларов?

–Я хотел сказать тебе, просто не было времени.

– Не было времени? Как всегда, именно у бездельников его и нет. Чем же ты,

позволь спросить, занимался, уж не работал ли?

– В каком-то смысле. Видишь ли, Эрвин Фолл, мой хороший знакомый, приехал с

выставкой…

– И это событие, я полагаю, стоило мне пятнадцать тысяч?

– Его скульптуры стоят намного дороже. Ты не представляешь, что я приобрел.

Принцесса Диана – это шедевр фотореализма, она произвела фурор даже в Нью-Йорке.

– В этой стране человек работает за эти деньги года полтора, чтобы просто

просуществовать, а ты удовлетворяешь свою мимолетную прихоть.

– Но реальность шире существования человека в этой стране.

– Послушай, сынок, тебе ли говорить о широте восприятия реальности? Тебе

тридцать девять, а ты все находишься в поисках себя. В чем он выражается, твой поиск? Я скажу в чем: в ничегонеделании, пьянстве, беспорядочном сексе и растрате моих средств. Ты весь в мать. Пока я работал, она воспитала из тебя тунеядца с запросами нувориша. Ты же нищий! Все, что у тебя есть – это мои деньги. Ни профессии, ни таланта, ни даже мечты!

– У меня есть профессия, – буркнул Никита.

– Интересно, и какая?

– Я писатель, – ответил Стеклов и смутился.

– Писатель, мой дорогой, это не профессия, это я как издатель… – отец махнул

рукой, давая понять, что не хочет тратить время на пустой разговор. – Пусть так. Писатель. Что ты написал? Несколько рассказов о таких же скучающих бездельниках – никчемных людях?

– Многие писали о никчемных, как ты говоришь, людях.

– Только ты не писатель, ты черная дыра, в которую улетает все, что в тебя

вкладываешь. Твою брошюру напечатали только потому, что я за нее заплатил.

– Я пишу роман, – вдруг соврал Никита и в ту же секунду пожалел о том, что

вылетевших с языка слов нельзя вернуть назад.

Отец отреагировал на эту новость, как коршун на добычу:

– Вот как? И о чем?

– Я не могу пока сказать, ну сам понимаешь, все в такой стадии…

– Прекрасно понимаю, – отчеканил отец, – зато я тебе кое-что могу сказать. Я

недавно был у врачей. Они мне тоже рассказали, что все находится на стадии. И эта стадия уже неоперабельная.

– Что это имеешь в виду?

– Я имею в виду рак. Как ни пытайся, какие процедуры ни проводи, все закончат

одинаково, хоть это успокаивает.

Никита вздрогнул от этой новости: он знал, что отец не позволил бы себе шутить на подобные темы. На стене за спиной издателя висела карта мира. Стеклов-младший принялся разглядывать ее; контуры и очертания континентов парадоксальным образом помогали пережить чувство неловкости.

– Я даже не знаю, что сказать: мне, правда, жаль, – только и смог вымолвить Никита.

– Засунь свою жалость куда подальше, потому что я тебя жалеть не собираюсь.

– Да я не прошу.

– Ты видимо не понял ситуации, иначе бы ты не просил, а умолял. Дело в том, что

издательское дело сейчас переживает нелегкие времена. Чтобы остаться на плаву, в ближайшее время потребуются кардинальные реформы. Объясняю для порядка: мне ясно как белый день, что заполучи ты мое дело в свои белые ручки – оно тут же пойдет с молотка. Весь труд моей жизни.

– И что ты собираешься сделать?

– Оставить тебя с голой задницей, сынок.

– Как интересно.

– Больше ты не получишь от меня ни гроша.

– Мне бы не хотелось показаться мелочным, – Никита растерянно пытался

подобрать слова, – но куда ты хочешь девать свое добро?

– Отдам в достойные руки. Мне больно оставить этот мир с мыслью о том, что те

блага, которые я нажил непосильным трудом, еще больше развратят тебя и станут причиной для чего-то постыдного, что покроет позором мое имя.

Стеклов-младший закатил глаза:

– Ты всегда любил драматизировать, разве я виноват, что не соответствую твоим фантазиям о наследнике твоих непосильных дел?

– А ты всегда страдал недостатком воображения, иначе ты сейчас беспокоился о будущем больше меня.

– Чего ты хочешь от меня? Чтобы я плакал и умолял тебя не бросать свое чадо на произвол судьбы?

– Я даже не уверен, способен ли ты на подобные эмоции.

– Тогда почему я должен это выслушивать?

– Потому что я все еще содержу тебя.

– Ну, хорошо, продолжай, наслаждайся своей властью, ты же так это любишь.

Отец ударил кулаком по столу, после чего в кабинете повисла напряженная пауза. Послышался стук, а затем в проеме полуоткрытой двери появилась голова испуганной секретарши:

– Вы звали, Николай Алексеевич?

– Нет.

Голова тут же исчезла за бесшумно закрытой дверью. Издатель, Николай Алексеевич Стеклов, медленно прохаживался вдоль окна, сжав губы, с несколько капризным выражением лица.

– Роман, значит, пишешь? Знаешь, я, конечно, разочарован тобой, но если ты порадуешь меня достойной книгой или сценарием, я пересмотрю свои планы относительно тебя; и ты, если конечно, будешь держать себя в руках, не закончишь жизнь сторожем детского сада.

Стеклов-младший недоверчиво взглянул на отца.

– Да-да, ты не ослышался, я готов сыграть с тобой в эту игру. Ты напишешь роман – настоящий, талантливый. Как ни крути, а все же поступок – это не деньги из сейфа таскать.

– А если я откажусь играть в твои игры?

– Код от сейфа уже изменился, теперь его знаю только я, и так будет со всякой вещью, с которой ты соприкасался.

– Отрицательная мотивация – не лучшая штука для вдохновения; тебе сотрудников мало для экспериментов над людьми?

– Если ты понимаешь, как работает дубинка, не стоит думать, что на тебя не подействует ее удар.

Никита развел руками и покачал головой, что означало: «не поспоришь».

– Я имею основания полагать: если данные генетики верны и половина генов досталась от меня, а не все от матери, то возможно там, под ленью и распущенностью имеется какой-то потенциал. В противном случае, я не стал бы тебя мучить, принуждая заниматься полезной деятельностью.

– Судя по твоей гордыне и самовлюбленности, ты не принимал участия в процессе

моего зачатия, либо гены твои отвернулись от меня, и я не скажу, что сожалею об этом.

– Ты хочешь сказать, что в тебе меньше гордыни? Не смеши меня – ты же

считаешь себя не таким как все, только на основании того, что можешь позволить себе

потреблять больше среднестатистического гражданина. Материальные блага,

присутствующие в твоей жизни как данность, губят тебя, вместо того, чтоб давать

свободу. А по поводу моего участия в твоем зачатии: это мы и выясним опытным путем,

когда ты закончишь свое произведение, не так ли? Хоть какая-то новость порадовала

меня: оказывается, ты пытаешься делать что-то серьезное, и мне не придется жалеть о тех

пятнадцати минутах сомнительного удовольствия с твоей матерью.

– Не надо выплескивать на меня свой сарказм: любая женщина, имеющая

характер, бросит тебя. И нет никаких «мы». Ты называешь игру своего тщеславия «Мы»?

Если уж ты задумал сделать меня своим подопытным кроликом, то можешь хотя бы

называть вещи своими именами?

– Знаешь, иногда я скучаю по тем временам, когда тебе можно было хорошенько

всыпать ремня.

– Мне снять штаны?

– Боюсь, тебе это уже не поможет. Так вот, я спрашиваю тебя последний раз: ты

отказываешься от моего предложения и убираешься отсюда жить пустой, но

самостоятельной жизнью?

Никита сжал губы, опустил глаза. Взгляд бегал по полу, как будто пытаясь

найти точку опоры:

«Горделивое упрямство и страх вышли на арену. Не пропустите! Битва клонов!

Мистер Упрямый и мистер Страх! Небольшая разница в белковых цепочках –

и кровавая развязка неизбежна! Мистер Упрямый, худой и жилистый, с красными,

воспаленными глазами. Мистер Страх, лысый и крепкий, с выпирающими рельефными

мускулами, с холодным, ничего не выражающим взглядом.

«Дамы и Господа, все сделали ставки?! Остались считаные секунды! Клетки

открываются и наши бойцы выходят! В живых останется только один, какая интрига, какой накал страсти!»

Мистер Страх скидывает боксерский халат, кожа его белая, покрытая сетью татуировок, изображающих хаос и демонов. Мистер Упрямство, загорелый, обветренный, как матрос, заматывает эластичным бинтом костлявые пальцы. Звук гонга. Клоны вцепляются друг в друга с такой силой, что кажется, если они сожрут друг друга каждый наполовину, то станут единым целым. И вот мы видим, как он вцепился противнику в горловой хрящ! Смотрите продолжение после рекламы…»

– Ну, так что? – настаивал отец.

– Да согласен я, – выдавил Никита; было заметно, что слова эти дались ему с

трудом, – согласен, на твои…опыты.

Стеклов-старший довольно ухмыльнулся:

– Я не сомневался в тебе, сынок. Теперь иди, у тебя, я полагаю, много работы.

Никита развернулся и вышел за дверь. Секретарша улыбалась ему вслед белозубой,

мстительной улыбкой.

Плащ, кинжал, горилка, сало

Он не знал своего настоящего имени, его меняли дважды в год. Каждые полгода, приходилось вживаться в новую роль. Самое тяжелое было научиться шутить: с детства наставники убивали в нем чувство юмора, наравне с чувствами жалости и страха.

Лучше всего его научили ждать. Самого главного события – того, что намного важнее его собственной жизни, – времени исполнить Миссию. Каждый агент знал, что ждать этого великого часа можно годами и встретить его нужно хладнокровно и с достоинством.

Позади были годы тренировок: обращение с любыми видами оружия; управление транспортом, от велосипеда до реактивного самолета; обучение навыкам рукопашного боя и выживания в экстремальных ситуациях; изучение врагов, среди которых могли быть не только люди, животные, военные роботы, но и сверхъестественные существа; агентам прививались навыки мышления в несколько слоев на случай, если противник умеет читать мысли; развитие повышенной чувствительности с помощью медитации на случай, если враг невидим, умеет телепортироваться или видит в темноте.

Закончивший миссию агент становится Надчеловеком, обретает астральное тело и перемещается на одну из Центральных Планет. Каждый адепт знал, что не бывает случайных или бесполезных миссий, на каких бы задворках вселенной не пришлось выполнять задание.

Наш герой находился на одной из тренировочных баз на севере страны, когда за ним пришел полевой курьер. Это произошло в столовой, где агент после интенсивной тренировки ел скромный обед, состоящий из вареной картошки, заправленной маслом и луком. Курьер – спортивный брюнет, не глядя в глаза, положил на стол паспорт, в который был вставлен билет на самолет. Агент разломил картофелину вилкой, аккуратно собрал масло по тарелке и не спеша доел.

Терпение – залог успешного выполнения миссии. Открыв паспорт, агент прочел: Аарон Блаватский.

Аарон Блаватский, несмотря на годы ожидания этого момента, почувствовал легкую тревогу. Насколько он знал, имена обычно давались простые и незаметные. Получение необычного или вычурного имени гарантировало получение сложной миссии, зачастую заканчивающейся смертью. Подобное задание – большая честь для исполнителя, и на смену беспокойству пришло малознакомое чувства радости.

Получатель миссии вышел из столовой и направился в штаб. Пронизывающий ветер гулял между бревенчатых строений лагеря, но Аарон не чувствовал холода. Караульные пропустили его без разговоров. Визитер шел по коридору, увешанному инструкциями по рытью окопов, чувствуя необыкновенную легкость и сосредоточенность. Дверь в главную штабную комнату была приоткрыта и чуткое, натренированное обоняние уловило запах чеснока, сала и спирта. В комнате оживленно разговаривали. Пришлось напрячься, чтоб заставить себя не вникать в смысл услышанного – подслушать, даже случайно, разговоры начальства – опасное преступление. Он постучал в дверь.

– Кто там? – послышался голос из-за двери.

– Аарон Блаватский по вашему приказанию прибыл.

– Входи, Аарон, не стесняйся.

Аарон вошел. Он увидел троих штабных, склонившихся над картой: генерал-майора и двух полковников. Генерал-майор, низенький, грузный, лысоватый мужичок, с красной шеей и ясными голубыми глазами, отечески улыбнулся вошедшему агенту.

– Садись, – сказал он Аарону, а затем махнул рукой полковнику, – Виталик, оформи герою.

Полковник Виталик суетливо налил полную рюмку пахучей горилки, и, неуклюже подцепив с тарелки ломоть сала, положил его на толстый кусок черного хлеба.

– Выпей, покушай, – приказал генерал-майор.

Аарон плавным движением махнул рюмку горилки и закусил бутербродом.

Генерал-майор, все это время не отрывавший от агента глаз, кажется, остался доволен его хладнокровием и невозмутимостью.