Текст книги "Роуд-муви"

Джанки испытал то, что в нем подавляли годами. Животная злость. Незнакомый запах саванны и молодых самок. Тяжесть бивней. Множество могучих, серых тел, текущих по равнинам. Толстые, могучие ноги топчут клетки. Кровь, освежающая как северный ветер. Кровь, застилающая глаза, радостная, как и палящее солнце.

Незнакомец.

Он стоял и смотрел Джанки прямо в глаза; его осанка и взгляд отличались от дрессировщиков. Слону казалось, что он видит вызов и просьбу одновременно.

Человек подошел к вольеру, чем-то незаметным поскреб в замке, и, отодвинув дверцу, отошел, освобождая пространство.

«Внимательный, спокойный взгляд. Что хочет этот человек? Где его запах? Что с Василием Багратионовичем? Перемены»… Тревога и злость наполняют хобот опасной силой.

– Я Аарон Блаватский, и ты идешь со мной.

Ярость дошла до ног и вынесла могучее тело слона из клетки, но человек не сдвинулся с места и продолжать смотреть животному в глаза.

Джанки напал – первый раз в жизни. Тяжелый хобот с треском опустился на дощатый пол, подняв облако пыли, но плохого человека уже не было на месте удара – он стоял рядом, с выгнутой спиной, закинутой головой, и продолжал смотреть. Приподнявшись на задних ногах, слон в ярости опустился на противника всей тушей и попытался поддеть его бивнями, но человек как будто знал, куда ему переместиться и, казалось, совсем не боялся в несколько раз превосходящего размерами противника.

Джанки попробовал достать нахала горизонтальным ударом, но вдруг почувствовал дикую боль: злоумышленник, напавший на Хрунова, схватил слона за хобот и сжал его с ужасающей силой. Джанки попытался вырваться, смять осанистого врага, но боль стала невыносимой, слезы застлали глаза, а колени сами собой подкосились.

– Ты пойдешь со мной, – повторил человек.

Боль ослабла. Джанки еще раз взглянул на незнакомца: тот по-прежнему смотрел с вызовом, но без ненависти.

– Твой хозяин жив, но у него нет миссии, а у тебя она есть.

Аарон развернулся и, не оглядываясь, пошел к выходу. Открыв ворота, он взглянул Джанки в глаза и сделал приглашающий жест. Слон встряхнул головой, убедившись, что все происходящее ему не показалось и хобот действительно побаливает, он двинулся вслед за новым хозяином. Фургон, в котором Джанки был привезен, был уже открыт и постелен помост.

Это было спокойное утро: не началась новая война, не падали самолеты, не тонули корабли, а террористы ничего не взрывали. Самая плохая новость была такой: в далеком сибирском городе N, известном своей нефтедобывающей промышленностью, предположительно группа неизвестных, украла дрессированного слона по прозвищу Джанки. Слон был увезен в специальном фургоне, который обнаружили в более чем в ста километрах севернее места происшествия. Местные следопыты не смогли обнаружить следов, предполагают, что слона похитили опытные преступники, умеющие с ними обращаться.

По версии следствия, единственным подозреваемым является Василий Багратионович Хрунов – дрессировщик, в течение последних трех лет работавший с животным. Подробности выясняются.

Не оцифрованный сюжет

Корней Васильевич сидел на табурете, грея ноги в эмалированном тазике с горячей водой, облупленном и местами покрытом ржавчиной, на бедрах лежало потертое, но чистое хлопковое полотенце. Он не хотел рисковать и мылся не выходя из избы.

– Сейчас мочалку принесу, – суетилась неподалеку Лариса Сергеевна.

Женщина между делом с интересом разглядывала тело незваного гостя, густо покрытое татуировками и шрамами.

– Какой ты нарядный, – сказала Лариса Сергеевна, поставив рядом с мужчиной два ведра, из одного валил густой пар.

Корней Васильевич старательно тер себя потрепанной мочалкой, как будто стараясь стереть изображения с тела.

– А что означают эти картинки? – робко спросила женщина.

– Не твое дело, – буркнул Корней Васильевич без особой злобы.

Степка тоже выбрался из коробки и уставился на татуировки своим пронзительным, изучающим взглядом.

– Кыш, пошел вон, – цыкнул на существо Рыжий, где-то в глубине души неосознанно радуясь, что пришелец смотрит на его кожу, а не в глаза.

Мыльная мочалка полировала церковь с куполами, один из которых был треснувшим, звезды, черепа, обвитые змеями, скорпиона и оскаленную волчью пасть, перекрещенные кинжалы и факел, предплечье с перечеркнутым словом «Надежда».

– А это что означает, кто она? – не унималась Лариса Сергеевна, намекая на зачеркнутую надпись.

– Это означает, что все однажды бывают глупыми и верят, что в жизни есть счастье, а сейчас глупости делаешь ты, донимая меня своими вопросами. А ты чего уставился?

Корней Васильевич в сердцах швырнул мочалку в пришельца, которая, ударив неподвижную фигурку, шлепнулась на дощатый пол, оставив за собой шлейф мыльных следов. Степка слегка передвинулся и снова принялся смотреть на Рыжего, не обращая внимания на стекающую по своему тельцу воду.

– Ой, что делается-то? За что? – запричитала Лариса Сергеевна.

Она подхватила существо и, быстро семеня ногами, отнесла его в коробку и накрыла холстиной. Степка издал короткий стрекот и затих. Женщина села на табурет рядом и тихо зарыдала в ладони.

– Ну, полно тебе, – снисходительно сказал Рыжий, тут же разозлившись на себя, – бабы, бабы. Мочалку принеси.

Лариса Сергеевна послушно исполнила просьбу, продолжая всхлипывать.

– Так получилось, что мне надо переждать тут время и сил набраться, но это еще не значит, что меня можно доставать. И тебя, уродец, это тоже касается, слышишь? Где ты его нашла, и что он все время разглядывает? Если бы я был уверен, что эта скотина разумная, давно голову бы свернул.

– Родненький, не трогай Степу, он же только тебя и слушает.

– Да если бы он слушал, так ведь он смотрит! Как насквозь, зараза, пробирает. Если бы я верил в ад, подумал бы, что черт пришел за нами.

– Не черт он, ноги перестали опухать у меня, и дышать стало легче, разве ж черти так делают?

– Опасен он. Странное существо, не зверь, не птица – и те, кто создал этого Чебурашку, придут за ним. И поверь мне, они могут не быть такими добрыми, как я. Отпусти его в лес, пока худа не вышло.

– Помилуй, чтоб волки сожрали, или собаки, или вороны заклевали?

– Нутром чую, нечисто тут что-то, неспроста он здесь оказался, – сказал Рыжий, вытираясь, – видел его кто-нибудь?

– Никто не видел – клянусь. Ночью нашла его, прям на грядку прилетел, ни души в округе не было.

– Повезло тебе, – съязвил Рыжий.

– Да повезло, я уж отчаялась чудо увидеть, а тут бог послал.

– В прятки с судьбой играть вздумала?! – воскликнул Корней Васильевич. – Слушай сюда. Как стемнеет, ты пойдешь погулять. Как вернешься, не будет этого уродца. Считай, привиделся он тебе, дуре такой!

– Нет, нет! Что ж ты предлагаешь такое? Не губи, все сделаю как надо, никто не узнает, что был ты здесь, клянусь, только не губи.

– Заткнись! – прервал ее Рыжий, – да не трону никого, тьфу на вас.

Он почувствовал, что ему хочется верить словам Ларисы Сергеевны. А может, он уже не сомневается? Странно, но мысль избавиться от гостеприимной хозяйки и ее странного питомца уже казалось ему далекой, нереальной.

«Совсем стал слабаком, – корил он себя, – тетка с уродцем веревки вьют».

«Зло эти бабы – нет в них и горохового зерна здравого смысла. Выбираться надо из этих лесов, а я тут сижу и… И, эта Лариса…округлости ее»… Дежа вю. Рыжий подросток в деревне. Бесстыжая, вечно хохочущая Верка. Пухлые груди с запахом хлеба, свежего сена и неопытной юношеской напористости. Запах распаленной плоти на ночном ветру привлекает другого хищника. Ощущение твердости ручки ножа в скользкой, потной ладони. Внимательный взгляд. Липко и страшно. «Корней Васильевич, вы обвиняетесь в предумышленном убийстве» – говорит женщина в костюме с бусами из искусственного жемчуга на морщинистой шее. Пахнущий мышами вагон. Космос. Пытка марсианским холодом. Путешествие в другой, темный мир похоже на падение мыши в ведро змей. Темная телогрейка. Запах змеи. Тело змеи. Мировой порядок вещей тут не стоит даже мышиного пердежа. Мышь становится рептилией. Склизкая, пахучая кожа покрывается синевой татуировок. Хищная тварь забыла, кем она недавно была. Она глотает добычу, питаясь ее страхом и отчаянием. И вот змея, съедая по дороге своих собратьев, снова в стоге сена. Снова хохочет бесстыжая Верка. Кожа под боевым раскрасом просит тепла…

Рыжий поймал себя на мысли, что вглядывается в Ларису Сергеевну, и нервно одернул себя. Степка беспокойно переместился и завертел головой, как будто потерял основной предмет своего любопытства.

– Чего заелозил, супостат? – не глядя на существо, спросил Корней Васильевич.

– Если мокрыми мочалками кидаться, кто угодно завертится, – с укоризной заметила Лариса Сергеевна, – в тебя бы, упаси господи, кто попал, посмотрела бы я!

Рыжий уже облачался в старую, но чистую холщовую рубаху, которую его заложница непонятно откуда притащила.

– Картошка поспела, – сказала женщина, вытаскивая почерневшую кастрюлю из печи и ставя на стол, где уже в ожидании расположились малосольные огурцы, квашеная капуста и ржаной, толсто порезанный хлеб.

– Сколько тебе лет? – вдруг спросил Корней Васильевич.

Лариса Сергеевна потупилась и сжала губы, перестав выкладывать картофелины в тарелку.

– Да я просто спросил, ох, бабы, что вы воспринимаете все через одно место?

Чего одна-то живешь, без мужика?

Лариса Сергеевна так и стояла, глядя в пол и кусая губы.

– Ладно тебе, не мое дело, говорю же, просто так я. Чаю можно покрепче мне, а?

Лариса Сергеевна засуетилась с чаем.

– Я боюсь цифр, – вдруг прошептала она.

– Что?

– Не могу произнести числа, – запинаясь, пробормотала женщина.

– Ты того, не в себе что ли?

Лариса Сергеевна тихо заплакала, звеня чашками.

– Эй, ну хорош. Когда я услышал от судьи «двадцать пять», мне тоже стало не по себе. Казалось бы, что такого в цифре двадцать пять? А то, что она может превратиться в огромную, воняющую кучу дерьма, которая сметает тебя, стоит кому-то нажать кнопку. Заслонка поднимается. И вот ты уже большой коричневый кусок, вызывающий у всех отвращение, а все, что остается – это ненависть. А что у тебя случилось?

– Не могу, – с трудом проговорила Лариса Сергеевна.

– Все не могут. Сначала не могут. Так сколько тебе лет?

– Я не…не знаю.

Корней Васильевич вскочил, и, в два шага оказавшись рядом с хозяйкой, повернул ее к себе и пристально посмотрел ей прямо в глаза.

– Говори, я сказал! Кто бы это с тобой не сделал, он настоящая мразь. Он не стоит твоего молчания. Они все хотят убить твое я, так рассердись, где твоя злость?

– Я не могу…ненавидеть их, не получается, – затравленно пропищала Лариса Сергеевна.

– Скажи это! – не унимался Рыжий.

– Пожалуйста, отпусти меня.

Корней Васильевич ударил женщину по щеке.

– Говори!

Но Лариса Сергеевна только крепко зажмурилась, издавая глухие гудящие звуки.

Корней Васильевич отпустил ее и зашагал по комнате, сжав зубы, затем остановился, уставившись в окно.

– Прости, – наконец выдавил Рыжий – а что я хотел? Чтобы ты, замордованная как все, вдруг нашла бы в себе то, чего нет? Ненавидеть она не может! Да их это просто развлекает! Заставить тебя бояться, сделать послушной овцой. А ты как все! Тьфу!

– Я не такая как все, к сожалению, – еле слышно, сквозь всхлипы выдавила Лариса Сергеевна.

– Не такая? А какая? Ты ничего не в силах изменить, даже разозлиться, а что же ты можешь?!

– Не знаю. Но кажется мне. Право, Вы не захотите понять и услышать. Никто никогда не хотел слышать меня. Только вот он, Степка, он слушает меня, даже когда я молчу. А я могла бы, хотела бы – любить и заботиться. Простые вещи. Но кому интересны простые вещи? Глупой и счастливой хочу быть. Если б можно избавиться от того проклятья, что делает тебя другой. Господи, простите, я говорю нелепицу, – еле слышно ответила женщина, – мне с-с-с-сорок т-т-три.

Вначале Корней Васильевич подумал что ослышался, но переспрашивать не решился. Он поморщился: «Да что происходит, что мне от нее надо? Чего я пристал к этой ненормальной?»

Всхлипы Ларисы Сергеевны и размышления Рыжего прервал Степка, который активно запрыгал по комнате. Пришельца явно что-то беспокоило, его тельце подрагивало, он скашивал голову, моргал и явно напрягался.

– Степочка, что с тобой? – забеспокоилась Лариса Сергеевна.

– Может в туалет хочет? Что-то я не видел, чтоб он хоть раз это делал, а ведь живая скотина, – резюмировал Рыжий.

Степка, тем не менее, сделав несколько полуконвульсивных движений, выдавил из себя странноватые звуки: «Матаканамари, матаканамари, матаканамари» – повторял пришелец, обводя взглядом своих «хозяев».

– По-японски что ли? Так и есть, только японцы могли подобную штуку сделать – никакой это не пришелец. Робот, наверное, надо бы разобрать его, да взглянуть что внутри, я смотрю, там что-то сломалось.

– Не трогай его! Ты же обещал, – возразила Лариса Сергеевна.

– Да ну его, подожду, пока батарейка сядет.

– Матаканамари сатру, матаканамари сатру, – не унимался пришелец, чем-то обеспокоенный.

– Да что с ним творится? Супостат – совсем разбушевался.

Лариса Сергеевна засуетилась вокруг прыгающего питомца, намереваясь взять его на руки и отнести в коробку, чтоб лишний раз не раздражать Рыжего, но все оказалось не так просто. Как только она приблизилась к нему, упрямый человечек замер на месте и развел ручонки, между которых с треском возникла яркая электрическая дуга. Женщина отпрянула, а Рыжий, недолго думая, схватил швабру и замахнулся. Лариса Сергеевна, вскрикнув, бросилась к нему и обняла, схватив за руки. Так они и замерли, наблюдая за все разгорающейся электрической дугой.

– Чего это он? – прошептала Лариса Сергеевна.

– Чудит малый, – прошипел Рыжий, – дай-ка я его.

– Нет, смотри, – так же тихо, сказала женщина.

Пришелец свел ладони, электрическая дуга изогнулась и приняла вид почти ровной окружности, после чего последовала вспышка, сопровождаемая громким треском. От неведомой силы лопнули лампочки, и наступила тишина. Ослепленные, Рыжий и Лариса Сергеевна так и стояли.

– Что происходит? – сказала она.

– Чертовщина какая-то, – ответил он.

В наступившей жутковатой тишине послышался шум, но это не был внешний шум.

На улице раздался целый сонм оглушительных хлопков, и небо подсветили несколько сигнальных ракет.

– Облава, – сказал Рыжий.

Прогулка

Стеклов полулежал на стуле, кутаясь в свое пальто, и перечитывал написанное с равнодушным, скучающим выражением лица. Топить печь было лень, отчего в доме было прохладно. Писатель брезгливо посмотрел на коробочку с кокаином: через некоторое время он открыл ее и равнодушно, не раскатывая дорожки, засунул в нос щепотку порошка.

– Что я здесь делаю? – произнес он, и прислушался, как будто надеялся услышать ответ.

Он встал, прошелся по комнате, и, приняв театральную позу, замер посреди комнаты.

– Кто все эти люди? Кто они мне? Кто я? Я-то, черт возьми, – кто? – обратился он в пустоту, и громко, демонически расхохотался, – что я могу рассказать о них, с чего я вообще решил, что имею право рассказывать истории?

Он устало плюхнулся на стул. Хотелось в душ. Такси. Городских огней. Страстных, заботливых шлюх. Наркотиков и шума, заглушающего безмолвное течение времени. Хруст банкнот и мягкие провалы памяти. Музыка. Пьянящая. Разная. Домашние животные, облаченные в сбрую, ошейники, меховые костюмы. Волнистые попугайчики. Чихуахуа. Холодная вежливость. Разноцветные супергерои, дружелюбным сонмом замерзшие над спешащими, маленькими людьми. Жадные дети, насыщающиеся плодами чужого воображения. Уютный террор. Сексуальная молодая плоть, заполняющая улицы и умы. Запах алкоголя, похоти, опиума, крови и свободы, переполняющий притоны.

Хотелось поговорить.

«Не найти ли Павла Антоновича?» – подумалось было Стеклову, но ему не хотелось делиться кокаином, и эта «порошковая» меркантильность тоже его раздражала.

Тем не менее, потуже замотав шарф и положив в карман коробочку, он вышел на улицу, с удовольствием вдыхая вечерний воздух, наполненный запахом земли и леса.

Прогулка быстро привела Стеклова в хорошее настроение, в голове зароились мысли: яркие, как метеоры, они вспыхивали разноцветными привлекательными вспышками. Никите не удавалось схватить их за разноцветные хвосты, но это не беспокоило его, он чувствовал – вся необходимая информация для книги уже находится у него в голове.

Разбитая, комковатая поверхность дороги, казалось, подпитывала его энергией.

Павла Антоновича он обнаружил на окраине деревни, тот сутуло сидел на горке бревен, опершись на колун и, по-видимому, о чем-то размышлял. Увидев подошедшего Стеклова, новый приятель заметно оживился.

– Хочешь еще историю? – спросил он с надеждой.

– Да я сам могу тебе историю рассказать, борода ты козлячья, – ответил Стеклов дружелюбно, – а то сейчас выдумаешь опять чего, а потом порошком делись.

– Господь с тобой, какие выдумки? Выдуманные истории не стоят и миллиграмма порошка. Даже этого не стоят. – Павел Антонович достал спрятанную за комлем бутылку самогона, мутноватый стакан и показал Никите.

– Как по мне, воображение у писателей – не главный инструмент, оно им нужно для шлифовки внутренних бурь. Что, по-твоему, есть выдуманные истории?

– Выдуманные истории – это те, которых не было.

– Хах! – Павел Антонович быстро плеснул в стакан самогона, выпил и смачно утер рукавом губы, – тогда, по-твоему, всякие истории про Иисуса, скажем, Сиддхартху или Мухаммеда тоже неправда? А ведь эти истории заставляют людей любить и убивать друг друга; кого-то делают хозяевами, а кого-то рабами. Можно ли сказать, что история, погружающая целые культуры в массовый психоз – неправдива?

– Вот уж не ожидал тут встретить философа.

Но Павел Антонович, как будто не слыша язвительного замечания Стеклова, продолжал:

– Интересны те истории, в которых рассказчик молчит, а говорит его душа.

– А если душа больна и некрасива?

Павел Антонович рассмеялся, налил себе еще, выпил и сел, подняв ногу на пень и упершись подбородком в колено:

– Мнится мне, души красивые да здоровые не имеют ртов, носов и вен. Молчат они и светятся себе. А души больные да раненые кровоточат, стенают и о бессмертии им ровным счетом ничего не известно. Вот они плачут и стонут наивно в надежде, что их хрупких, болезных, услышит кто да сохранит. А бывает, кто услышит свою глупую, напуганную душу и смеяться над ней начинает и шутить. Так появляются истории веселые.

Павел Антонович вскочил на пенек с бутылкой и стаканом в руках и начал нескладно отбивать чечетку. Смешно перебирая ногами, он провернулся вокруг собственной оси, умудрившись ловко налить.

– Что ж ты, дура, ворочаешься? – сказал он пространству перед собой, – Я ль тебе лекарств не даю? – запил фразу Павел Антонович, – А может, ты хочешь совокупляться?

Только как ты себе это представляешь, старая блудливая шлюха? Ты навсегда заперта в темной, отравленной комнате. Истекая, как сучка своими соками, ты сама отравила и заполнила смрадом свое жилище. Так развлеки себя сама, неуклюжая, вонючая туша –

станцуй легкомысленный танец.

Павел Антонович затанцевал, поднимая колени и раскачиваясь в стороны.

– Оп-оп-оп-оп! К тебе в гости пришла другая вонючка. Она тоже в неснимаемой броне, так что тушами вы не потретесь. Однажды гнойный нарыв встретил язву.

«Эй, привет красотка», – сказал нарыв. – «Взгляни, какой я красивый и гладкий, сколько во мне богатства и добра».

«А я», – сказала язва, – «посмотри, какой нарядный на мне струп, какой живописный красноватый ободок окружает меня, люби меня скорей!»

– Полюбил нарыв язву, плоть нашла плоть. Нестерпимая боль перемешалась с наслаждением, смешавшись в пахучих соках, и возникло в этом супе что-то невидимое, как та микеланджеловская искра с известной фрески. Все перемешалось. Все. Как дьявольский микс, умело сведенный чьей-то зловещей рукой. Вещества, бактерии и вирусы проникали друг в друга, рождая немыслимые конфигурации. Пульсация. Вспышки света. Молекулярные цепочки соединялись и распадались, рождая атомные реакции. Вселенная сжимается в точку и стремительно расширяется. Взрыв – большой, красивый, очищающий, уничтожающий всех, кто мог бы увидеть его величие. Пустота. Полная тишина. Время кончилось. Голоса. Опять голоса. Неистребимое эхо. Маленькие злобные люди идут. В пустоте и тишине наступает их время.

Павел Антонович, сделав нелепое па, застонал и упал на землю, схватив себя за полы жилетки.

– Замолчите, умоляю, замолчите, – стенал он.

Никита молча достал коробочку, подцепил ногтем порцию порошка и поднес к ноздре Павла Антоновича. Тот послушно вдохнул, потер нос и блаженно улыбнулся.

– Щедро, друг мой, щедро, – прошептал он.

Никита тоже вдохнул порошок и сел рядом с новым другом.

– Ты лжец и проходимец, – сказал он совершенно спокойно.

– А ты святой человек.

– Не смешно.

– Я не смеюсь, если ты святой, хотя бы для одного человека, даже такого ничтожного как я – значит все не зря.

– Скажи еще, мы в ответе за тех, кого приручили.

– Откуда у вас, столичных, столько сарказма?

– Слишком много людей вокруг, а так как большинство из них завистливы, злобны, трусливы и банальны – вырабатывается иммунитет. У него есть, правда, один большой минус: рано или поздно он начинает бороться с тобой самим. И мне он говорит, что я – бездарный, начинающий стареть яппи, страдающий алкоголизмом и наркоманией.

Если я не напишу роман, который понравится отцу, он оставит меня без денег, и тогда мне ничего не останется, как упасть на дно этого гребаного мирка.

– И для этого ты предпринял мистическое путешествие? Решил откупиться от той жизни, которую ты боишься? А знаешь, иногда со дна лучше видно, да и ракурс, понимаете ли, своеобразный. Сервис, конечно, не очень, но привыкнуть можно.

– Павел Антонович, а может, ты мне книгу напишешь? Фантазер ты дюжий. А я вытащу тебя отсюда. Чем пьянствовать в дровах, не лучше ли пить хороший алкоголь в приличных заведениях, предаваясь тихой грусти наступившего декаданса.

– О нет, – рассмеялся Павел Антонович. – Я уже все в своей жизни написал. Да и нельзя мне туда. Там голоса меня начнут преследовать, а вещества добьют мой загнанный в эту ловушку мозг.

– Да ведь выдумал ты все про голоса.

– Ничего я не выдумываю, – обиженно сказал Павел Антонович.

– Вот как? А про женщину, которая боится цифр? Скажешь, не выдумал?

– Правдивей нет истории.

– Нет правдивее, значит? – оживился Стеклов, изрядно подогретый порошком. – Ты говорил, она живет здесь. Может, ты нас познакомишь? А?

– Не сочти меня неблагодарным, но это тебе будет кое-что стоить.

– Хорошо, ты покажешь мне дорожку, а я тебе, – намекнул Никита.

– Ну что ж, давай прогуляемся, – Павел Антонович вскочил, нервно стряхивая с себя опилки.

Мужчины поднялись с земли и двинулись в путь. Стеклов ловил себя на мысли, что пытается пристроиться за своим попутчиком, может быть, потому, что в походке Павла Антоновича не чувствовалось целеустремленности.

Постепенно начинало темнеть.

– Сюда. Тут недалеко.

– О чем бы с ней поговорить? Чтоб убедиться, что ты выдумщик.

– Знаешь, я, так сказать, должен ей денег, и…

– Изрядный нахал ты, Павел Антонович.

Никита рассмеялся, и стало слышно, какая вокруг мертвая тишина.

– Вот опять тишина эта. Не к добру, – буркнул Павел Антонович.

Подошли. Павел Антонович медленно отворил скрипучую калитку, стараясь не нарушать тишину. В доме горел свет. Мужчины подошли к двери, но не успели постучать, как в доме раздался щелчок и свет погас. Одновременно с этим небо осветилось разноцветными вспышками сигнальных ракет.

– Что это такое? Оно движется сюда, – забеспокоился Никита.

– Если я не ошибаюсь, это самый что ни на есть слон.

– Облава, – раздался голос за дверью дома.

Представление

Джанки никогда не приходилось идти так долго разбитыми дорогами, навьюченным внушительными сумками. Новый хозяин, казалось, вообще не уставал: он постоянно шел впереди, часто менял направления, исчезал из поля зрения; но не успевала паника охватить Джанки, как он вновь появлялся – уверенный, смотрящий в глаза.

Весь лес вокруг казался бесконечным и одинаковым, и Джанки не помнил, чтоб они проходили мимо хоть одного населенного пункта. Это походило на какой-то кошмар. Слон всегда помнил, что вокруг много людей, и сложно было представить, что существует зловещее, бесконечное пространство.

Запахи леса были разнообразными, но они вплетались друг в друга так, что это мало походило на реальность. Иногда Джанки казалось, что лишь пряный аромат собственных фекалий напоминает ему, что он жив, если не считать усталости и голода, которые после какого-то момента становятся призрачными, как постоянная пытка, притупляющая порог восприятия.

Иногда незнакомец добывал еду, как правило, это было ведро томатов с огурцами и ведро воды, иногда размоченный в воде хлеб: похоже, все это приносилось из маленьких затерянных деревушек и кордонов, местоположение которых в этом бесконечном лесу проводник, похоже, прекрасно знал. Слон не замечал, чтоб спутник, что-то ел сам, но было заметно, что он похудел, а под его сверкающими глазами образовались темные круги.

Джанки умел считать до десяти, этому он научился в цирке за годы дрессировок. Раз! Два! Три! Десять. Еще. Еще. Алле! Алле! Люди. Шум. Смех. Дети… «Джанки, это наша новая гимнастка! Не раздави!»… Легкое упругое тело. Похотливый взгляд дрессировщика. Джанки. Немой Джанки. Он все видел. Нелепое совокупление своих хозяев. Крики. Запах легких тел. Алле! Вольеры. Скука. Белый медведь рычит и смотрит отчаянно. Язык непохожих. Обезьянам все равно. Они, как люди, всегда заняты только собой и решением своих стадных вопросов. Еда… «Джанки, держи мяч! Джанки, еда! Алле!»… Призрачные сны. Саванна. Видел ли он ее, или это еще одна, непонятно кем придуманная пытка? Все пытки были за еду. Зачем эти бессмысленные, волнующие образы? Десять – десять – десять… Бесконечные дни. Незнакомец. Он пугает. Он не похож на остальных. Как будто белого медведя запихали в тело примата. Алле! Тело просит вольеры. Сосны ночами перешептываются своими скрипами, как будто задумывая что-то недоброе…

– Нужно идти, – говорит незнакомец.

Это успокаивает Джанки: целеустремленность и скорость их изнурительного путешествия – единственное, что заставляет отступить кроваво-красный туман, который иногда начинает застилать глаза. Кажется, вот-вот может наступить момент, когда он перестанет себя контролировать. Очень хочется пить. Роса, собираемая хоботом, только усиливает жажду. Очень радует, когда по пути встречается речушка или пруд, тогда можно пить вволю и поливать себя холодной водой.

– Еда будет вечером, нам нужно идти.

Джанки хочется еще слышать его голос, но незнакомец молчит. Он вешает на слона тюки, с непонятным содержанием. На себе он несет крупный рюкзак так, что большую часть пути он почти скрывает фигуру незнакомца, и приходится идти за упакованной синтетической сумкой. Джанки знает, что в сумке: там лежит маскировочная сетка.

В первый день их путешествия в небе раздавался оглушительный шум: огромные металлические машины с винтами кружили над тайгой как ястребы, высматривающие добычу; тогда спутник спокойно, деловито и с потрясающей сноровкой распаковывал сумку и накидывал на слона сетку, делая его похожим на покрытый листьями холм.

– Не двигайся – это плохие птички.

Это было непросто. Джанки привык к постоянному шуму. Аплодисменты. Громкая музыка. Переезды. Городской шум. Алле! Оп! Но это был другой, привычный шум, а возникающие среди скрипа сосен стрекочущие железные машины вызывали необъяснимо сильную тревогу. Тогда незнакомец начинал разговаривать. Говорил он непонятные вещи, обращенные как будто к кому то третьему, но уверенный голос нового дрессировщика успокаивал:

– Это гражданские ми-восемь. Ни инфракрасного видения, ни эхолота, ни оружия, только несовершенное зрение пилотов. Иногда, чтобы дойти до нужного места, нужно не двигаться. Надо остановиться и посмотреть, как над твоей головой пролетают вертушки врага. Я не знаю твоего имени, но я знаю твою цель. Носить имя – величайшая честь, будь достоин его.

Вертушки улетают. Спутник снова становится молчалив, как будто слова были вынужденным отступлением от неведомого плана, который заставлял его тратить свои силы экономно, не отвлекаясь на произнесение лишних слов. Они идут дотемна в молчании. Джанки едва поспевает за проворным двуногим существом. Ночью слон не может уснуть, его беспокоят мириады лесных шорохов: кажется, что кругом копошатся сотни мышей, которых он так боится.

Однажды, на гастролях, ему приходилось спать в одном жутком вольере, где мыши погрызли ему кожу на ногах так, что когда он это почувствовал, открылось кровотечение. Теперь Джанки нервно дремал, постоянно перебирая ногами, чтобы отпугнуть лесных мышей, которых, как ему казалось, вокруг было несметное множество. Но самым жутким испытанием были комары: толстая кожа, конечно, защищала от бесчисленного роя насекомых, но они все равно умудрялись проникать в хобот, глаза и рот. Даже суховатые слоновьи фекалии в считанные секунды становились неприятно жужжащей массой. Джанки боялся, что эта голодная живая туча поглотит его ловкого, но тонкокожего хозяина, и он останется тут один. Навсегда.

Его ночные страхи развеялись под утро, когда измученный, но все такой же подвижный хозяин появился с ведром грязноватой моркови в одной руке и ведром воды в другой.

Весь день шли молча: то по узким лесным тропам, то по изрытым дорогам с невысыхающими лужами, по небольшим скошенным полянам и открытым пространствам, покрытым высокой травой и кустарником настолько, что даже массивному Джанки было трудно продираться через него.

Животному подумалось, что окружающий мир гораздо больше, чем ему казалось, и везде живут люди. Что заставляет их забираться в эти места без дорог, с тучами злобных кровососов? Странные существа: то они как воробьи сбиваются в шумные разноцветные стаи, смеются, громко говорят, а их глупые детеныши бегают повсюду и тычут пальцами; а если рассмотреть каждого в отдельности, то они, как правило, одинокие, испуганные, одержимые какими-то идеями, которые, как казалось Джанки, необходимы им, чтобы забыть о самих себе.

      Наконец, ближе к закату, они вышли на опушку небольшого поселка. Слон заметил, что его хозяин нервничает. Он опять накрыл его маскировочной сеткой.

– Вот мы и пришли, – спутник погладил хобот Джанки, – скоро твой выход.

Джанки задрожал – он не понимал, что от него требуется, но его интуиция подсказывала, что скоро начнется представление, и оно будет непростым.

Человек исчез, оставив слона в тревожном ожидании. Казалось, время тянется бесконечно; Джанки подумал о том, как воспринимают время люди, как они борются с его медленной неумолимостью. Бывший дрессировщик Хрунов пил дурманящую воду и совокуплялся; его нынешний хозяин настолько деятельный, что его время представлялось слону в виде цепи замысловатых колючек, постоянно атакующих своего владельца и заставляющих его не спать, исчезать, появляться, двигаться. Новый дрессировщик вел со временем войну. В цирке слону часто доводилось наблюдать иступленную схватку со временем, пространством, характером животных и самих людей. И все ради шоу. Ради того, чтобы разношерстная стая с детенышами смеялась, затаивала дыхание, аплодировала. Алле! Оп! Что будет в этот раз? Ради какой публики был проделан этот путь?