Текст книги "Роуд-муви"

«В этом году обещали позднюю засуху, последняя такая тут была зарегистрирована в 1984 году, Вы же помните ее?» – «Да-да, и возможно мы опять почувствуем такую жару» – «Тогда еще метеоритный дождь в этой области наблюдался, не видели, нет? А в ближайшее время?» – «О, если тут найдется нефть, тут все изменится, появятся деньги, и деревня заживет по-другому, я сделаю все возможное, чтоб тщательно осмотреть окрестности» – «А нет ли опасностей тут, волков или медведей? Или необычное что не беспокоило вас?» – «А из других компаний специалисты к вам приезжали? Нет ли кого в деревне, с кем бы я мог обсудить свою проблему?»

С самого утра, еще до первых петухов, Аарон отправлялся в лес налегке, только счетчик Гейгера и радиоуглеродный измеритель были ему помощниками.

Быстрый и бесшумный, он исследовал квадрат за квадратом окрестных лесов, уделяя внимание любой впадине, поваленному дереву, резкому звуку.

Терпение – качество, которое воспитывали в нем с потом и кровью, с тех пор как он помнил себя, не давало Аарону поддаться отчаянию.

«А может, не было аномалии? Нет. Имя Аарон Блаватский не присвоят агенту для заурядного сбора данных» – это человек-тень ясно осознавал.

Приборы не показывали ничего необычного. Но кое-что привлекало внимание агента. Тишина. Ночью насекомые и птицы совершенно не издавали звуков. Бесшумной тенью скользил Аарон по тихим деревенским улочкам, вглядываясь, вслушиваясь, внюхиваясь в эту жутковатую тишину.

«Думать. Думать. Если аномалия была замечена, она не могла не оставить следов. Она где-то тут, замаскировалась и пережидает время. Знать бы, с кем или чем приходится иметь дело. Кто возможные свидетели? Устранить всю деревню с виду не выглядит большой проблемой, с этим справился бы любой рекрут, но организация отправила Тень на задание, значит, надо искать дальше».

Наметанный взгляд запоминал все: лица, предметы. Неискушенному наблюдателю, несмотря на глубокие теоретические знания в области прикладной психологии, было тяжело проанализировать мимические и поведенческие реакции местного населения.

Аарон чувствовал, что Стеклов, оказался в деревне не случайно, хотя ничто не выдавало в нем Врага.

Никита поздно ложился, поздно вставал и прогуливался в окрестностях. Затем он долго сидел перед пачкой листов бумаги, пытаясь писать – после чего, как правило, сминал написанное и выбрасывал в мусорное ведро.

Было бы неплохо отправить эти записи в криптографический отдел, потому как, даже применив все известные формулы, он, Аарон, не смог обнаружить никакого тайного кода. Сами же тексты представляли поток сознания образованного, циничного и эгоистичного мужчины средних лет, с плохо осознаваемой тягой к чему-то настоящему, искреннему и прекрасному, что никак не могло обрести форму в этих текстах.

Это что-то напоминало. Неужели у писателей, если он конечно писатель, тоже своя миссия? Ему, Аарону, нужен искусственный образ для того, чтобы изменять события, Никите Стеклову – сминать, выбрасывать бумажки. Жалкие люди, не имеющие цели, не знающие миссии, рефлекторно придумывающие для себя замену – эти несчастные не знают: на Центральных планетах для них нет места. Наставник говорил, что миссия есть у каждого человека, но в большинстве случаев люди не знают ее сути.

А что, если Стеклов понимает свою миссию? Может, его оружием являются слова? Что если враг настолько хитер, что вместо подготовленного следопыта и убийцы он прислал агента, специализацией которого является создание текстов? Нет ничего абсолютного.

«Думать. Не дать логическому мышлению ослепить себя. Если дедуктивный метод не работает – используй иррациональное мышление».

Аарон заметил, новый, по-особенному смятый лист в мусорной корзине. Хотелось спать, но агент только раздраженно встряхнул головой, прогоняя сон. Развернув лист, он начал читать:

Третья сила

Александр шел по тротуару, думая, насколько он глуп, и как в любую секунду самый искренний порыв оборачивается полной нелепицей. Одним небрежным жестом, одним холодным взглядом. Любые, самые красивые слова легко разбиваются о стену непонимания. Уж кому как не ему это было не знать. Сколько ожиданий он разбил, сколько прекратил страстных речей, просто хладнокровно щелкнув пальцами. Но почему он несется к ней, почему его сердце бешено колотится? Он попытался подумать о чем-нибудь пошлом и неприличном:

Представлял Марию в старческих панталонах до колен, от которых на теле остается неизменный след от резинки; о том, как она растолстеет, увлечется современным искусством и заведет подружек, обожающих мартини и не стесняющихся собственной наивности. Он представил ее матерью пары сопливых ребятишек, вечно занятой стиркой, готовкой, визитами в больницу; много раз он видел, как думающая женщина, заведя детей, становилась как будто выпотрошенной. Волосы на полукружиях сосков, походы в театр на комедии положений, разочарованный взгляд, отдых в санатории среди унылых, толстеющих людей и их назойливых отпрысков – все это тонуло в вое. Это был голос вселенной. Он был столь захватывающе ощутимым, что Александр буквально видел его; вой был синим, и он вещал: это твой последний шанс…последний шанс…

Запредельный голос отдавался в ушах, и противоречия смешивались. Все, что оставалось Александру – двигаться в потоке синего, к той, кого он так жаждал, заставившей его, казалось, навсегда зачерствевшее сердце кровоточить.

Он шел, перешагивая крупные лужи, букет в его руке терял лепестки, но его владелец не замечал этого. Казалось, ничто не могло остановить отчаянной попытки встречи с Марией, и до ее кафе оставалось буквально два квартала, когда то ли синий вой, то ли ветер потревожили третью силу.

Третья сила представляла собой обломок ржавой трубы, которую когда-то использовали в конструкции, поддерживающей вывеску ресторана. Было почти одиннадцать вечера, когда ветер свернул набок бог весть когда повешенную надпись “Temple bar”, и, движимая ускорением свободного падения труба устремилась вниз, обретя свободу с тех времен, когда трубы еще не делались из легких, безопасных сплавов. Труба приземлилась на шейные позвонки Александра, пробив насквозь сложную, но хрупкую человеческую конструкцию. Он замер и рухнул у стены бара. Если бы это мог видеть извращенный эстет, он бы заметил, что иногда человек и опасный предмет, встретившись, превращаются в нечто вроде скульптурной группы, ужасной и величественной; становятся синтезом грубой, роковой силы и загадочного, сложного существа, ставшего частью неживой, зловеще молчащей вселенной.

Мария уже сидела в любимой кофейне, смакуя второй латте с заменителем сахара, когда в дверь вбежала взволнованная Люси с газетой в руке. От волнения девушка была покрыта блуждающими красными пятнами.

– Мари, – выдохнула она, – Александр погиб, – и девушка, уронив газету на стол, опустилась на стул рядом, не зная, что сказать.

Мария спокойно развернула газету. Это было дешевое желтое издание, одно из многих, которых она никогда не читала.

«Труба убила известного пианиста» – гласил заголовок.

Под крупным заголовком красовалась фотография мертвого Александра, сделанная уже при свете дня – с опухшим, обезображенным лицом и вывалившимся языком.

Мария захлопнула газету, с плохо скрываемым отвращением.

– Он был пьян? – спросила она тихо всхлипывающую Люси.

– Я не знаю, – тихо ответила девушка.

– Mon ourson, я говорила тебе, что ты плохо закончишь, – изрекла Мария, обращаясь к чему-то незримому, и изящно достала мундштук.

Она щелкнула пальцами, и худощавый официант податливо подбежал, изображая воплощение внимания.

– Фруктовый десерт, – сказала Мария.

Аарон вернул лист в смятое состояние обратно в корзину и задумчиво почесал голову.

«Получается, Никита Стеклов в своих текстах тоже является убийцей? Только он убивает несуществующего человека. Нет. Не надо философии. Ключ к разгадке лежит ближе. Метод? Каким методом воспользовался Стеклов?»

Аарон вдруг вскочил и в волнении заходил по комнате, по выработанной привычке совершенно бесшумно.

«Это же очевидно. Стеклов вызвал аномалию. Чтобы показать одну аномалию, он создал другую. Нелогичное событие, меняющее ход вещей. Как он, Аарон, был глуп. Неужели он надеялся, что честь носить это имя достанется агенту, пользующемуся жалким дедуктивным методом?!»

Солнце опять вставало над Степанчиковым в необъяснимой тишине.

И когда первые легкие звуки нарушили предрассветную тишину, а предметы начали обретать свои очертания, человек-тень покинул деревню.

Сплин и кокаин

Никита проснулся с двояким ощущением. С одной стороны, видимо, под влиянием чистого воздуха, было ощущение бодрости. Теоретически его тело даже было согласно на утреннюю пробежку. С другой стороны, чувство беспричинной тревоги и тоски навалилось вместе с первыми солнечными лучами.

Никита поднялся, похрустел суставами и шеей, а затем быстро открыл чемодан и достал из потайного карманчика коробочку. Открыв ее, Стеклов отметил, что порошка еще порядочно, но не хватает до конца «командировки». Нужно экономить, а то очень скоро произойдет прямое столкновение с окружающим миром.

С другой стороны, столкновения ему тоже хотелось. В этом месте пульс жизни действительно чувствовался иначе: то, что казалось важным, становилось неважно – хотелось тургеневской увесистости. Написанные тексты при перечитывании казались пошлыми, не драматичными и не смешными.

Стеклов испытывал зловещее ощущение: казалось, Степанчиково обладает некоторой спрятанной энергией, которая сильнее его воображения.

«Да что происходит? – корил он себя, – я, прожженный столичный яппи, уже подхвативший ставшую модной аристократическую усталость от жизни, – я, растерял тут все чувство юмора, вместо того чтобы найти спокойную обстановку для написания проклятой книги».

Стеклов зачерпнул ногтем щепоть кокаина и быстро вдохнул. Полегчало. Захотелось поговорить.

«Где этот чертов нефтяник? Странное дело. Дружелюбного соседа никогда не видно и не слышно; может это паранойя? Единственный человек, с которым вроде как есть о чем перекинуться словом – и тот вызывает тревогу. Хватит эскапизма. Если гора не идет к Магомету – Магомет пойдет к горе».

Стеклов еще раз взглянул на коробку с кокаином, на секунду задумался, быстро убрал ее в карман и уверенно вышел из дома.

Трактора, дороги, посыпанные гравием, пахучая трава и жужжащая мошкара сразу окружили Стеклова.

«Даже пасторальный пейзаж может быть депрессивным» – подумал Никита.

Мысль показалась оригинальной, но через секунду он уже корил себя за глупость. Хотелось пообщаться с местным населением, только с каким вопросом обратиться?

Народ поглядывал на чужака без злобы, но с некоторой опаской, как на нечто, не вписывающееся в течение их жизни. Жители деревни работали в огородах, возили тачки с навозом, пилили бревна, шли с лукошками, или просто стояли на улицах. Подходить к ним было неловко.

Стеклов поморщился. Ему пришло в голову, что провинциальный, деревенский образ жизни зря идеализируют. Нет у них свободного времени и спокойного течения жизни. Все что у них есть – скука. С другой стороны это величественная скука, она имеет другую природу, чем ее городская сестра; последняя мелка, ничтожна, порождена различными фобиями и бессилием; деревенская же – как полноводная река: погрузившись в нее, чувствуешь величие и прохладу.

– Эй, начальник, копеечки не найдется? – негромкий оклик прервал размышления писателя.

Неподалеку от деревенского магазина сидел местный пьяница, небритый, с серыми лохмами, которые сосульками обрамляли его худощавое лицо. Одет он был в кожаную жилетку поверх потертой клетчатой рубахи, и темные кальсоны, с заплатами на коленках; в руке у мужчины была бутыль без этикетки, в которой оставалась пятая часть белесой мутноватой жидкости.

– Кончается, – резюмировал пьяница, – а день-то еще длинный.

Выглядел несчастный вполне дружелюбно, и Стеклов обрадовался перспективе перекинуться словцом хоть с кем-то из местных; Никита достал кожаный бумажник, обнаружив в нем только крупные купюры; в другом отделении лежали доллары, оставшиеся от заграничной поездки; Стеклов вытянул пятидолларовую банкноту и протянул мужчине.

– Только такие, – сказал Никита.

– Барахло американское, – равнодушно сказал пьяница.

Стеклов сделал движение, чтобы положить деньги обратно.

– Да ладно, давай, сподобится, – остановил его попрошайка.

Усмехнувшись, Никита отдал купюру.

– А закурить найдется?

– Не слишком ли ты требовательный? – съязвил Стеклов.

– От души же.

Никита вытащил пачку «честерфилда» и достал из нее сигарету.

– Опять американское, – пьяница оторвал фильтр, прикурил и с озорным прищуром глянул на Стеклова.

– Чем тебе американцы не угодили? – рассмеялся Никита.

– Да ничем вроде бы, а вот призадумаешься – не наш континент, чужой. И проникает он всюду. Вот и деньги их тут, и табак.

– Разве это плохо?

– Не возьмусь судить. Только меня все тянет к времени прошлому, когда земля наша голос имела и петь могла.

– Скучаешь по прошлому, когда ты не пил еще? – усмехнулся Никита.

– А, это, – пьяница посмотрел на бутылку и смачно отхлебнул, – да нет, не то имел в виду я. Неведомое время интересно мне, век, этак, девятнадцатый.

– А по мне, если бы трактора с улицы убрать, так вы тут в семнадцатом живете.

– Вопрос риторический, с вами, столичными тяжело спорить.

Никита удивился, как местный алкоголик легко определил, откуда он приехал.

– В наше время грусти не стало: вот чтоб в одеяло завернуться, сесть у пруда и как

загрустить за что-то настоящее, что поймал однажды, да потерял. Это как рыбу за хвост поймать – ты ее р-р-раз, а она вильнула и в глубины ушла, но рука-то помнит! – пьяница перехватил бутылку и показал разжатую ладонь, – а у тебя вот было что-нибудь такое? Что всегда с тобой, да разъедает изнутри?

–Ты имеешь в виду это? – Никита кивнул на бутылку.

– Хех, да этим даже желудок не проймешь, не то, что душу, для души надо чего-нибудь покрепче.

Стараясь быть незаметным, Стеклов достал коробочку. Подцепил порошок, вдохнул и потер нос, давая кокаину раствориться.

– Нет, пожалуй, у меня нет ничего, что разъедало бы меня изнутри, у меня только то, что бодрит.

– А у меня кончилось, – понимающе заметил пьяница и кивнул на бутылку.

Лохматый собеседник живо вскочил и походкой моряка, долго бывшего в плавании и недавно сошедшего на берег, направился в сторону магазина.

– Подождешь, добрый человек? Бумажку твою испробую.

Стеклов еще раз потер нос. Жизнь налаживалась. Он еще не знал о чем писать, но казалось, что барьер преодолен. Хотелось вареной картошки. Даже нервозность, которую дает порошок, прошла, уступив место созерцательному благодушию. Захотелось снять обувь и пройтись по деревне босиком.

Из магазина вприпрыжку бежал пьяница, в руке он держал бутылку:

– Получилось! – кричал он, – получилось!

– Продали?

– Думал не пройдет, а Петровна наша, как увидела американские, говорит, бог с

тобой, продам, авось, сгодятся деньги заморские. Да и мужу диво показать хочет.

– Ну, вот видишь – везет тебе.

– И то верно, а я уж сдуру решил, что только подтираться годится подарок твой.

Узенькая такая бумажка, в аккурат на палец.

Никита ухмыльнулся, а его собеседник тем временем расселся на траве. Откуда-то из кармана трико появился пожухший огурец.

– Ну что, примем? – подмигнул пьяница.

– А давай, – согласился Стеклов.

– Вот и правильно, оно лучше порошков заморских.

Никита вздрогнул.

– А ты с чего решил про порошки заморские?

– Долгая история, они и привели меня сюда, можно сказать.

– Расскажи, я как раз собираю истории.

– Это как братья Гримм? – пьяница бесцеремонно расхохотался.

– Ну, типа того. Пишу я немного.

– Хех, писатель что ли? О чем пишешь-то?

– Сам не знаю, что не напишу – все мертво, как век твой девятнадцатый.

– Так с тех пор все и мертво, ничто не истинно потому что. Разве что… – мужчина замолчал и многозначительно взглянул на бутылку.

– А твоя-то история живая?

– Она, как же это у вас образованных называется? Банальность! Вот. Давай-ка пей – хватит держать.

Выпили.

– Моя история обычная, – рассказчик хрустнул огурцом, – жил я в городе раньше, была квартира у меня, и дача, и деньги. Родители состоятельные, не нуждался я. Скука. И книжки читал и с богемой по кабакам таскался, а все тоска терзала. Хоть и молод был, а казалось все мелким и неважным. Это ж надо, родиться в бесконечной вселенной, а жизнь потратить на глупую работу. Людишки никчемные вокруг копошатся. Страшно мне было, что стану я клерком, и буду всю жизнь думать, как копейку урвать, да сэкономить – никакой тебе поэзии. Да однажды узнал я про лекарство душевное. Порошки эти. И попробовав, понял – мир разговаривает со мной, и что людишки больше не глушат этого голоса, лишний шум уходит. Да коварные порошки оказались: когда действие кончалось, шум возвращался сильнее прежнего; слышал я как будто все голоса, и все лгут да притворяются. Избегать я стал голосов, уши затыкать. Наушники не снимал даже ночью, да только не помогало ничего – шум такой был, что казалось, все кости переломает. Только вещества заставляли голоса замолчать. Родители заметили, когда уж поздно было. Маялись со мной долго. Отец помер с расстройства, а мать уволили за то, что лекарства крала для меня из больницы. Как и она скончалась, потерял я и квартиру, и остальное имущество. Решил тогда я уехать туда, где шума такого нет; долго ехал и бежал, пока тут не оказался. Перемаялся. Так и живу. Тихо здесь, голосов не слышно почти. Но в последние дни тишина по ночам странная, много лет такой не слышал. Ни людей. Ни птиц. Ни змей.

– Хм.

– А-а-а, – махнул рукой пьяница, – ты же писатель, сам понимаешь, такими историями нынче не удивить. Но есть тут человек один, – собеседник перешел на шепот, – вот история, так история, стоит, чтоб в коллекцию взять.

– Хм, расскажешь?

– Ну, – новый знакомый смутился и заметно занервничал, – ведь чуть-чуть, самую малость, немного один раз не повредит, только вспомнить и забыть сразу, а?

Сконфуженный Стеклов потянулся за коробочкой, аккуратно открыл ее и протянул собеседнику. Тот дрожащей рукой захватил маленькую щепотку, сунул в ноздрю, привычным движением потер нос и зажмурился, закинув голову. Мужчина замер почти на минуту. Когда он открыл глаза, Стеклов отметил, что они светились каким-то безумным блеском. Пьяница вскочил, размял шею и суставы как боксер перед схваткой.

– Так вот, слушай, – улыбаясь почти зловеще, сказал он.

Индиго

(рассказ пьяницы)

Эта история началась в те времена, когда я еще был молодым и жил в городе, и не закончена до сих пор. Возможно, тебе будет интересно, потому как по сути, это рассказ о таланте, гениальности, сверхспособности, если угодно. Талант зачастую принято рассматривать как некий сверхъестественный дар, но видится мне: он может быть проклятьем, болезнью, неудобным отклонением от нормы. Полагаю, все зависит от масштаба личности, которая в силу неких причин стала носителем этого свойства. Для натуры сложной и образованной подобный дар является топливом. Как бензин для автомобиля. А ежели попадёт способность в душу простую, да мещанскую? Это ж получается бензин в бумажном стакане, – хранить можно, а вот зажигать нет.

Подобный бумажный стакан жил со мной на лестничной площадке, и по случайному, неизвестному порядку вещей и сейчас находится неподалеку. Зовут его, вернее ее – Лариса. В те времена это была пухлая, серьезная девочка, с неизменными красными бантами. Вряд ли бы она задержалась в цепочке неважных воспоминаний, меркнущих с годами и неотличимыми от снов, если бы не произошедший с ней конфуз – у соседки обнаружили недюжинные математические способности, граничащие, как утверждали, с гениальностью.

Все началось с мелочи: на школьном экзамене вечная молчунья и троечница представила все ответы, но не написала способ решения. Преподаватель поначалу пришел в ярость, решив, что нерадивая ученица попросту списала результаты. Глядя на детские слезы и утверждения, что девочка видит ответы в своей голове, он не выдержал и решил проверить феномен на практике. Математики, как ни крути – мыслят рационально. Он давал ученице уравнение за уравнением, постепенно повышая сложность, и сразу получал результат, без способа решения.

Возможно, способности Ларисы не повредили бы ей, оставшись в памяти преподавателей забавным отклонением от нормы, занимательной задачкой без ответа, досадным прецедентом, изредка вспоминаемым поводом поразмыслить о сложности и необъяснимости мышления.

Однако истории с вычислениями не суждено было закончиться просто. Волею случая в жизни Ларисы случилась проблема, навсегда изменившая ее дальнейшую жизнь. Имя этой проблемы – телевидение. Ничем не примечательная девочка, не желающая известности и славы, попала под вечно бодрствующий взгляд этого спрута.

Телевидение – моллюск, беспринципный, с множеством длинных щупалец. Поймав жертву, он не отпускает ее до тех пор, пока не высосет все соки. Не помню, кто и как поспособствовал спруту поймать Ларису. Скорее всего, это был кто-то из преподавателей.

Родители девочки с радостью согласились отдать дочь на растерзание медиа-монстру: в их представлении ящик с картинками был чудодейственным источником известности, денег, воплощения мечтаний, источником гордости. Люди по ту сторону телевизора обладали неисчерпаемым запасом успеха, красоты и удачи. Это было другое измерение реальности. Скромная Лариса не хотела известности, но вокруг не было ни одного человека, кто бы по-настоящему понимал ее. Так она попала в руки специалистов по скуке – создателям популярного телешоу «Дети Индиго», посвященного обычным и необычным способностям одаренных детей. Ларису увезли в столицу.

Формулы, последовательности, ответы, цифры, в немыслимых и хитроумных комбинациях обрушились на юного гения. В мастерстве владения этими абстрактными субстанциями Лариса могла потягаться с мощнейшими вычислительными станциями. Но как часто бывает, если природа наделяет кого-то уникальным качеством или способностью – где-то в другом месте она отнимает, восстанавливая баланс. Особенно если речь идет, как говорится, о человеке маленьком. Это все равно, что делать коктейль в рюмке водки. Феноменальные математические способности соседствовали с провинциальной наивностью и простодушием. Заложница своего уникального мозга почти не знала названий городов, кроме того, где она выросла. Путала президента и премьер-министра и вообще ее представления о жизни были на уровне маленького ребенка. С подачи телевизионщиков она выглядела дурой, одаренной умственными способностями. Рейтинги «Детей Индиго» взлетели, а Лариса угодила в липкую ловушку известности. Шоу стали охотно посещать стареющие поп-звезды.

«И с нами сегодня особый гость! Поэт, композитор, режиссер и продюсер – Лай Флай! Он задаст нашему вундеркинду несколько вопросов»…Перстни на толстых пальцах. Певец потеет и незаметно пускает газы, потряхивая шелковой штаниной. Гримеры вытравили его кожу, превратив в биопластик. Чемпион в сфере духовности, он может позволить себе сколько угодно допинга. Его холодный взгляд препарирует и раскладывает по полочкам любого, кто попадает в поле зрения. Если бы уфологи были наблюдательнее, они бы заметили, что в нем нет ничего земного. Симуляция человечности этого существа включалась автоматически в поле действия фото и видеокамер. Немало жертв было обмануто участливым взглядом этого беспринципного инопланетного хищника. Там, на поверхности, этому виду, постоянно облучаемому смертельной дозой радиации, постоянно приходилось сдирать с себя кожу живьем и регенерировать. Регенерировать, трясясь от ненависти и проклиная беззаботных обывателей планеты Земля…«Интергралы? Я мало в этом понимаю, но зачитаю задачку, подготовленную редактором. Что? Верный ответ? Да кого на этой планете интересуют правильные ответы?»… Толстые женщины перед монитором судорожно нащупывают кнопку переключения канала. Радиоактивная чешуя на заднице зудит под шелковыми штанами. Ноги, привыкшие к химическому супу Юпитера, покрываются неприятной, пластилиновой кожей… «А Вам нравятся мальчики, Лариса, а может быть девочки?» – «Будь проклят ваш ряд Фибоначчи, я хочу видеть твое грязное белье»… Толстые женщины гладят кнопки дистанционного пульта и откладывают его в сторону… «Вот сейчас ты на виду у всей страны, и множество мальчиков хотят тебя и пишут письма», – Лариса смущается и краснеет. Змеиный анус Лая Флая вцепился в обшивку кресла, роняя капли зеленоватой слизи: «Ты будешь их считать, Лариса?» – Закадровый смех. – Камеры выжигают на матрицах нелепицы высокого разрешения… Медиа-спрут выпускает множество присосок, опрыскивает жертву желудочным соком и как паук ждет, пока она превратится в питательную кашицу. Тут возможны два варианта развития событий. В первом случае белесая, высосанная оболочка из рифленой трубы попадает на свалку, по которой ходит вместе с другими, подобными ей призраками. Второй вариант – мутация. Жертва становится прислужником спрута. Внешний вид подобного существа приобретает глянцевый, искусственный вид – внутри же образуется хищная насекомая оболочка. Булочка с кофе, съедаемые на завтрак. Кто бы знал, как жадно перемалывается это множеством щупалец и желваков, заключенных в желтоватой слизи. Отвернитесь от мониторов, выбросьте телевизоры. Почувствуйте незримую хитиновую волю. Выйдите на улицы. Почувствуйте свежий ветер революции своего вида. Это Враг дает вам костыли, чтоб вы разучились ходить, бегать, летать. Лай Флай изящно берет себя за лацканы. Лай Флай белозубо улыбается, отражаясь в многочисленных мониторах. Вы обречены. Клоун машет листком с теоремой Пуанкаре как пригласительным билетом. – «Заходите все! Сейчас вы увидите невероятную дуру! Математический гений Лариса ответит на все важные вопросы! Политика! Спорт! Религия!» – «Как Вы думаете, где находится бог?» – «В моей комнате, в шкафу. Простите меня». Смех. Счастливые лица.

Лариса не могла выйти на улицу или сходить магазин, не нарвавшись на вездесущих папарацци, журналистов, многозначительные взгляды прохожих и детей, кричащих: «Смотрите, умная дура!»

Отдыхала она только в библиотеке, куда ее регулярно приводили для пополнения математических знаний. Лариса быстро проглатывала теории, чаще всего ее они были и не нужны, наиболее частый трюк, который от нее требовали – решить сложную задачу в уме и больше не знать ничего.

Однажды, после очередного ток-шоу, выходя из студии, почтенный ученый, доктор наук, наклонился к ней и шепнул коротко: «Беги». Седой ученый был добр к ней – он не смеялся.

Она не знала куда бежать, но эта короткая мысль навсегда запала в голову девушки.

Ее хвалили за ее провинциальный говор, за бессвязно выражаемые мысли, а все что не вызывало смех, называли скучным.

Постепенно Лариса стала увядать и впала в депрессию: она неохотно разговаривала с любыми собеседниками, и уже не улыбалась, когда над ней смеялись; это позволяло больше времени проводить в библиотеке в одиночестве. Девушка поняла, что молчащая «умная дура» не вызывает у людей повышенного интереса, и решила вести себя так и дальше.

Однажды за ней пришли. Это были люди в белых халатах, вежливые и настойчивые. Ее привезли в кабинет, где толстый, потный доктор задавал странные вопросы, но уже никто не смеялся. А потом ей давали таблетки, от которых путались мысли, тошнило и постоянно хотелось спать, но спать не давали. Потом были пытки электричеством.

Лариса уже с трудом понимала, что происходит, но она твердо решила: во всем виноваты эти проклятые теории и формулы. Девушка стала бояться даже про себя произносить цифры, которые неуловимыми потоками закручивались в ее сознании.

«Ваш год рождения?» – это последний вопрос с числами, на который, запинаясь, ответила Лариса.

Ее выписали.

После этого с ней неоднократно пытались связаться, поговорить, но Лариса не решила больше ни одной задачи, не доказала ни одного уравнения. Шумиха вокруг математического феномена поутихла.

Достигнув совершеннолетия, девушка воспользовалась советом профессора: она уехала так далеко, как только смогла, и зажила обыкновенной деревенской жизнью городской социопатки.

Рассказчик замолчал, глядя вдаль, как будто высматривая забытые воспоминания.

– История на грамм, – похвалил Стеклов то ли серьезно, то ли шутя.

– И на бутылку.

– И куда же уехала девочка?

– Сюда. Она никогда не покидала деревни и превратилась в Ларису Сергеевну.

– Вот как? А тебя как зовут?

– Павел Антоныч, – представился пьяница.

Джанки

Джанки стоял в вольере и спокойно смотрел на Василия Багратионовича Хрунова, который, похоже, чувствовал себя не очень хорошо. Хрунов сидел в плетеном кресле, рядом с ним стояла бутылка «Джек Дэниелс», в руке стакан, куда он плеснул на два пальца любимого напитка.

Джанки и Василий поглядывали друг на друга, и умный Джанки видел сострадание на морщинистом лице дрессировщика.

– Что, Джанки? Устал? – вслух размышлял Хрунов, прихлебывая виски. – Я-то не понимаю, какого черта мы приперлись в эту сраную Сибирь, а тебе и подавно все дико. Джанки – Джанки – Джанки. Все в этой жизни просто: кто-то не виноват, а кто-то хочет денег. Жадные сволочи, из-за которых я и ты, тигры и клоуны – все оказались здесь.

Василий Багратионович плеснул себе еще, встал и неровной походкой прошелся по помещению – все животные, кроме Джанки, спали, распространяя непривычные запахи и звуки в этом окруженном тайгой городе.

– Только мы, люди, живем в местах, где нам не положено, и ты Джанки… – Хрунов сделал театральную паузу, – ты наш заложник. – Василий Багратионович опустился на стул.

Джанки немного волновало поведение человека, от которого последние годы зависела его кормежка и жизнь, хотя выпивал Василий Багратионович и раньше.

Однако гораздо больше беспокоила быстрая, бесшумная тень, скользнувшая между вольер. Если бы Джанки был человеком, он мог бы подумать, что ему показалось, но природное чутье подсказывало – в его ареале обитания появился хищник. Джанки вытянул хобот и издал тревожный, трубный рев.

– Эй, ну перестань, все будет хорошо, – попытался успокоить животное Хрунов, – одно выступление для местных чиновников – и поедем домой. Это же надо додуматься!? Заказать на свадьбу слона! Нефтяные трубы. Мамонты сгнили и стали нефтью. Ты не знаешь про трубы, но именно они притянули нас сюда. Это как зов предков… – Василий Багратионович сбился с мысли и поежился.

За спиной дрессировщика снова возник человек, он быстро и бесшумно приблизился. Джанки не успел протрубить тревогу, как незнакомец коротким точным движением сделал так, что Хрунов начал оседать как тряпичная кукла, а злоумышленник тем временем подхватил его и бесшумно оттащил за ящики.