Текст книги "Между двух стульев (Редакция 2001 года)"

– Не спи! – только и сказал Всадник-с-Двумя-Головами.

Впервые за время их знакомства он произнес слова – причем выглядело все так, словно Всадник-с-Двумя-Головами за этим и прискакивал!

Глава 21
Oh, come to me, oh, come!

Петропавел хоть и старался выполнить приказ Всадника-с-Двумя-Головами не спать, но как следует не понимал, выполняет он его или нет, поскольку все-таки не вполне, вроде бы, наяву наблюдал странные видения…

Например, Ой ли-с-Двумя-Головами прогуливался совсем недалеко от него в обнимку с Ой ли-Лукой ли: видимо, они обсуждали что-то исключительно важное – даже более важное, чем совершенно невозможная их встреча. Смежное Дитя сосредоточенно водило по небольшому лужку Слономоську, в похоронах которого, сколько помнил Петропавел, то же самое дитя совсем недавно еще участвовало, а Шармоська внимательно наблюдала за этой процедурой, не обращая внимания на Бон Слонопута, почему-то сильно домогавшегося ее, кажется, ласк.

Похоже, что пересеклись, наконец, все возможные линии – как параллельные, так и непараллельные: водимый Смежным Дитятей Слономоська на полном серьезе и в ходе вождения исхитрялся обнимать теоретически необъятную Тридевятую Цацу (интересно, еще как невесту или уже как жену?), а Бон Жуан преспокойно разговаривал с Ваще Бессмертным, не испытывая, вроде бы, никаких неудобств от того, что Ваще Бессмертный явно мужчина.

И все они возникали из остатков БЕЛОГО СВЕТА без разбора – те, с кем он познакомился сначала, и те, с кем он познакомился потом… даже те, с кем он вообще не был знаком никогда!

Петропавел почти угадывал имена некоторых из них: вот это, наверное, Смежный Всадник (он выглядит, как кентавр), а это, допустим, Тридевятая Королева – Королева, все владения которой находятся слишком далеко отсюда и потому кажутся необъятными; или вот… еще одна Королева, но Белая и почему-то с черной повязкой на одном глазу, зато очередное Дитя – милое Бессмертное Дитя – печально смотрит вокруг двумя веселыми глазами Пластилина Мира… или Летучего Пластилина… или Пластилина Съездов. Таинственный Еж деловито шмыгает туда-сюда, по-прежнему все понимая, но никому об этом не рассказывая.

– Oh, come to me, oh, come! – неизвестно откуда взявшись, пропела Шармен и, испытующе глядя на Петропавла, с исключительной задумчивостью произнесла: «Сущее не умножается без необходимости», – после чего незамедлительно приступила к обычным для нее лобзаниям… с ним.

Для Петропавла нетривиальность даже этой, наполовину приевшейся уже ситуации состояла в том, что за процессом лобзаний сам он наблюдал как бы со стороны… да нет, просто совсем со стороны, в лобзаниях, вроде, и не участвуя. Хотя Шармен, со всей очевидностью, лобзала именно его, в это же самое время другой он с некоторого расстояния мог видеть, как именно это делалось. В определенном смысле ему даже было жаль себя… эдакой отстраненной жалостью случайного свидетеля не особенно пристойной сцены. Впрочем, сцена эта занимала, по-видимому, его одного. Остальные пристально вглядывались в даль.

В ту самую даль, откуда что-то летело.

Летевшее было ужасным.

– Это Птеропавл, Птеропавл! – завизжала крохотная и, кажется, синтетическая Пластмоська, злодейски глядя на прежнего, то есть не лобзаемого Шармен, Петропавла.

Прежний Петропавел почувствовал смутную вину и захотел как-нибудь определенно отнестись к появлению нового персонажа – почти тезки все-таки! Но внезапно обнаружил, что разглядывать летевшего, подобно остальным, не в состоянии: поза, в которой он находился, не давала возможности поднять голову… и вообще шевельнуться.

Что-то случилось с ним за то время, пока он предавался беспокойному созерцанию всеобщих метаморфоз. Казалось, масса его увеличилась во много тысяч раз – и понятно, что управляться с таким живым весом он еще не умел. Поэтому, когда тот, кого Пластмоська назвала Птеропавлом, приблизился, Петропавел увидел только его конечности – сплошные когти, лишенные какого бы то ни было мяса, словно измочаленные долгими странствиями по каменистым дорогам…

– Ну, всё, – синтетически подытожила Пластмоська. – Сейчас начнется!

Петропавел хотел спросить, что именно начнется, но не справился с отяжелевшими легкими, в то время как другой Петропавел, его двойник, без передышки лобзаемый Шармен, вообще был не в состоянии что-нибудь заметить.

– Увы, всё, – поддержало Пластмоську Бессмертное Дитя и по-взрослому горько вздохнуло: – Птеропавл этот наведет здесь порядок… пропали мы!

– А если Муравья-разбойника позвать?.. Хотя ведь богатырским пописком тут явно не отделаешься. А вместо Муравья-разбойника есть кто-нибудь? – послышался голос Белого Летучего… странно, что Петропавел узнал этот никогда не слышанный им голос.

– Не то Сыновья, не то Кумовья Разбойника… Впрочем, они нам не помощники, поскольку удались не в мать, не в отца, а в прохожего молодца.

– Печально.

И в ответ на это «Печально!» Петропавел краем глаза увидел, как приближается к Птеропавлу другое существо – скорее всего, не менее жуткое на вид.

– Петродактиль, – шепнула Пластмоська, и шепот ее потонул в грохоте и треске: то сошлись в страшной битве Птеропавл и Петродактиль.

Боковым зрением Петропавел наблюдал, как падают друг на друга массы деревьев и скал, как меркнут последние остатки БЕЛОГО СВЕТА и как свет превращается сначала в красный, а потом в черный… И ничего уже было не разобрать в этом дыму, в этом чаду, в этом СТРАШНОМ САДУ – казалось, все, что было, пропало без следа, сгинуло с лица земли, да и лица земли уже не стало видно за чудовищными сдвигами земной коры…

Из глубокой тишины раздался наконец чистый голосок Бессмертного Дитяти.

– Мне кажется, – сказал голосок, – да… мне кажется, что они победили друг друга. И разлетелись в разные стороны.

– Умница, – выползая откуда-то из бездны, будничным голосом отозвался Белый Пластилин. – Удивительно точная формулировка: победить друг друга. Только бессмертные способны на столь точные формулировки. Впрочем, кто из нас не бессмертен – более или менее!

Еле прокашлявшись, Белый Бон, одетый не к месту парадно, произнес в задумчивости из-под обломка невесть откуда взявшегося в этих краях ледника:

– Говорят, так выглядела земля после гибели Атлантиды или что там у них стряслось… Слава Богу, что хоть посветлело!

– …О, любовь моя! – крик Шармен свидетельствовал о перемене объекта внимания.

Белый Бон распахнул объятия – все поняв, но праздника на лице не имея.

– Ну, каково? – Петропавел, медленно трезвеющий после ласк Шармен, услышал около себя знакомый бестелесный голос. – А Вы, дорогой мой, существа свои все-таки, как перчатки, меняете! Заснуло одно – и Бог с ним, если другое бодрствует! Или – если Вам кажется, что оно бодрствует, хотя на самом деле бодрствует, может быть, именно то, которое Вы считаете спящим. Или еще какое-нибудь Ваше существо бодрствует – например, в данный момент отсутствующее…

Однако сейчас Петропавлу было не до самоанализа. Освободившись от Шармен, он видел вокруг себя, в рассеянном белом свете, первозданный хаос и пытался как-то разместиться в нем, что оказалось сложно. Множество частично знакомых ему существ праздно толпилось у подножья душераздирающе огромной горы, замыкавшей пространство СТРАШНОГО САДА и заслонявшей как горизонт, так и все возможные пути, кроме уже известных.

– Ну… и что дальше? – обратился сразу ко всем Петропавел, не вполне отчетливо понимая сущность тех событий, что имели место, когда Шармен лобзала именно его.

– Поздно спрашивать, голубчик! – за всех ответил Блудный Сон, оказывается, все еще бывший рядом. – Я, видите ли, за Вами.

– За мной? – Петропавел потряс головой. – Что это значит – «за мной»?

– Дело в том, что я ведь проводник… Харон, если угодно! – В голосе была легкая, как пушинка, насмешка.

– Проводник – куда?

– Туда-сюда. Из одного состояние в другое. – Множество пушинок полетело в разные стороны.

– Вы же были Блудный Сон! – укорил его Петропавел.

– Блудный Сон я и есть, – заверил голос. – Одно другому не мешает.

– Значит, все мы, как ни крутись, видим сон… – вслух размышлял Петропавел. – Причем один и тот же сон. А один и тот же, потому что этот сон – блудный.

Самому Петропавлу его вывод показался весьма грациозным.

– Ну, насчет всех я бы не стал обобщать, – быстро обособился некто, кого Петропавел мог бы назвать, скажем, Ваще Бон. – Что касается меня, то я никакого сна, тем паче блудного, в данный момент не наблюдаю.

Остальные тут же присоединились к Ваще Бону, если это, конечно, был он. Так и выяснилось, что, кроме Петропавла, никому ничего сейчас не снится, а Петропавлу, стало быть, снится… раз уж он позволяет себе такие заявления и вообще слышит голоса!

– Получается, Вы – только мой сон?

– Пожалуй. Но оно и понятно: другим для того, чтобы перейти из одного состояния в другое, проводник не требуется. Они просто пребывают во всех своих возможных состояниях сразу – во избежание недоразумений… ну, чтобы потом уже не удивляться ничему.

– Стало быть, что же… Вы тут все живете нормальной разнообразной жизнью, а я один – сплю?

– Ну как Вам сказать… То Ваше существо, которое задает этот вопрос, со всей очевидностью, не спит. Однако что касается другого Вашего существа – во-о-он того! – Блудный Сон промелькнул справа налево, в направлении горной гряды, – то оно спит как убитое. Насчет остальных Ваших существ пока нет ясности. Впрочем, двое из них, кажется, победили друг друга в роковой схватке и разлетелись по частично сохранившемуся в легендах Белому Свету…

Петропавел не слышал конца реплики. Он изо всех сил вглядывался в горную гряду и узнавал… узнавал свои черты – в изгибах уступов, в напластованиях пород, в переливах света.

– Да это же… это же Спящая Уродина! – вдруг крикнул он и смертельно испугался своего крика. – Но она ведь миф!

– Выходит, для кого как… Для Вас, стало быть, не миф.

– Разве меня не разыгрывали – все это время… разве меня не разыгрывали?

– Может, и разыгрывали… только Вы ведь не позволили себя разыграть! Так что… разыгрывали, разыгрывали, да и заигрались!

– И, значит, я, именно я…

– Значит, именно Вы… а не Вы – так другой, не все ли равно кто! Хотя… справедливости ради, заметим, что в этой жизни Вам предлагалось многое, но Вы слишком уж страстно отвергали любую новую роль. На данный момент роли распределены – и практически все вакансии заняты. Спящая Уродина – единственное, что осталось, – и то потому, что она все время спала!.. Да не грустите Вы так: Спящая Уродина – это весьма… весьма монументальная роль… И Вам она очень к лицу.

…Надо ли говорить, что вновь возникшая перспектива целоваться, да еще целоваться теперь уже с собой, и даже страшнее – с собой как со своей возлюбленной, Петропавла не сильно обрадовала.

– По-моему, это противоестественно, – хрипло сказал он в никуда.

– Противоестественно – что? – спросил Бессмертный Ой ли.

– Себя целовать – вот что! Как свою же возлюбленную…

– Ну, если есть другие варианты… – на минутку проснулось Противное-с-Двумя-Головами.

– Поговорим о других вариантах! – отфистулил Петропавел.

– Например, один из других вариантов – забыть, что у Вас есть дом, – очень деликатно подсказала Таинственная Королева. – И тогда рассматривать возникшую проблему возврата домой как несуществующую. Еще один вариант – вспомнить, что у Вас есть дом. И тогда рассматривать как несуществующие все прочие проблемы – в том числе и проблему насчет… поцеловать Спящую Уродину – кем бы она ни была!

– Даже если она – я сам! – с отчаянием продолжил Петропавел.

– Можно подумать, это я виновата, что Вы такой, какой Вы есть! – обиделась Таинственная Королева и отвернулась, заметив в сторону с обольстительной улыбкой: – Подумаешь, трагедия – себя поцеловать!

– Я не могу забыть, что у меня есть дом! – сказал себе Петропавел. – Я не давал разыграть себя только потому, что все время помнил об этом. Мне важно было вернуться. За это я готов заплатить любую цену и считать несуществующими любые проблемы.

Что ж… оно и действительно трудно: забыть, что у тебя есть дом.

Буквально же для Петропавла это значило следующее: ему предстояло-таки поцеловать себя как свою возлюбленную.

Ничего более глупого ему не предстояло еще никогда.

Теперь задача, которая ставилась перед ним в самом начале, то есть поцеловать какое-то там существо как свою возлюбленную – казалась ему пустяковой. В принципе, как целуют возлюбленных, Петропавел знал. Так он готов был поцеловать даже некую абстрактную уродину – хоть спящую, хоть бодрствующую. Однако поцеловать так себя… Нет, ну, как-нибудь поцеловать себя – это еще куда ни шло. Но чтобы так…

Впрочем… Приходило на ум кое-что утешительное, из одной какой-то жизни: насчет чмокнуть куда попадет – давали же ему, помнится, такой совет! Совет, конечно, хороший, но вот проснется ли она… то есть проснусь ли я! – от такого поцелуя?

Хотя ведь, с другой стороны, кому как не мне это знать, проснусь я или не проснусь! А с третьей стороны… на черта мне вообще просыпаться – еще одному мне? Что я с собой двумя делать буду?

Петропавел подошел к праздной толпе у подножья другого себя. Праздная толпа неохотно обратила к нему свои многочисленные взоры. Вообще к Петропавлу тут, кажется, окончательно утратили интерес – как к тому, который существовал теперь в неприглядном виде Спящей Уродины, так и к тому, который был, что называется, au naturel… если можно так выразиться. Не то он стал для них совершенно уже привычным и потому как бы вовсе и не выделялся из общей массы, не то на него просто махнули рукой.

– Простите, как Вам с ним живется? – спросил он у Ваще Бессмертного, кивая на Ваще Таинственного.

Ваще Бессмертный и Ваще Таинственный едва взглянули друг на друга. Тут же к ним подошел Ваще Тридевятый и подлетел Ваще Летучий.

– Вас интересует, как кому именно с кем именно тут живется? – Квартет прозвучал весьма слаженно.

К произвольно образовавшейся группке начали подтягиваться Пластилин Бессмертный и Пластилин Мира, Таинственный Остов и Остов Мира… Замаячил смутный силуэт Тридевятой Цацы, легко подбежала Королева Цаца…

– Да-да, уточните, пожалуйста, что Вас действительно интересует: как кому именно из нас с кем именно из нас живется! – Хор звучал не менее слаженно, чем квартет.

– Секунду, – отчаянно и браво сказал Петропавел, впрочем, не очень уверенный в том, что он и есть Петропавел, но решившийся, тем не менее, на последнюю в этой жизни попытку упорядочения сущего. – Давайте построимся по порядку. Давайте разобьемся на пары…

– Мне с кем в пару встать? – упала прямо с неба, чуть не раздавив всех в лепешку, Тонна Небесная.

– Вам пока ни с кем! – поспешил и других насмешил Петропавел. – Пусть сначала остальные разберутся. Вот Пластилин Бессмертный пусть встанет в пару с Пластилином Мира…

– С кем из них? – на пятьдесят два подобия и бесподобия рассыпался, как карточная колода, Пластилин Мира, множась и множась дальше без остановки.

– Ладно, – оставил его в покое Петропавел. – Пусть тогда Белое Безмозглое…

– Белое или Противное? – вяло спросили со стороны.

– Белое! – рявкнул Петропавел. – Белое Безмозглое, я же сказал!

– Без-Глаза или с глазами? – еще раз спросили со стороны.

– Белое. Безмозглое. Просто, – слово за словом выговаривал Петропавел. – М-да… Белое. Безмозглое. Просто. Встанет. Рядом. С Дитя… Дитёй… Нет, со Стариком-без-Глаза.

– Обычным или Смежным? – уточнило Смежное Дитя.

– А с кем мне встать в пару? – не дав Петропавлу ответить, выкатился из-под горы Слономоська. – Учтите, что я страшно противоречив и мне ни за что не понравится предложенная Вами кандидатура.

Петропавел посмотрел на него. На Шармоську и Пластмоську. На Гуллипута, Гуллимена, Бона Слонопута… Перевел взгляд на стоявших рядом с ними, за ними… Насколько хватало глаз – всевозможные сущности, казавшиеся теперь единой сущностью, заполнили пространство СТРАШНОГО САДА под едва слышный напевчик Шармен: «Oh, come to me, oh, come!»

– А что там… после СТРАШНОГО САДА? – ни у кого тихо спросил Петропавел.

– Конец Света, – тихо ответил ему никто. – Или Начало Света.

– Мне туда, – просто сказал Петропавел никому.

– Молодец, – просто сказал ему никто. – Или болван.

И с улыбкой и слезой медленно отправился Петропавел туда. Рисовавшийся на фоне темного неба силуэт уже не чудился ему ни похожим на него, ни непохожим, ни прекрасным, ни уродливым – он манил Петропавла как некая граница, граница между СТРАШНЫМ САДОМ и Концом или Началом Света, и граница эта была Возлюбленной… Коснуться границы, поцеловать ее…

Он шел легко: дорога через СТРАШНЫЙ САД оказалась для него свободной – кажется, толпа сама расступалась перед ним или просто не имела плотности. Так же легко прошел он и сквозь гору, не замечая сопротивления материи мира и приготовив уста для поцелуя.

Белый свет был за горой. Белый свет и лес, в котором росли деревья и травы, в котором пели птицы – в общем, всего было достаточно… «Как в ЧАЩЕ ВСЕГО», – сказал он вслух. И больше не отдавая себе отчета в том, какое из его существ произнесло эти слова, какое – бесформенной громадой осталось лежать за спиной, какие отправились по сотням дорожек, разбегавшихся в разные стороны, и какое, наконец, выбрало этот, кажется, правильный путь домой, он припустил через ЧАЩУ ВСЕГО по едва заметной тропке…

Когда тропка закончилась, Петропавел ступил на небольшую зеленую лужайку. Трава на ней становилась все реже и реже: вот уже начали мелькать паркетные плиточки… паркет… Кое-где на паркете, правда, виднелись еще отдельные травинки, но вот исчезли и они.

«Неужели? – Петропавел боялся даже подумать о доме, как боялся думать все время, пока пребывал в этой дикой, в этой нелепой местности, даже названия которой он так и не узнал. Да и к чему название, в самом-то деле?.. – Неужели я дома? Дома, где никто не будет терзать меня странными своими вопросами и смущать странными своими ответами, где никто не станет упрекать меня в недостатке каких-то никому не нужных качеств, считать отважным идиотом, морочить мне голову… Дома!.. Я забуду все это, как страшный сон, как наваждение, я выброшу это из головы!»

Он вернулся.

По знакомой комнате ходили родные люди. Они приводили помещение в порядок: взрыв пирога с миной наделал дел, но уборка уже заканчивалась. И опять накрывали на стол: теперь, кажется, пора было ужинать.

Он вернулся.

Часы на стене заиграли свою музыку.

– Который час? – спросили из соседней комнаты.

– Девять, – прозвучало в ответ.

Он вернулся.

На кухне звенели чашки. Там смеялись: чья-то шутка, вроде бы, имела успех. Пахло ванилью, как в детстве.

Он вернулся.

Действия домашних были быстрыми, точными и уверенными. Изредка обменивались только самыми необходимыми словами – такими же быстрыми, точными и уверенными.

…Он наклонился и сорвал у самых своих ног маленькую зеленую травинку – последнюю память о ЧАЩЕ ВСЕГО. Огляделся: не видел ли кто. Никто не видел. Он повертел травинку в руках и поднял глаза.

– Травинка, – сказал он. – Из ЧАЩИ ВСЕГО.

– Ну и что теперь делать? – спросили со смехом и добавили: – Расставь-ка стулья по местам.

…И вдруг, прижав травинку эту к самому сердцу, он побежал.

Паркету не было конца, но первые растения уже пробивались, а потом то тут, то там – все реже и реже – замелькали только отдельные паркетные плиточки и – кончилось.

Как далеко, оказывается, было до лужайки – маленькой зеленой лужайки у начала тропы! Но вот и лужайка, вот уже и тропа позади… Горная гряда выглядела теперь гораздо более материальной, чем прежде. Только узкий проход, по которому, наверное, и вышел на белый свет Петропавел, тускло светился в толще горной породы. Подозрительно гудели горы, нужно было спешить… Он помчался вперед по тесной расщелине, что-то обваливалось у него за спиной, обломок камня сильно ударил его по ноге. В двух шагах от него случился обвал – только бы успеть. Рушились уступы, камни заслоняли проход, становившийся все менее проходом.

Не широкими, как в первый раз, но тесными – ах, какими тесными! – воротами приходилось проникать ему теперь в этот мир…

И рухнула горная гряда. Петропавел едва успел выскользнуть с противоположной стороны расщелины. Облегченно вздохнув и даже не обернувшись, он побежал по равнине. Его Большой Выбор был сделан, а обвал отрезал пути назад. Впрочем, что такое «вперед» и «назад», «вправо» и «влево», «вверх» и «вниз», он уже не понимал. Как не понимал и того, в скольких разных направлениях одновременно устремилось множество его или не его существ по белому свету.

– Привет, Пластилин Тридевятый! – услышал он в свой адрес и кивнул на ходу Ой ли-без-Глаза.

По равнине во весь опор проскакал Ваще-с-Двумя-Головами, на ходу обернувшись и помахав ему рукой.

Но он уже не видел приветственного жеста, поскольку в ту же самую минуту, почувствовав себя Летучим Дитятей, взмыл высоко в небо…

* * *

Тоже вот есть странная одна история, начинающая весьма и весьма обыденно:

 
Жили-были дед да баба.
 

Тут все нормально: деды и бабы действительно живут на свете – и прежде тоже жили, так что ни в какие противоречия с нашим опытом начало это не вступает. Дальше тоже все как будто в порядке:

 
Была у них курочка Ряба.
 

Очень хорошо! У дедов и баб, как правило, в самом деле водится какая-нибудь живность – чаще всего курочки, в крайнем случае – одна курочка. Впрочем, не задерживаемся на этом сведении: сведение вполне ординарное – чего ж тут! История будет, видимо, проста, как сам народ. И следующая подробность только упрочивает нас в нашем предположении:

 
Снесла курочка яичко.
 

Это отлично! Все идет как по маслу: дед и баба – живут, курочка – имеется, яичко – несется… сама жизнь дышит в бесхитростном этом повествовании. Правда, следующий факт немножко беспокоит – я имею в виду:

 
Яичко не простое – золотое.
 

Неожиданно, но что ж делать: идеализирует народ свою жизнь!.. Всегда, кстати, этим и отличался, – стало быть, примем золотое яичко как допущение. Предположим: и такое, дескать, тоже бывает. Но тогда уж будем помнить: яичко у нас золотое, а не простое, так что…

И тут (с этого прямо места!) – история вдруг начинает развиваться довольно дико. Действия персонажей становятся почему-то совершенно немотивированными. Судите сами:

 
Дед бил, бил…
 

Вопрос: зачем? Зачем дед «бил» яичко, и не просто «бил», а «бил, бил» – многократно и, видимо, тупо… с тупым, как говорится, равнодушием! Яичко-то золотое, это же очевидно! И дед, вроде бы, должен был его таковым и считать – во всяком случае, нам ничего не сообщено о том, что дед мог заблуждаться. Да и с чего бы ему заблуждаться? Стало быть, он не заблуждался, но все-таки «бил»! В то время как золотые яйца – не бьются. Потому-то и воспринимается нами в качестве закономерного результата следующее сообщение:

 
Не разбил.
 

Понятно, почему не разбил? Понятно. А вот бабе непонятно!

 
Баба била, била…
 

Экая дурная баба! Мало того, что сама ничего не понимает, так еще и на примерах глупого деда ничему не учится!

 
Не разбила.
 

…чего и следовало ожидать! Очертания истории прозрачны: в одном хозяйстве снесла курочка золотое яичко, а хозяева, видимо, все-таки пребывают относительно яичка этого в заблуждении: золота они отродясь не видели – вот и лупят по яичку, как по обычному, намереваясь, видимо, внутрь заглянуть… простаки!

Читаем дальше:

 
Мышка бежала, хвостиком махнула —
Яичко упало и разбилось.
 

…Ми-ну-точ-ку! Что сделало яичко? Разбилось… В то время как золотые яйца не бьются! Мы, казалось бы, уже приняли это к сведению, и никаких вопросов на сей счет у нас не возникало. А на самом-то деле не дед и не баба, получается, заблуждаются – получается, это мы заблуждаемся всю дорогу… Но попробуем сделать еще шаг:

 
Плачет дед,
Плачет баба…
 

Извините – с чего бы это? Ведь за минуту до разбиения яйца мышью сами они стремились к тому же результату! Теперь результат достигнут: яйцо разбито – так что смотри внутрь сколько хочешь, изучай, как говорится, состав… А они – в слезы. Очень непоследовательные получаются дед и механически повторяющая его действия баба. Или они настолько мелочны, что им важно, кто именно разбил яйцо? Но тогда так бы и сказать в начале: «Жили себе мелочный один дед и мелочная одна баба…» – тогда бы в их поведении ничего удивительного не было!

 
А курочка кудахчет:
«Не плачь, дед…»
 

Стоп! То, что курочка «кудахчет» – в этом, разумеется, ничего необычного нет: курочки обычно только и делают, что кудахчут. Но данная курочка не просто кудахчет – она человеческим языком кудахчет, как бы походя (нарочито походя!) нам об этом ни сообщалось! Но тогда сам собой напрашивается еще один вопрос: если курочка умеет говорить, чего ж она раньше-то молчала? Почему ж, как немая, следила за бессмысленными поступками деда и бабы – не возмутилась, не объяснила ситуации? Очень подозрительная какая-то курица: эдакая курица-психолог, тестирующая простодушных деревенских жителей, вконец уже – вместе с нами – замороченных!

Так вот, она и говорит:

 
«Не плачь, дед, не плачь, баба,
Снесу я вам яичко другое —
не золотое, а простое!»
 

Тоже мне утешение: плакали-то они о золотом!.. И вообще – будь яичко с самого начала простым, никакой трагедии не произошло бы: дед благополучно разбил бы его с первого раза и без посторонней помощи. Даже баба бы разбила… Но на этом история кончается. Что ж это за история-то такая?

А вот представим себе:

«Жили себе дед и баба. Была у них курочка Ряба. Снесла курочка яичко – яичко не простое, а золотое. Обрадовался дед, обрадовалась баба. Взяли оно золотое яичко, понесли на рынок. И там за это золотое яичко дали им десять тысяч простых. Сто яичек они съели, а остальные протухли…»

Не знаю, устраивает ли такая история вас, но меня… – как-то вдруг не очень.