Автор книги: Евгений Кондратьев
Жанр: Изобразительное искусство и фотография, Искусство
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Такая энергетическая неоднородность живописного пространства Арнхейм называет также
Действие «визуальных сил» особенно отчетливо ощущается в многофигурных композициях. Чувство эстетического удовольствия связано с ясностью расположения фигур, то есть с отчетливостью их расположения относительно точек равновесия, ясностью репрезентации силовых линий. Равновесие – это такое расположение композиционных элементов, когда силы их воздействия компенсируют друг друга, являются эквивалентными.
Неприятное чувство возникает в зрителе, когда силы, действующие на объект, неопределенны и неясны, когда нельзя понять, в какую сторону может двигаться диск. Для вынесения «перцептивного суждения» глазу нужна определенность, устойчивость – это один из основных тезисов гештальтпсихологии применительно к зрительному восприятию. Гармоничность, законченность произведения искусство предопределяется равновесным и определенным расположением всех элементов друг относительно друга. Равновесие – это состояние взаимокомпенсации многочисленных сил, которые, как кажется зрителю, действуют в изображении.
Помимо того, что в картине неоднородно распределены «визуальные силы», в ней существует и неоднородность распределения так называемого «веса»: расположенный в разных частях холста предмет обладает различным «весом». От общего распределения «веса» в картине также зависит ее сбалансированность. Под «весом» понимается не значимость, смысл или важность элемента, а именно та иллюзия его массивности, тяжести, воздействия сил гравитации, которые создаются у зрителя. В то же время «вес» того или иного элемента может передавать смысловую, содержательную значимость изображенного предмета, персонажа. Как правило, расположенный в точке равновесия всех сил (например, по центру) элемент выглядит легче, а его центральное положение обосновывает его важность. Поэтому по центру художник часто располагает основную изображаемую им фигуру. Существуют и другие закономерности распределения «веса» на плоскости изображения: верхняя часть выглядит тяжелее нижней, правая сторона – тяжелее левой. Развивая систему формальных категорий, Арнхейм утверждает, что подобно закону рычага в физике, в живописи действует закон распределения веса относительно центра. Чем дальше предмет размещен от центра, тем он тяжелее, причем этот закон действует как в двухмерном, так и трехмерном пространстве (чем дальше в глубину, тем тяжелее). Расположенные вдали предметы обладают способностью уравновешивать крупный передний план. Именно поэтому, по мнению Арнхейма, художники Ренессанса могли позволить себе достаточно рельефно, массивно, крупно изображать фигуры на переднем плане.
Можно перечислить и другие факторы, также влияющие на «вес» предмета в изображении. Например, это размер изображаемого объекта, а также его изолированность от других элементов изображения. Чем больше объект, тем он тяжелее. На «вес» также оказывает влияние цветовая окраска: красный кажется тяжелее голубого, яркое тяжелее темного, правильная геометрическая форма тяжелее неправильной формы. Элемент, помещенный в центр композиции или на «силовой» линии, весит меньше, чем элемент, находящийся вне основных энергетических линий. Вертикальные формы кажутся тяжелее наклоненных.
Также Арнхейм затрагивает вопрос о связи формальных элементов с содержательной стороной произведения. Он подчеркивает, что «вес» изображенному предмету придает и его символическое (например, положительное или отрицательное) значение в культуре, изначально притягивающий или отталкивающий внимание зрителя. Иначе говоря, интерес зрителя к объекту также увеличивает его вес.
В изобразительном пространстве действуют и другие закономерности. Зритель не только воспринимает картину целиком, но и стремится выделить в ней относительно самостоятельные части, сгруппировать их по принципу сходства. Чем больше элементы похожи друг на друга по какому-то наглядному признаку, тем сильнее эффект их соположения, пространственной близости. При восприятии картины зритель группирует элементы по принципу «фигура/фон». Принцип равновесия при этом тотально сохраняется и подтверждается. Асимметричная, диссонирующая часть воспринимается уже не как часть данной композиционной схемы, а как что-то иное, как отдельное, выступающее на фоне основного.
Феномен устойчивости асимметричных структур Арнхейм отмечает на примере знаменитого сада камней Рёандзю в Киото, считая, что создателям сада удалось достичь необыкновенной сбалансированности композиции[36]36
Там же. С. 138.
[Закрыть].
Арнхейм полагает, что различные системы перспективы не противоречат друг другу и тем более не могут рассматриваться как «правильные» и «неправильные». Целостность представляется художнику по-разному, в зависимости от того, какие элементы он собирается объединить в общий контекст. Ортогональная проекция похожа на музыкальный аккорд, а линейная перспектива – на полифоническую музыку с чередующимися мелодическими линиями. Арнхейм объясняет тяготение изобразительного искусства XX века к ортогональной проекции стремлением художников XX века к «субстанциальной» цельности, исключающей множественность точек зрения, субъективность. Сходные идеи высказывает Б. Раушенбах: различие перспективных систем является следствием различия задач, которые ставили перед собой художники. При проекции предмета на плоскость древнеегипетский художник, например, вовсе не ставил себе целью передать субъективное восприятие предмета. Речь идет об изображении объективного пространства, одинакового для любой точки зрения. Для изображения ближайшего окружения в античном и средневековом китайском искусстве широко применялась аксонометрия. Линейная перспектива Возрождения оказалась необходимой только тогда, когда возникла задача передать протяженное от ближнего к дальнему пространство, бесконечность.
Преимущество линейной перспективы заключается не в том, что она якобы совершеннее других систем передачи пространства, а в том, что она позволяет строить более многофигурные, сложные композиции, в которых «визуальные силы» распределяются не только по горизонтальным и вертикальным осям, но и по уходящим вглубь и образующим третье измерение диагоналям. А проблема равновесия в фотографии не сводится только к композиционным структурам, но и к равновесию сознательного и случайного в фотоизображении. Специфика фотографического изображения, по Арнхейму, состоит в том, что не все пространство контролируется фотографом, автор лишь приблизительно высказывает свою мысль. В фотоизображении, в отличие от живописи, не очевидны границы между собственно художественным и случайным, ворвавшимся в рамки произведения помимо желания автора.
Итак, гештальтанализ представляет художественное произведение как своеобразную «энергетическую структуру», элемент изображения, деталь получают осмысленное место в рамках структуры или же выпадают из нее. Возможное комбинирование различных деталей не должно вступать в противоречие с центральным эстетическим смыслом – чувством завершенности, оформленности.
Семантические обертоны и языковой «сдвиг» в интерпретации формального литературоведения. Проблема монтажа
Значение периферийных языковых мотивов и явлений в эволюции литературы было подробно исследовано теоретиками ОПОЯЗа. Эволюция литературных стилей виделась им как постепенное замещение центрального жанра жанрами периферийными, то есть как отчетливый, достигаемый при помощи приема смысловой «сдвиг». В данном случае прослеживалась диалектика случайного и закономерного в произведении искусства, отмечалась роль маргинального для формирования новых языковых форм и стилей.
Согласно формальной теории в литературоведении (Ю. Тынянов, В. Шкловский, Б. Эйхенбаум, Р. Якобсон), поэтический язык отличает от прозаического отклонение от знаковой нормы (сдвиг). Функции коммуникации (основанные на норме, отсекающие из сообщения несущественные, маргинальные, «боковые» аспекты языка) в поэзии (в особенности футуристической) становятся вторичными, а значимыми становятся акустические аспекты, интонационные характеристики, форманты (различные морфологические аспекты языка), цезуры и прочие «семантические обертоны». Согласно концепции «остранения» в таком языке преодолевается автоматизм восприятия, в чем немалую роль играет новая деталь, новый ракурс, нарушающий привычную конвенцию. Путь к форме – перманентное изменение нормативной формы (которой вследствие инерции восприятия становится и новая), сдвиг. Форма понимается динамически, на нее воздействуют образы-точки интенсивности.
Формалисты опирались на идеи А. Потебни о «внутренней форме» слова, отличающейся от «внешней формы» примерно как фонетическая материя текста от фабулы. «Внутренняя форма» незавершенна, то есть не существует до текста в готовом виде, в ней есть не предусмотренные автором самостоятельные глубины, она апеллирует к читателю и его творческой активности.
Эстетический смысл и выразительность поэтической художественной формы, специфика «внутренней формы» раскрываются при ее сравнении с музыкой. И в поэзии и в музыке одним из основных выразительных приемов является контрапункт, метр, повтор, полифония и многоголосие. При исследовании проблемы мелодики в стихе снова возникает вопрос о значении собственно фонетического элемента, его смыслопорождающей внеконвенциональной природы.
Так, специфическая интонация, или «музыкальность», напевность стиха, по Б. Эйхенбауму[38]38
Эйхенбаум Б. Мелодика русского лирического стиха. Л., 1922.
[Закрыть], способна передавать общий смысл стиха, она формируется благодаря таким факторам, как ритмико-синтаксическое композиционное строение и соединение таких формальных начал как вопросительная, восклицательная и др. интонации. При этом несинтаксические (конвенциональные) формы ритмического строения – метр, рифма, звуковая инструментовка, повторяемость фонем – специфической интонации стиха не порождают. Так, у любого метра есть своя, по мнению Эйхенбаума, априорная интонация, которая присутствует в любом стихотворении, но она не создает неповторимой окраски именно данного стихотворения.
В области синтаксиса поэт обладает гораздо большей свободой комбинировать элементы произведения, чем в области метра. Эйхенбаум полагает, что мелодика порождается синтаксическим разделением текста, синтаксическим ритмом, является выразительным средством, создающим неповторимый поэтический смысл, а не механически сопутствует стиху.
Именно синтаксис, с его членением стиха на строки и строфы, с его паузами, повторениями и параллелизмами, является главным источником интонации данного стихотворения, его мелодики. Поэтическая интонация, выражающаяся прежде всего в понижении и повышении тона, его динамике, следует за организацией стихотворной речи, за ее делением на фразы и синтагмы, за ее композиционными повторами.
Но тогда появляется больше оснований наделить мелодику особым значением, предоставить ей какое-то определенное место в иерархии элементов поэтического текста. В соответствии с различением лирики напевной и декламационной Эйхенбаум утверждает, что в напевной, романтической поэзии логические связи между словами, синтагмами и фразами уходят на второй план перед связями интонационными, мелодическими. Он противопоставляет музыкальность синтаксиса интонационного и статичную строгость синтаксиса логического. Эмоциональный смысл выражается в романтическом напевном стихе в господстве «настроения», настроения неопределенности, невыразимости, свободы, недосказанности и намека. Доминирующая мелодичность в наибольшей степени способствует выражению таких переживаний.
Подчиняя все элементы напевного стиха мелодизму, Эйхенбаум преуменьшает роль иных поэтических приемов, например поэтических тропов. В частности, на этом строилась критика формального подхода, например, В. Жирмунским. Интонация в конечном итоге формируется не на основе синтаксической композиции, полагает он, интонация строится на основе «смысловой окраски» всего произведения. И синтаксис, и ритм, и вообще все поэтические приемы служат выражению определенного смысла – логического или эмоционального. В случае романтической поэзии – это эмоциональный смысл, «эмоциональный тон». Интонационную систему порождает не композиция, не ритм, не сумма интонаций, а смысловая тональность стиха.
Так же о самих по себе вопросительных интонациях в стихе невозможно говорить изолированно, в отрыве от предмета или сути самого вопроса.
Стиховедческая полемика Эйхенбаума и Жирмунского в свою очередь стала предметом рассмотрения у В. Вейдле, известного апологета традиционного истолкования смысла стиха, в частности, весьма критически рассматривавшего структурный подход[40]40
Весьма полемически Вейдле относился к структуралистскому противопоставлению у Лотмана статики и динамики в стихотворении М. Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…».
[Закрыть]. Согласно Вейдле, смысл поэтического слова или фразы отличается от смысла слов и фраз обыденного языка. Это не конвенциональный, фиксированный смысл, который обозначается словом – условным знаком. Поэтический смысл – это смысл в стадии зарождения, смысл, который мы еще только ищем в чувственном явлении, смысл, переплетенный со звуком, обозначаемое, сросшееся с материей знака.
И автор и читатель стиха оказываются перед многообразным звуковым и синтаксическим феноменом, смысл которого еще только предстоит расшифровать. И смыслом в этом феномене может оказаться и как таковая мелодика-музыкальность, и аллитерация, и логическое значение.
Способна ли интонация или мелодия как таковые порождать смысл? Конечно, по сравнению с предметностью поэтического образа музыкальный образ можно назвать абстрактным, как это делает Жирмунский. Но все же музыкальная мелодия не лишена тематизма, она является выразительным (иконическим) знаком определенных настроений и эмоциональных состояний. Поэтому и в стихе мелодия приобретает аналогичное значение. Вопрос о месте мелодики в стихе и музыке подводит нас к семиотической проблеме сочетания в художественном тексте иконических и условных знаков, о способности одного структурного элемента выполнять одновременно изобразительную и неизобразительную функции.
Формалистская концепция «остранения» в качестве одного из способов деавтоматизации восприятия рассматривала деформацию традиционной изобразительной формы через «сдвиг». Кубофутуристы (А. Крученых, Д. Бурлюк) достигали «сдвига» через разложение грамматической и словесной ткани, деление вербального материала на элементарные единицы и последующий монтаж. Поэтому особую семантическую нагруженность приобретали акустическая сторона слова, графическое начертание слова и иные периферийные и фактурные элементы языка. По мнению Р. Якобсона, кубизм еще представляет собой метонимическое искусство сдвига, ранний период развития кинематографа изобилует метонимическими крупными планами и мизансценами, потом на смену приходит более сложная система – монтаж как соединение и чередование планов[42]42
Якобсон Р. Два аспекта языка и два типа афатических нарушений // Теория метафоры. М., 1990. С. 128.
[Закрыть].
В новейших литературоведческих структурных исследованиях фрагмент рассматривается в большей степени как повод для рефлексии над языком искусства. Фрагмент выступает в качестве маркера границы жанра. Например, фрагменты-осколки трактуются как знаки самоиронии, сатирического настроения, соответствующие ностальгирующему вкусу эмигрантской литературы 30-х гг. (круг Б. Поплавского)[43]43
Каспэ И. Искусство отсутствовать. Незамеченное поколение русской литературы. М., 2005.
[Закрыть]. Фрагмент намеренно ограничивает выразительность, строит образ, базирующийся на чувстве меры, не допускающей серьезных обобщений и ожиданий.
Близкие к формальным (литературоведческим) идеи высказывает С. Эйзенштейн в концепции жеста, предваряющего высказывание. Задачей искусства, по мнению режиссера, должен быть показ становления художественного опыта, все этапы которого должны быть представлены, но слегка «недооформлены». В основе кинообраза лежит монтаж, соположение целостных и автономных художественных единиц (точек зрения, движений, линий), фигур-аттракторов («аттракционов»), подготавливающих и предопределяющих целостное восприятие образа. Целое образуется путем монтажных склеек из частей, фрагментов, воздействующих на зрителя бессознательно, одной своей чувственной формой. Важным аспектом этих фрагментов является их пунктирность, непроработанность, эскизность. Но именно в силу этого они и оказываются столь экспрессивными. Кроме того, в монтаже важна контрастность, метафоричность, парадоксальность[44]44
«Монтаж есть вовсе не столько последовательность ряда кусков, сколько их одновременность: в сознании воспринимающего кусок ложится на кусок и несовпадение их цвета, света, очертаний, размеров, движений и пр. и дает то ощущение динамического толчка и рывка, который служит основой ощущения движения – от восприятия простого физического движения к сложнейшим формам движения внутри понятий, когда мы имеем дело с монтажом метафорических, образных или понятийных сопоставлений» (Эйзенштейн С. Монтаж // Психологические вопросы искусства. М., 2002. С. 122).
[Закрыть]. Монтаж основан на противопоставлении элементов и фона, на противоположении главного и второстепенного. Примером такого монтажа, по Эйзенштейну, является композиция портрета М. Ермоловой кисти В. Серова, в котором соединилось сразу четыре точки зрения – фрагмента или четыре ракурса. Движение глаз зрителя от одной точки портрета к другой создавало ощущение вдохновения и величественного подъема[45]45
Отметим увлечение Эйзенштейна изобразительным искусством Дальнего Востока, прежде всего гравюрами и свитками средневековой Японии, в которых фигуры составляют резкий контраст с широким, не заполненным изображением пространством-пустотой. Эйзенштейн находит примеры монтажа и сочетания относительно самостоятельных композиционных фрагментов в работах мастеров японской гравюры укиё-э у художников Крендовского, Серова. Кроме того Эйзенштейн, а также В. Шкловский сравнивали образ с иероглифом, то есть вербально-визуальным единством. Монтажные принципы и подходы («вырезание кадра») к формированию эстетической деятельности Эйзенштейн находит даже в искусстве и художественно-педагогической практике Дальнего Востока.
[Закрыть].
Литературный формализм стал теоретической основой таких художественных техник как коллаж, монтаж, цитация. Данная теория через понятие «прием» открыла путь к исследованию элементов поэтического языка изолированно от сюжета, фабулы, аллегорической функции.
Типология знаков в структурализме и семиотике
Семиотика и структурализм предлагают ряд вариантов трактовки природы художественного образа, исходящих из представления его как знаковой системы или структуры. Целостность порождается структурными связями, а исследователю предстоит установить наиболее значимые структуры, которые позволят наиболее адекватно понять изображение, а также место отдельных деталей в этой системе. В то же время парадоксальная произвольность таких попыток найти рационально выверенный смысл, подчас игнорирующий многочисленные исторические аспекты возникновения художественного произведения, показывают, что интерпретация художественного смысла есть незавершенный процесс и что намеренная фрагментация образа в целях его аналитического рассмотрения оказывается скорее методическим приемом. Однако для исследования проблематики соотношения части и целого существенным является факт, что в результате такой методики вскрываются новые смыслопорождающие уровни произведения.
В семиотике и структурализме проблема фрагментированности художественного произведения вытекает из понимания образа как сложного, многосоставного знака, в котором сочетаются условное и фигуративное сообщения. Образ апеллирует одновременно к нескольким уровням рецептивного опыта: от ассоциативного, базирующегося на данных чувственного восприятия, до ментального, оперирующего с ценностями и мировоззренческими категориями.
Образ имеет двойственную природу, его значение колеблется в рамках дихотомии уловное – иконическое. Ю. Лотман рассматривает проблему трансформации формальных элементов художественного языка в конкретном художественном сообщении-произведении. Если сам по себе художественный язык является системой, моделирующей наиболее общие и универсальные смыслы, то индивидуальное произведение моделирует конкретное явление. Поэтому в художественном произведении происходит инверсия: формальные (универсальные) языковые элементы воспринимаются как индивидуальное, уникальное, неповторимое сообщение. В то же время для зрителя в произведении вообще нет ничего случайного, все оценивается сквозь призму языкового кода, «семантизируется», что позволяет впоследствии вернуться к конвенции: рассматривать удачное индивидуальное произведение как норму для того или иного стилистического направления.
Но и любой фрагмент произведения находится на грани между условным и фигуративным, универсальным и уникальным, анализ его значения требует выбора точки зрения, системы кодирования, выяснения перспектив зрительского ожидания. В частности, если рассматривать художественное произведение как информационное сообщение, то обнаруживается тенденция организовывать случайные элементы, наделять их значением.
В силу игрового, то есть двупланового характера искусства любой элемент художественного текста принадлежит по крайней мере двум системам значений, любой внесистемный элемент только кажется таковым, точнее, представляет собой условную модель внесистемности и единичности. Единичность в природе и единичность в искусстве – разные вещи, поскольку природное единичное не представляет ничего, кроме себя самого, художественная же единичность всегда может быть переведена из внесистемного состояния в системное при смене точки зрения, ракурса. Играющий, как и реципиент произведения искусства, одновременно воспринимает его как условное и как безусловное.
Проблема значения в семиотике Лотмана – это проблема перекодировки. Художественное значение образуется благодаря тому, что элемент помещается в различные кодирующие системы, которые затем сопоставляются. Значение художественного элемента образуется на пересечении или даже при суммировании тех смыслов, которые элемент имеет в каждой отдельной системе. Роль кодирующих систем могут выполнять языки стилистических направлений, мировоззренческие дихотомии, точки зрения, социальные представления. Значение также образуется при установлении отношения параллелизма, повторяемости или эквивалентности между элементами различных семиотических систем.
«Всякий „индивидуальный“ факт, всякое „чуть-чуть“ в художественном тексте – результат осложнения основной структуры добавочными… Чем больше закономерностей пересекается в дан ной структурной точке, тем больше смыслов будет получать этот элемент, тем более индивидуальным, внесистемным он будет казаться. Внесистемное в жизни отображается в искусстве как полисистемное»[46]46
Лотман Ю. Структура художественного текста // Об искусстве. СПб, 1998. С. 82.
[Закрыть].
Понятие индивидуальности, непредсказуемости выстраивается Лотманом в синонимический ряд с понятием информативности. Соединение разнородного материала в тексте или изображении ведет к увеличению информативности сообщения. Характерным художественным композиционным приемом является монтажное соположение элементов и частей, принадлежащих разным структурам (различные ракурсы, планы, точки зрения), что ведет к внутренней дифференциации художественного пространства.
Элемент может выполнять роль ключа к шифру художественного сообщения, когда выделяется на фоне остального текста. В этой связи можно отметить в изобразительном искусстве особую роль эмблем, символов, аллегорий, порой определяющих толкование всего изображения. Символические элементы резко контрастируют с иконической природой изображения, поэтому привлекают к себе особое внимание. Значение рождается на стыке условного и изобразительного.
Лотман акцентирует внимание на том, что под художественным элементом следует понимать не столько материальную единицу или образную фигуру, троп, а прием, понимаемый как отношение, функция. Кодированная структура является целым, в рамках которого наделяется смыслом и отдельный элемент. Выявить значимые, существенные элементы целого и отличить их от несущественных можно, установив типы структурирования в тексте (например, ритмические повторы одного и того же элемента, установление отношений между элементами текста по эквивалентности и по порядку). Но как семантизировать случайный, бессмысленный, абсурдный элемент, к примеру, «заумные слова»? Обладающий нулевым семантическим содержанием элемент, по Лотману, также структурируется, но наделяется особым «минус-значением».
Художественное произведение семантически неравномерно: в нем идет борьба искусственного и естественного, условного и иконического, формального и неформального, заимствованного (символа) и специально созданного. Особенно актуальным эти переходы оказываются в переломные культурные периоды (Ренессанс, Просвещение), когда в произведение вводятся кодированные иначе элементы (мотив картины в картине).
Образ в искусстве имеет комплексную природу, есть результат комбинации, соединения разнородного материала. Композиция и расположение элементов в рамках произведения есть знаковая система. Изменение места элемента ведет к смене значения. Так, французский социолог искусства и структуралист П. Франкастель вводит понятия «фигуративное значение», «комбинаторная функция фигуративных элементов», с помощью которых предпринимает анализ живописи кватроченто. Картина, по мнению Франкастеля, есть сумма элементов, или сумма значений, причем одни элементы относятся к устоявшейся, старой системе значений, другие – к новой, становящейся. Комбинация этих элементов, а также изменения в использовании старых фигуративных знаков ведут к появлению нового значения, выражающего дух новой эпохи.
Франкастель не в полной мере следует распространенной в семиотике тенденции трактовать фигуративные произведения только как языковую систему, хотя и анализирует конвенциональность отдельных художественных элементов. Как и любая другая выразительная система (литература, музыка, наука), изобразительное искусство создает условную систему, отражающую ценностные представления своего времени. Произведение искусства является моделирующей системой, отражающей изменения в социальной и мировоззренческой структурах. Первый признак таких изменений – не столько трансформация самого знака, сколько перекомбинирование знаков, смена их расположения, введение новых, необычных сочетаний. В искусстве Ренессанса эти сочетания становятся свободнее и, по Франкастелю, подчиняются особой изобразительной логике. На смену символам приходят фигуративные знаки. Отходя от схоластически предопределенной средневековой композиции, деталь перестает быть частью риторической фигуры и становится самостоятельной выразительной единицей.
Франкастель стремится показать специфический и неповторимый характер изобразительных структур и их фигуративных элементов, их отличие от лингвоцентричных, базирующихся на вербальной основе информационных систем. То есть Франкастель, как и представители венской школы искусствознания, стремится показать относительную независимость художественного образа от других выразительных средств.
Конфигурация – не только синтагматическая система, но и фигура, пластическое целое. Рождение нового образа происходит за счет введения новых изобразительных элементов в устоявшуюся иконографическую схему. Элементы будут не только читаться, но и видеться пластически иначе. Они всегда принадлежат континууму пластического-условного и неотделимы от его уникальной целостности. Невозможно прочитать произведение искусства как мозаику из заранее семантически закодированных частей или элементов, имитирующих реальность.
Система визуальных образов представляет собой равноценную языковой самостоятельную знаковую структуру, а не воспроизводит аллегорически концептуализированные представления. Фигуративные элементы, с одной стороны, являются знаками, с другой – пластическими объектами, совмещение этих двух функций происходит в комбинаторном визуальном порядке. Подобно М. Фуко, Франкастель утверждает, что фигуративный элемент выполняет роль своеобразного «реле», в изображении объект изначально поливалентен.
Роль фигуративного элемента состоит в том, чтобы не только обозначать, но и указывать, то есть помещаться в пространстве соседствующих форм. Вербальный язык есть временная последовательность, поэтому в нем так важна абстрактная эквивалентность, изображение – система пространственно сопряженных друг с другом, соседствующих и неравных, непохожих фигур-элементов. Поскольку мы всегда можем вернуться (взглядом) к любой из форм, нам не требуется, как в языке, выстраивать систему однотипных знаков-символов. Смысл фигуративного элемента в том, что он занимает определенное место, этот локус обладает как пространственным, так и знаковым измерением, миметизм неотделим от знаковости.
В центре внимания Франкастеля – проблема интерпретации, сочетание части и целого. Двигаться следует от целого к смыслу элемента, а не наоборот. Но что такое целое? Это не сюжет, а визуальная конфигурация элементов, соседство предметов соответственно пространственному расположению или одинаковой манере исполнения. Однако, как и сюжет, эти порождаемые конфигурациями смыслы напрямую коррелируются с социальными и идейными особенностями эпохи.
По Франкастелю, изобразительные знаки делятся на два типа: традиционные и новые, новые редки и являются проекцией новых мировоззренческих структур и социальных реалий, выраженных в картине. Традиционные знаки как фигуративные объекты в устойчивом иконографическом сочетании переносятся из устоявшихся образцов и лишены оригинального значения для художника и зрителя. Франкастель использует остроумную характеристику нового знака:
Также традиционный знак, мигрируя в новую систему, постепенно, через удвоение значения, вытесняет или замещает старую референцию и, по сути, становится новым знаком.
Фигуративный язык – один из способов моделирования, свойственных той или иной исторической эпохе, один из вариантов «методической саморефлексии». Роль различных фигуративных объектов, обнаруживаемых в живописи Ренессанса, свидетельствует об увеличении степени комбинаторности в произведении. В искусстве начинают сопоставляться образы человека и природы, крупные фигуры первого плана противопоставляются удаленному ландшафту, повседневное сочетается с религиозным. Перекрещивание смысловых уровней мы находим во многих частях изображения. Интерес к фрагменту в европейском искусстве связан с возобновлением интереса к скульптурной форме «в античном духе». Подчеркнутый интерес к античному фрагменту, по Франкастелю, наблюдается у Дж. Беллини, Мантеньи, Боттичелли. Мантенья наполнил свои работы «игрой античных отсылок». Позднее, у Боттичелли и Беллини, появляются новые знаки, с большей прямотой и, главное, независимостью материализующие ряд новых культурных ценностей[50]50
«Если Мантенья выстраивает иерархию множества элементов сложного словаря, составляемого заимствованиями из различных источников, то Беллини, напротив, приносит все элементы в жертву одному… Метод придания части значения целого является у Беллини одним из композиционных ключей. Большинство его мадонн – поясные, и его портреты, тоже поясные, вместе с тем содержат в себе все тактильные, осязаемые элементы значения» (Там же. С. 260).
[Закрыть].
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
