Текст книги "У Пяти ручьев"

XII. Шатун

Ездить на нартах по густому лесу иногда бывало невозможно, и ребята научились путешествовать на оленях верхом. На этих умевших пролезать положительно всюду животных, они пробирались по таким трущобам и зарослям, где проехать на лошадях или на нартах нечего было и думать. Правда, это искусство досталось ребятам и деду после долгих упражнений.

На олене приходилось ездить без седла и стремян. Спинная кость его очень слаба, и всадники поэтому садятся ему на плечи. Человек же, весящий более пяти пудов, и совсем не может ездить верхом, так как под ним олень тотчас же ложится. Верховая езда эта несравненно труднее, чем на лошади, и не всякий, даже опытный кавалерист, ее выдержит. Нужны особая сноровка и привычка.

Постепенно приспособившись к новым своим Сивке и Бурке, ребята, в особенности хромой дед, часто пользовались ими во время скитаний по дебрям.

Однажды, еще в начале зимы, дед и Андрей ехали за чем-то в лес. Олени неторопливо бежали по тропе своих диких собратьев.

– Дед, – удивленно сказал Андрей, – почему это так странно идет тропа?

– А что?

– Ты разве не обратил внимания? Олени, дойдя до этого места, круто сворачивают куда-то в сторону, со своей прежней осенней дорожки. Ее я хорошо здесь помню. Делают большой круг, словно что-то обходят, а дальше снова возвращаются на свою осеннюю тропу и опять идут по ней. Наши олени сделали сейчас то же. Я видел, как твой олень сам свернул, мой пошел за ним. Что это за странная фантазия? Точно там ждет их какая-то опасность?

Дед заинтересовался и вернулся назад. Оба поехали к повороту с осенней тропы и стали рассматривать следы.

– Правда, сынок, – сказал дед. – Не иначе, как опасность чуют. Не только олени, и козлы тоже, бывает, обходят. Поедем, посмотрим.

Зарядив ружья пулями, они почти силой заставили оленей идти осенней тропкой ближе к чаще. Дед внимательно осматривал местность и росший кругом невысокий ельник. Олени шли все неохотней и, видимо, встревоженные.

– Ты что, дед, смотришь по деревьям?

– А вот что, – ответил ему старик, указывая на обкусанные кем-то концы низких еловых ветвей.

– Это что?

– Медвежьи заеди. Когда зверь осенью найдет себе берлогу, он устраивает в ней логовище. Соберет травы, мху, ломает и еловые ветви. Ветви эти обкусал медведь. Все это он снесет в берлогу и настелет.

– Как же он их носит? – удивился Андрей.

– В передних лапах. Видал, как таскали Спирька с Лаврушкой? Надо полагать, где-нибудь поблизости будет и берлога. Гляди в оба да не шуми.

Чем дальше они углублялись в чащу, тем она делалась глуше и темней.

– В каких же местах он чаще ложится? – тихо спросил Андрей.

– Он любит выворот, если может подлезть под него. Иногда он роет берлогу глубиной больше двух сажен да еще выстилает и мхом и сухими листьями.

– Кажется, он делает берлогу обязательно до снегу?

– Да. И ложится до снегу, чтобы следов к берлоге незаметно было. Если ляжет в утесах, то заберется «под плиту» или в пещеру. В пещеру ему удобно – готово, не копать. Вообще он выбирает такое место, чтобы весной капель с ветвей на него не бежала, и чтобы снизу вода весенняя не подтекала. Любит он, я замечал, ложиться под сухой осиной со сломанной вершиной. На сухом дереве снегу на ветвях нет, сверху, значит, на медведя не валится. Кроме того, в сухом дереве много червей, и дятлы на него больше налетают.

А медведи, видно, любят в дремоте дятла послушать. Слезай-ка, сынок, – вдруг осторожно повернулся к Андрею дед. – Видишь?.. На самых сиверах, в ельнике... Бурелом. Там...

Дед и Андрей осторожно слезли с оленей, привязали их за повод к дереву, а сами стали подходить ближе.

– Здесь, – говорил уверенно старик, показывая в сторону буреломника. – На сиверах залег.

– Почему ты думаешь? – шепотом спросил Андрей.

– А это не видишь? – дед указал на заметно закуржавевший в одном месте буреломник, кругом же, кроме этих ветвей, куржака нигде не было.

– Иней-то?

– Да.

Андрей догадался. Этот желтоватый иней – испарения. Они вылетают из берлоги, садятся на стоящие вблизи деревья и ветви и покрывают их инеем. По этой примете часто и находят берлогу.

Осторожно осмотрев буреломник, охотники, не собиравшиеся без лайки будить медведя, снова вернулись к оленям и поехали обратно.

– Как ты думаешь, слышал он нас или нет? – задал вопрос Андрей.

– Если спит некрепко, «на слуху», то слышал, а если залег хорошо, то нет. Пожалуй, что слышал. Морозов больших не было, да и не облежался еще. Он ведь так... Чем дольше лежит и чем крепче мороз, тем сильней спит. В холода иной раз собаки на него лают, палками сверху колотят, а он все не хочет вставать. Крепко спит! У иного, что вылезет из берлоги и попадет под пулю, иногда в шерсти на спине точно полосы выгрызены. Это семь месяцев он лежит, ну, мыши за это время у него в шерсти ходов себе понаделают и шерсть объедят, а то таскают себе в норы.

– Неужели не слышит?

– Нет. Они возятся в шерсти, щекочут, ему только приятно.

– А, правда, я слышал, что перед зимним сном он очищает себе желудок, и больше уж ничего не ест всю зиму, пока не вылезет в конце апреля.

– Знамо дело, подготовивши себя ложится. Отыскивает и ест в лесу слабительные корни и травы. Очистит желудок и с пустым брюхом ложится. Поэтому ему и надо лечь до снега, пока травы и корни не замерзли и не потеряли силы.

– А в берлоге он всегда лежит один?

– Взрослый – один. А медведица – с медвежатами: пестун и один-два медвежонка.

– А правда, что пестун нянчит медвежат?

Дед засмеялся.

– Сам я не видел, а слыхать слыхал. Пестуном зовут медвежонка по третьему году. Сколь я их не видел, всегда худые, точно общипанные. Вот и сказывали, что медведица заставляет их нянчиться с младшими братьями и сестрами, перетаскивать их дорогой через болота и даже речки, и за всякую провинность дает ему потасовку. Потому они и худые. А в лесу они ходят по-особому, это и сам видал, – впереди медведица, за ней медвежата, позади пестун. Идут не спеша, останавливаются возле пней, расковыривают, переворачивают. Спирька с Лаврушкой точь-в-точь так же делали всю дорогу. Ох, горе лыковое, как-то теперь им у лесника живется?

Об этой берлоге в буреломнике охотникам совершенно неожиданно пришлось вспомнить позднее, в декабре, в самую суровую стужу.

Однажды глухой ночью яростный и вместе жалобный голос лайки, спавшей обыкновенно на дворе в снегу, поднял всех на ноги. Около избушки раздавался какой-то треск. Андрей высунулся из двери и выстрелил в темноту.

Собака не унималась. Лай у ней был особенный, робкий, «со слезами» – определил Иван. По нему он твердо заключил, что к избушке подходил не кто иной, как «хозяин».

Когда ребята оделись и вышли с фонарем, оказалось, что зверь сорвал несколько досок загородки, подбираясь к оленям и лосю, но животные в испуге разбежались.

– Сегодня он больше не придет, – заметил Иван. – Но его надо скорее искать, иначе он перережет у нас всех оленей.

– Да, – согласился дед. – Это шатун.

– Нынче шатунов, ровно, не должно быть, – сказал вогул.

– Почему? – удивился Тошка. – Ведь шатун – это медведь, который почему-то не мог уснуть на зиму, или которого выгнали из берлоги, и он бродит поэтому всю зиму голодный и злой и нападает на всех, кто подвернется под лапу. Как же заранее можно знать, будут они или нет?

– А видишь, охотники примечали, если урожай орехов и ягод осенью хорош, шатунов зимой не бывает. Медведь за осень хорошо отъестся орехами, нагуляет жиру и крепко спит до весны. А если орехов не хватает, зверь ложится голодным, раньше времени просыпается и бродит. А нынче орехов и ягод в лесу сколько хочешь.

Дед добавил, что бывает шатуном медведь и от другой причины: если, совсем уж приготовившись спать, он вдруг наткнется на добычу, – попадется олень, лось, козел, и он съест их, а очищать желудок уже нечем, время вышло, травы и корни замерзли. Лечь-то он в берлогу ляжет, но заснуть по-настоящему не может: – каждый шум и шорох его тревожит, не спит и делается шатуном.

Треволнения ночи на этом кончились. Действительно, медведь в ту ночь больше не возвращался. Олени и лось пришли утром невредимыми обратно.

С самого утра все отправились искать ночного посетителя, разворотившего навес, а Федька остался дома с Иваном.

Лайка быстро помчалась по свежему медвежьему следу. Дед ехал на олене, остальные бежали на лыжах.

Следы привели сначала на лосиную и оленью тропу, по которой в начале зимы дед нашел берлогу. Это было не удивительно. Шатуны обычно ходят оленьими и лосиными тропами.

– Да ведь это был наш знакомый из той берлоги! – вскричал Андрей.

Дед не оспаривал. Возможно, что медведь лежал «на слуху», что-нибудь его спугнуло, и он стал шатуном.

Андрей угадал. Лайка привела их к знакомой чаще и буреломнику. Снег около нее был крепко утоптан зверем. Очевидно, медведь давно вылез из берлоги. Лайка по старому следу кинулась дальше. Скоро охотники увидели знакомые медвежьи заеди и самую берлогу. Убедившись, что зверя в ней нет, Тошка и Ян с любопытством спрыгнули внутрь.

У них вырвался крик удивления.

– Посмотрите-ка! – позвали они Гришука и деда, высовываясь по плечи из берлоги.

Гришук и дед подошли к ним и тоже были изумлены. Зверь оказался любителем комфорта и устроил в обширной темной яме целое гнездо.

Медвежье гнездо имело около пяти аршин в диаметре и было сделано из тонко надранной еловой коры и ветвей. На дне был настлан вместе с такой же корой и мох. Когда медведь лежал, края гнезда поднимались аршина на два над его боками.

Подивившись этой склонности зверя к комфорту, охотники вылезли из берлоги и вместе с дедом тщательно осмотрели снег кругом, старясь определить, что выгнало медведя зимой из логова.

Но ничего решительно не нашли. Дед объяснил «шатанье» тем, что зверь перед самой лежкой, вероятно, съел что-нибудь и потому не мог крепко уснуть.

Преследование хищника кончилось только к вечеру. Разозленный собакой, он неожиданно выскочил из чащи прямо на Пимку и был наповал убит выстрелом Яна.

Медведь оказался старым. Дед определил его возраст под пятьдесят лет. Ян оказал, что никогда не слыхал, чтобы медведи доживали до такого почтенного возраста, но спорить не стал.

Вечером вогул с интересом выспрашивал все подробности охоты, в частности о поведении лайки. Похвалил Пимку, не струсившего, когда внезапно появившийся зверь направился к нему, и сказал, что у вогулов мальчиков никогда не берут на охоту.

– А есть у вас на севере женщины-охотники? – спросил Ян.

Вогул таких не знал. А дед сказал, что славилась по всему Уралу одна баба-медвежатница из села Каменки. В Богословском заводе ее и сейчас помнят. Отец был охотник-медвежатник и приучил к охоте девочку сызмальства. Так ее и звали Мария-медвежатница. Она по-настоящему зверовала. Жила одна в лесу в зимовке Промышляла только медведей да ходила еще и с рогатиной. Она не бросала промысла даже старухой. Померла семидесяти с лишним лет.

– А белый медведь одной породы с бурым? – спросил вдруг Тошку Пимка.

– У туземцев, живущих на берегу Ледовитого океана, – ответил за него Ян, улыбаясь, – есть поверье, что бурый медведь боится белого, потому что приходится ему племянником.

Пимка остался доволен установлением такого родства.

– А белки зимой спят так же, как и медведи? – спросил он еще.

– Не так. Белка ест и зимой, а медведь ничего не ест и находится словно в оцепенении.

XIII. Рассказы вогула

Иван, благодаря заботливому уходу, которым окружили его ребята, и полному покою, хотя и очень медленно, но поправлялся. Ян не позволял ему вставать и браться за какие-нибудь работы. В длинные зимние вечера, когда ребята возились с книгами и коллекциями, а дед храпел, Ивану было очень скучно. Гришук предложил ему учиться грамоте. Иван ухватился за это, проявил необыкновенное прилежание и в месяц научился читать.

Обычно Гришук, окончив занятия, час или два беседовал с ним, расспрашивал о жизни вогулов. Иван, как и все вогулы, был несловоохотлив, но Гришук постепенно приучил его связно рассказывать хотя бы самое существенное, и из того, что он от него таким образом узнал, составилась объемистая тетрадь. Некоторые их беседы привлекали внимание всех ребят и Яна.

В эти длинные зимние вечера, под шум леса и вой вьюги, бесхитростный рассказ зверолова живо рисовал перед ребятами жизнь людей среди глухих северных лесов и диких скал.

По самой природе местности, не позволяющей вогулу заняться чем-либо другим, кроме охоты и рыбной ловли, он должен вести кочевую жизнь охотника-зверолова. В центре его трудового года – осень и зима. В это время у него «страда». «Лесовать» вогул начинает в сентябре, как только выпадет снег, и лесует, пока снег не сделается глубоким, больше аршина. В лес охотник уходит на целые недели, захватив с собой припасы, ружье и собаку, и там ночует, согреваясь у костра или в охотничьей избушке. Главный предмет охоты: белка, лиса, лось, олень, соболь, куница, рябчик, потом идут рысь, медведь, выдра, росомаха. Верным помощником ему служит лайка, столетиями воспитанный тип промысловой северной собаки. Вогул живет в лесу до тех пор, пока у него не выйдут боевые припасы. Добычу он складывает среди лесов в чемью, и только в середине зимы возвращается на короткое время домой отдохнуть и возобновить припасы. Он привозит добычу, продает ее, отдыхает и снова уходит в лес осматривать свои западни, «огороды» и самострелы.

Весной по «насту» он загоняет оленей и лосей. Иногда счастливый охотник убивает в это время несколько десятков зверей. Тогда он и семья обеспечены пищей, и охотник снова отдыхает.

Весной, когда оттают озера, он ловит дичь провесами. Эта своеобразная ловля устраивается следующим образом.

В лесу, по обе стороны которого находятся озера, делается широкая просека. С одной стороны ее ставятся сети. Вспугнутая ночью дичь кидается по просеке с одного озера на другое и попадает прямо в сети. Иногда за хорошую ночь попадает дичи штук до двухсот.

После весеннего пролета начинается период рыболовства.

Оленеводы, то есть вогулы, живущие главным образом разведением оленей, перекочевывают весной со своими стадами ближе к хребту, на возвышенные места, где меньше комара. А охотники спускаются в низовья рек Сосьвы, Конды, ставят сети, гамги[32]32
  Гамга – рыболовная снасть из прутьев, сходная с вершей, но больших размеров, ставят гамгу при перегораживании реки запором.


[Закрыть], делают запоры. В конце же лета бьют рыбу острогой.

Погребов у вогулов нет, и рыбу они вялят и сушат, потом продают. А там, глядишь, незаметно подошел и сентябрь – пора лесовать.

Вогул так привык жить то в лесу, то на реке, что с наступлением весны ни за что он "не усидит в юрте, а тотчас же перебирается в летник, а иногда бросает и летнюю юрту и поселяется в чуме или едет в лодке на месяц в низовья реки на рыбную ловлю.

Слушая этот рассказ, Андрей поинтересовался, не пропадает ли из чемьи пушнина, оставляемая без присмотра в диком лесу.

Иван ответил, что охотник делает свой знак на чемье, указывающий, кому она принадлежит. А воровства у лесных обитателей не существует.

Других промыслов, кроме охоты и оленеводства, у северных вогулов нет. В урожайные, что случается редко, годы они занимаются еще сбором кедровых орехов и ягод.

Но от охотничьего промысла, как и кедрового, всегда богатеет не вогул, а только эксплуатирующий его скупщик-купец. Так было раньше, при самодержавном режиме. Теперь жизнь вогула медленно, но верно изменяется к лучшему.

Часть третья

I. Весна

Долгой, нескончаемо долгой показалась эта зима ребятам. Морозы доходили временами до -48° по Реомюру. Даже охота не могла выманить Андрея в эту стужу из избушки. Крак тоже не раз ночевал в помещении вместе с ребятами. Резкие холодные ветры отбивали охоту даже к коротким прогулкам. Снегу на восточном склоне Урала падает меньше, чем на западном, но все-таки его навалило порядочно.

К счастью, времени для того, чтобы скучать, оставалось мало. Приходилось прежде всего запасать дров, провианту, воды, а все это занимало изрядное количество зимних часов. В хорошие дни путешественники много охотились и сделали порядочные запасы пушнины, которые хранили от зверей в чемье. Там к концу зимы имелось до десятка лисиц, шесть соболей, три рыси, куница, выдра, росомаха, медведь.

В свободное время учили грамоте и начаткам политграмоты Ивана, который оказался толковым и смышленым учеником. С Пимкой регулярно занимались каждый день по нескольку часов, подготовляя его к поступлению в школу.

И все-таки, несмотря на работу, все еще с нового года начали мечтать о том, скоро ли кончится стужа. Уж очень зимой было однообразно! Снег надоел нестерпимо. Не удивительно! Ведь он лежал с первой половины сентября.

Только в начале марта дни прибыли несколько заметней. Иногда на солнце даже пригревало, а утром стало морозить. На снегу образовалась корка, наст, или «чарым» по-охотничьи. Иван ходил теперь в лес и понемногу делал все работы. Хотя снег был неглубок, ребятам удалось загнать по насту пять оленей, и они опять надолго обеспечили себя провизией.

Теперь с теплом и солнцем дела пошли веселей. Как-то совсем незаметно подобрался, наконец, и апрель. Глухой и безжизненный лес заметно ожил. Задолбили дятлы, появились родственники и родственницы Крака – вороны, с которыми он пропадал целыми днями: улетал с утра, после завтрака, и возвращался только к ночи. Снег сделался заметно рыхлым и начал оседать. Днем на солнце было уже тепло. Кое-где появились капели, наконец, зажурчали и ручьи. Весна!

Весна на севере короткая, но бурная, решительная. Появились проталинки, или, как их зовут «прогалызинки», прежде всего на пригорках. Пролетели утки, гуси, гагары. Затоковали тетерева, глухари. Земля все больше освобождалась от снега.

Однажды Пимка принес радостное известие. Он увидел в лесу муравья.

– Когда мураш закипит – жди ведра, – сказал дед. – Охотничья примета.

Муравьи действительно начинают выползать из своих подземелий, когда в лесу почти совсем сойдет снег.

– Скоро, значит, и «хозяин» вылезет из берлоги, – сказал Иван. – Сначала выйдет бурундук, барсук, потом он. Как вода от таяния побежит к нему в берлогу – так и вылазит. Муравей – ему первая пища, пока ничего в лесу не выросло. А в начале мая вовсе выходит.

Наступил и май. Река вздулась и тронулась. Разлилась лесная речушка необыкновенно широко. Половодье получилось хоть куда. Дед приходил в отчаяние. Когда же просохнут дороги после такой воды?

– Эх, время-то, время-то теперь!.. Шурфы бить – самая пора, – вздыхал он.

Он считал дни и часы, когда они смогут тронуться в путь после зимнего сидения.

Наконец, начали одеваться листвой деревья.

Однажды Пимка, бродя по лесу с Иваном, встретил на мягкой земле около ручья человеческие следы. Кто-то прошел здесь голой ногой, ясно обозначились даже пальцы.

– Нет это не человек, – сказал пугливо вогул, глядя в темную чащу. – Это он прошел.

– Кто?

– Он, старик.

– Какой старик? – недоумевал Пимка.

– Да «хозяин». Значит из берлоги вылез. Пойдем отсюда. Он голодный теперь. Не ровен час бросится.

Трава поднималась на севере удивительно быстро, ее не задерживали даже наступавшие несколько раз холода и выпадавший снег, которые было привели в отчаяние ребят. Травы и цветы развертывались прямо на глазах в долгие солнечные дни, точно спешили воспользоваться коротким северным летом.

– Весна здесь всегда суровая, – объяснил Ян по поводу наступивших холодов. – В Богословском заводе пруд оттаивает только чуть ли не в июне, и были случаи, правда, по ту сторону хребта, что в июне месяце по дороге в Чердынь замерзли несколько крестьян.

Но в этом году весна, видимо, не собиралась морозить экспедицию. В конце мая установилось прочное тепло. И в начале июня, первого летнего месяца, ровно через год после отъезда из дома, экспедиция покинула наконец зимовье.

Вогул Иван еще зимой решительно отказался идти с экспедицией дальше. Он был суеверен и свой несчастный случай с самострелом приписывал гневу шайтана за то, что повел в священное место русских.

– Мне нельзя идти: я вогул. А вам ничего.

Его отказ был решителен. Упрямо сжатые губы и горевшие мрачным огнем глубоко запавшие глаза показывали, что спорить с ним бесполезно.

Но на этом и не настаивали. Не настаивали еще и потому, что он почти довел их до Страшного лота, находившегося совсем недалеко по этой же реке. Идя по реке, сбиться с дороги было невозможно.

Тесно сдружившийся со всеми, вогул тепло простился с экспедицией. За верную службу ему, кроме условленной платы, подарили еще всю чемью с пушниной, кроме отдельных экземпляров, взятых для коллекций. Это стоило сезона охоты. До юрт Иван отправлялся пешком со своей лайкой, а за пушниной хотел приехать по реке на лодке.

Отгремели на расставание выстрелы, и вогул и экспедиция разошлись в разных направлениях.

Через неделю пути экспедиция, действительно, прошла Страшный лог, это, так сказать, преддверие к заветному дедову месту. Верховья рек Лозьвы и Сосьвы, берущих начало на восточном склоне Урала приблизительно под 62° северной широты, давно были ими пройдены. Путешественники значительно углубились на север. Дальше они двигались по течению одного из притоков. Местность снова пошла гористая.

Ян с молотком и компасом опять неутомимо работал среди скал. Олени едва протаскивали нарты по каменистой почве. Часто здесь нарты ломались, стирались на камнях полозья, но Федька и Пимка, многому научившиеся у Ивана, быстро – в час-полтора – с помощью топора и ножа сооружали новые, и караваи двигался дальше.

Особенно трудно доставались оленям переходы через «россыпи», то есть вершины, засыпанные обломками скал.

Несмотря на наступившее северное лето, растительность около этих «россыпей» представляла печальную картину, невольно заставившую Федьку и Гришука вспоминать Денежкин Камень.

Суровые скалы одевал только лишайник, кое-где лишь попадались отдельные кустики голубики, морошки. Если и встречались лесные породы, то изуродованные, покорно стелющиеся по земле и ищущие спасения от господствующих здесь ветров в расселинах скал и между каменными глыбами. Здесь росли только в виде карликовых растений ель, кедр, пихта, береза, рябина. Они были так малы, что их, собственно, нельзя было назвать деревьями. Ель-карлица возвышалась над землей не более как на вершок. Эти суровые каменные поля были поистине царством смерти. Мертвое молчание стояло кругом. Ни жужжания мухи, ни гудения шмеля, ни мелькания бабочек. Не проползала ни одна букашка. Тихо все и мертво. Жизнь едва теплится в карликах-деревьях, робко прячущихся в трещины камней. И часто поражало ребят, как необыкновенный контраст, то, что рядом с этими полянами смерти встречались роскошные, почти альпийские луга. Среди сочной травы струился шумливый горный ручей, окруженный густыми зарослями ивняка. Голубоглазые незабудки, желтые купавы, синеющие цветы аконита, дельфиний, розовые головки сибирского лука, вероники, чемерица, желтоголовый зверобой, тесно перемешавшиеся в буйном росте, образовали яркий, красивый, пестрый ковер.

Эти луга имели многочисленнейшее население, летающее, жужжащее, ползающее, порхающее. Мотыльки, шмели, мухи, козявки, жучки... Удивительно, сколько было здесь всякой жизни!

– Чем объяснить такую разницу? – однажды спросил Федька Яна.

– Те растения живут на камнях. Там почвы нет, нет и питания, – ответил Ян. – Здесь почвенный слой накопился достаточный. Орошается он и снегом и дождями хорошо. Глина задерживает эту влагу. И вот мы видим цветущие горные луга.

Когда же дорога шла лесами, там растительность была очень однообразна. В дремучих еловых лесах подымались лишь папоротники и еще немногие лесные растения.

Федьке и Яну удалось сделать несколько очень ценных в научном отношении находок. Однажды Федька, подавая Яну растение, опросил, не попадалось ли оно ему?

Ян пришел в большое волнение и сказал, что находка эта имеет большое значение для ботаники. До сих пор здесь его не находили. Границу этого растения теперь придется значительно передвинуть на север.

Федька не без гордости отметил точно место и время нахождения этих растений, а самые экземпляры с величайшей осторожностью положил в гербарий.

Еще интересней оказалось наблюдение, что растения в своем распространении по Северному Уралу последовали за человеком. Флора бассейна реки Сосьвы, в большинстве состоящая из сибирских видов, не имела многих европейских видов, заходящих на западном склоне Урала далеко на север.

Федьке и Яну посчастливилось впервые здесь найти эти растения, причем попались они около пунктов заброшенного жилья человека. Предел распространения растений таким образом соответствовал границам освоения мест человеком. Это тоже было любопытное наблюдение.

Дед относился вообще очень скептически ко всем гербариям и сбору растений, но ворчал на то, что задерживают этим экспедицию, лишь в очень редких случаях. Сборы в музей экспедиции производились без особых остановок в пути.

Обыкновенно во время движения отряда время от времени где-нибудь неподалеку, в чаще, раздавался звук выстрела. Это значило, что Андрей сделал новое приобретение для коллекции птиц.

Свою добычу ребята всегда определяли вместе с Яном. Благодаря этому и Пимка порядочно познакомился с флорой и фауной Урала. Основы естествознания ему были сообщены за зиму. Впрочем, он не возгордился полученными знаниями и держался по-прежнему. К огорчению ребят, он все не бросал курить. Не бросил он и вырезывать свои ребусы на деревьях во время остановок.

Последнее у него вошло в привычку, сколько дед ни бранил его за баловство.

Впрочем, однажды вмешался Ян и сказал, что дед напрасно мешает мальчику, так как эти знаки могут сказаться полезными при возвращении, и дед махнул на Пимкино баловство рукой.

Ян продолжал по-прежнему свои беседы. Чего только не знал и не умел этот удивительный человек! Даже когда дело доходило до самых мелочей, до того, как снять и сохранить шкурку, донести в неповрежденном виде какое-нибудь нежное растение, – во всех трудных случаях почти всегда выручал он. И не только советом опытного человека!

В его чемодане были собраны все необходимые предметы, на первый взгляд, пустяковые: ножички, бумага разных сортов для гербария, банки с притертыми пробками, булавочки, веревочки, – словом, все было предусмотрено. В городе всему этому грош цена, а в глухих дремучих лесах, в диких горах они были дороже золота.

Этот чемодан Яна ребята шутя называли сундуком доброго волшебника. В нем находилось все, что только оказывалось нужным.