Текст книги "Обручник. Книга третья. Изгой"

4

Размышления опережали ощущения. Судя со стороны, выглядел он далеко не позорно. И, главное, показал, что в ЧК далеко не простаки. И коли с чекистами поведешь себя, играя в простецкость, то вполне возможно во что-то вляпаться.

На этот раз в сугубо советское.

«Мужчины – сдаются, а женщины – снисходят». Он вспоминает, где услышал или вычитал эту фразу. Но он не сдался и – не снизошел. А остался на той высоте, которую от себя ожидал.

Сейчас надо доложить, как принято говорить, по начальству. Почему «по» – никому не известно.

А теперь запоздалый вопрос самому себе: смог бы он проявить, если не самодеятельность, то что-то сугубо свое, не обусловленное коллективной предусмотрительностью?

Намеком, но казалось, что Берия запросто мог бы стать слугой двух господ. Но эта мысль настолько опасна, что ему, ни с того ни с сего, стал давить горло в общем-то свободно болтающийся галстук.

«Если ты гений, значит, ты прост».

Потому он предельно краток и деловит.

Паузы между докладом использует для определения, в кон он хихикнул или нет.

Английских шпионов местные контрразведчики почему-то не очень опасаются.

– У них хобби быть бобби, – пошутил кто-то. – А немцам хоть бы сладить с бабой.

А Берия знает, что британцы не те, кому горох чечевицей кажется.

Его же задача сейчас претерпеть все служебные утеснения затем, чтобы прослыть чуть простоватым служакой, не способным вникать в суть, за которой стоит тайна и идет охота наших врагов.

Но и другое надо показать, что не каждый Христос, кто приковал себя к кресту.

И еще он понял, что тот, кто с виду доволен собой, всегда возбуждает всеобщее недовольство. Потому и тут он себя бросает в ограничения. Хотя чувствует, что однажды будет вознагражден за все, чем теперь жертвует без особой тоски и грусти!

Женщины первые, кто растравили его сущность.

Однажды, при одной потерявшей осторожность особе, он сказал, что жадность – что путы, которыми треножится здравый смысл, как тут же был проверен на щедрость. А потом – вдобавок – и на безумие. Оба экзамена он выдержал. Особенно второй.

И только позже ужаснулся, узнав, что это была жена его начальника. Она же ему поведала, что иногда пощечина имеет статус поощрения.

А получил он ее, попутно заглядевшись на голоногую девчонку, явно демонстрирующую свою безысходность.

И когда он уже подумал, что пощечина поставила точку в их отношениях, жена начальника сказала:

– Мне нравятся именно девники, а не бабники. От них есть хоть что ожидать.

Кажется, не по лезвию ножа, а по жалу бритвы елозил задницей Берия, когда связался с «Принцессой Сказки», как звала себя жена его начальника.

Но и через это надо – пройти. И не просто пройти, а выпутаться из сети интриг, которые сплели их отношения.

Сейчас же он как бы тянул себя из прошлого в настоящее. Ибо он уже отлично знал, что вызов на дуэль вовсе не говорит, что бросивший перчатку, не скажет:

– Не слишком ли это расточительно для нации, когда два гения, украсив век, тут же гибнут на дуэли?

А чуть позже, вроде по другому поводу, изречет:

– Что бы природа с человеком ни делала, все равно тот не перестанет думать, что он ей если не Бог, то уж наверняка царь.

И Берии становилось жутко от умности того, кому он ставил рога. Ибо начинало казаться, что тот не просто догадывается, а доподлинно знает о тех шашнях, которые они водят чуть ли не на его глазах.

И это он на свой счет перевел фразу, оброненную начальником:

– В наше время не воруют только ленивый и трусливый.

Причиной, что на него пала жена начальника, наверняка являлось то, что по заданию Москвы, да что там Москвы! – самого Ягоды, он побывал в Швейцарии и Франции и оттуда понавез подарков, которые и открыли ему тайные двери в судьбу «Принцессы Сказки».

Сейчас же он потихоньку, но верно старался прознать, появится ли в Ухолитубо Сталин.

И если да, то что нужно сделать, чтобы оказаться с ним рядом. А там… Ну тут лучше не загадывать. Хотя отлично понималось, что близость к вождю явно отдалит его от той, которая явно готовит из него жертву.

А второе… Не Кавказом же жив на земле человек. Хотя намек на Москву более чем кощунственен.

ДОСЬЕ

Лаврентий Павлович Берия

Родился с 1988 г. в с. Мерхеули невдалеке от Сухуми в бедной крестьянской семье. Отец – Павел Хухаевич, мать Мария (Марта) Ивановна Джакели. Л.Берия окончил высшее начальное училище в Сухуми и среднее механико-строительное училище в Баку (1919). Член партии (1919). С 1921 года на руководящих постах в ЧК – ГПУ Закавказья.

Только что отбыл агентом Ягоды в Женеве и Париже.

5

Море говорило с ним языком змеи и черепахи – шипением и безмолвием. Когда же на нем разыгрывался шторм и звуки обретали сверхлюбимую им громкость – он не подходил к морю, ибо тогда оно было для других.

Но море было в Сухуми или в Новом Афоне, на худой конец в Гадауте. В Тифлисе же о нем не было и помина. Но все признаки стихии все же имелись.

Только в чем они, Берия до конца так и не узнал. Да и как узнаешь, когда жизнь в этом «городе» напоминает сплошную гонку. Гонку сумасшествия за безумием.

Это когда-то, когда история устоится и ученые воздадут всем по заслугам, а время закрепит это в сознании народа, и можно будет уже с определенностью сказать: зря были эти усилия или нет, и был ли вообще смысл во многом из того, что сейчас кажется насущным.

Но одно Лаврентий Берия усвоил как непреложную неукоснительность – чекист постоянно должен быть вовремя и в нужном месте. Иначе, грош цена ему в базарный день.

Из внешности Лаврентия более всего угнетали его маленькие руки. Поэтому он более всего ненавидел тех, у кого, говоря языком грустных газет, пудовые кулаки. И еще он прознал, что каков кулак, таков размер и сердца.

Значит, и тут он не дотягивает до параметров средне-статистического гражданина Советского Союза.

А тут еще зрение… Эта кобровая очкатость. Зато такой походки вразвалку нет ни у кого.

Обрел походку – «заимел молодку» – так было написано на одной пивной на окраине Москвы, где услугами считался вольный отлов обезумевших от ощущения неизвестности девок.

Другие же сразу уяснили, что слабость – самое сильное оружие женщины.

Надо только правильно пользоваться предоставленной ей природной слабостью.

Там же, в том подмосковном Париже, как было кем-то сказано, среди множества, которое превзошло все разумные пределы, он и крутанул на столе положенную набок бутылку, и увел с собой ту, на кого указало остановившееся горлышко.

Это далее охарактеризуется им, как «крест судьбы».

Что в нем себе не нравилось? Это опущенные вниз уголки губ. Сколько он ни встряхивал гримасами лицо, чтобы изменить этот некрасивый абрис, ничего не получалось. Как забывался, губы вновь приобретали безвольность.

А нынче считал он, и это ему очень шло.

Он как бы сразу обретал какую-то представительность.

Особенно если вползал в любимый свой серый костюм и подпоясывал шею шелковым галстуком, ужаленным цветной булавкой. В такое время он выглядел дипломатом всем миром признанной страны.

Сегодня у Берии встреча, о которой надо сразу забыть, как только она состоится.

Нет, это не касается простодушной женской любви, сопряженной с жеманством и игрой в недоступность.

Нынче он должен изображать из себя начинающую проститутку…

Только на первый взгляд кажется, что это легко и, если принужденно, то только до первого греха. А на самом деле игра предстоит тонкая, настоенная на изощренности и знании того, о чем лучше и не гадать.

Причем тот, с кем он сегодня встретится, наверняка имеет несколько имен и тем более кличек.

А он, Лаврентий Павлович Берия, должен «миловаться» перед ним под своей истинной фамилией. Потому этому типу ничего не будет стоить узнать его родословную до восьмого колена и найти в ней такой изъян, который пойдет ему на пользу.

Сумерки меркли. Море не подавало признаков волнения. Оно все ушло в его душу.

– Скажите, что вы цените в людях более всего?

Вопрос – в спину. Ответ – в пространство.

– Ничем незащищенную наивность.

Сперва идет в поворот голова, потом и все тело. Вид такой же, какой он себе рисовал.

– Здравствуйте!

Рука липкая, как лист каштана после дождя. Глаза – быстрые. Ведь английский шпион наверняка знает, что Берия – чекист. Уже чекист.

Но он, наверно, думает: еще чекист.

– Вы любите море?

Вопрос каверзен, потому что заготовлен.

– Мне один аджарец говорил…

Треп аджарца пропускается мимо ушей. Вернее, его срезал вскрик сонной чайки.

– Какой вам видится в будущем Россия?

– Как страна, которую всех тянет толкнуть в прошлое.

Тринадцать шагов молчания. Всхлипнул прибой. Рядом причалила лодка.

– На этот вопрос можете не отвечать, но я его обязан задать.

– Не трудитесь. Ответ на него уже есть.

– И каков же он?

– Я доверием народа не торгую.

– Красиво сказано.

– А мне кажется, это только подумано.

– Вам в вашей работе не вредит ваш интеллигентный, даже импозантный вид?

– У меня есть рабочая форма.

– Из чего же она состоит?

– Из шинели, буденовки…

– И ботинок с обмотками? – брезгливо подхватил шпион.

– Угадали! Причем обмотки у нас числятся как вид оружия.

– И как же вы их используете?

– Делаем для врагов удавки.

Кажется, взликовали даже головки сапог.

– Ну и как позволите квалифицировать качество нашей встречи?

– Как плач о несбывшихся надеждах.

– Вы равнодушны к женщинам?

– В меру их моральной устойчивости.

– А разборчивы в связях?

– Как всякий, кто знает, что невечен.

– А у вас карается распущенность?

– У нас не знают, что это такое.

Тринадцать неслышных шагов. Неслышных потому, что идут по траве.

– Я, кажется, на что-то наступил.

Запахло тем, что являло собою суть.

– Я помою обувь.

Спустился к морю. Берия смотрит поверх него на последние отблески зари.

Шпион трет ботинки куском травы, то и дело макая ею в море.

– Где жрут, там и срут, – почти про себя бубнит он.

По инерции, все еще по-русски. Хотя резонно было бы перейти на английский.

6

Сталин знал все, или почти все, что могло ожидать его, в том числе и на отдыхе.

Даже предполагал, за какими кустами будут находиться, считая, что совершенно для него невидимы, охранники и солдаты.

Не знал он только одного – как поведет себя надвигающаяся на него старость.

Он не ведал, откуда это накатило, а вот пятьдесят лет – для горца не возраст – для него обрел неимоверную тяжесть, и он, чего с ним сроду не было, стал как-то безнадежно уставать.

Даже порой трубка в руке казалась неимоверно тяжеленной.

Жена, конечно, относит это к некой болезни, а он-то точно знает, что имеет дело с признаками неизбежной старости.

– Август – птичий зарок, – говорит кому-то садовник, постоянно обстригивая что-то своими обрезальными ножницами.

Ему никто не отвечает, но он продолжает:

– Все земное родство имеет. Только мы порой этого не замечаем.

Сталин про себя повторяет: «Земное родство. А что, – хочет спросить, – есть еще родство небесное?»

Но не спрашивает. Отдыхает. Вернее, оттухает от раскаленной безумным августом Москвы.

И вдруг что-то насторожило. Да опять же голос садовника. Не столько голос, сколько его фраза:

– Не забудь, что все беды исходят оттого, что мы в свое время недооценили.

Интересно, вольный импровизатор этот садовник, или «гонит» фразы, чекистами надоумленные? Может, турнуть его, чтобы не думать о нем?

– Тур-нуть, – произносит вслух.

Тур – это горный козел. А «нуть» – это то состояние, что сейчас его преследует. Которое он отрядил в разряд старости. Хотя, в общем-то, немощи нету.

– Товарищ Сталин, вам письмо.

Не оборачиваясь, закидывает за плечо руку.

Пальцами ощущает: послание от Надежды, от его Татьки, как он и зовет. Конверт подвскрыт, но не распечатан. Видимо, чекисты проверяли, нету ли там, как пишется в их донесениях, «недозволенных вложений».

«Дорогой Иосиф».

Все верно, что Иосиф, и, возможно, дорогой. Но почему она не придумала ему менее паспортное имя? Ведь зовет он ее Татькой. К Надежде, кажется, никакого не имеет отношения. Хотя производные – Надька – Татька – имеются.

Далее вроде искренная озабоченность:

«Как твое здоровье, поправился ли и лучше ли чувствуешь себя…».

Он сминает чтение улыбкой. Вопросы наползают один на один, как торосы во время ледохода. Как беспомощны всегда дежурные слова.

Далее она сообщает, что оставила его тут «с каким-то беспокойством».

Ну что на это скажешь? Кажется, любит. Раньше просто терпела. А теперь…

В ветвях над головой заверещала синичка. Кажется, из Подмосковья вместе с ним сюда перебралась. Чтобы приход осени отметить. Ведь на дворе-то сентябрь.

Он уже было забыл про письмо, когда на него, отдыхающего, капнула дождинка. Потом – вторая.

Нет, вторая попала в козырек фуражки, и в виде брызг осенила убористо исписанный лист.

Он отшагнул под навес веранды, таким образом укрывшись от дождя и как бы бросив на произвол судьбы ножничные лязганья садовника, который и не думал покидать поста.

Только сейчас, кажется, он ни с кем не разговаривал.

Где-то за спиной раздались голоса.

И один из них произнес:

– Скажите, что пришло вино.

Сталин усмехнулся про себя, спросив невидимого того, с каких это пор вино стало ходить?

– К вам… – опять же со спины начал секретарь.

– Зови! – не оборачиваясь, произнес он.

Вошел человек. В белом.

– Ангелом работаешь? – спросил его Сталин.

Ни тени смущения.

– Больше дьяволом. – И, явно фальшиво спохватившись, представился:

– Я – Берия.

Сталин глядит в пустоту его пенсне.

– Мне о вас говорили.

«Вы» – тоже не смущает чекиста.

Значит, действительно «дьявол».

– Самый длинный путь мы преодолеваем в мечтах.

Сталин не помнил, что он сказал до этого, на что ниспоследовал подобный ответ.

– Вот так и будет дождить? – поинтересовался Сталин.

– Дань осени, – ответил Берия.

– И насколько может затянуться эта «дань»?

– Минут на десять, – ответил Берия. – Самое многое на полчаса.

Берия кинул пробный шар – заговорил по-грузински.

Сталин – как-то подходя – воспринял это как должное, чем и воодушевил Лаврентия.

– Ну как Европа? – вдруг последовал вопрос, которого Берия не ожидал.

– Гниет, но процветает.

Ответ не из оригинальных.

Так он ответил Генриху Ягоде, когда вернулся из Парижа.

– Что гниет, – назидательно начал Сталин, – это хорошо. А вот что процветает, – это ваш недогляд.

Берия чуть дернулся в коленках.

Так он означал свою готовность на дерзость.

Но этого не понадобилось, потому что Сталин сказал:

– Мы ничего не собираемся разрушать. А просто не будем давать строить.

Пенсне Берии закричало:

«Каким образом?»

А глаза за их стеклами, осуществив переморг, согласились, что так оно и будет. Причем не менее как безусловно.

– Меня обвиняют, – сказал Сталин, – что я огруз.

– Может, огрузинился? – подсказал Берия по-русски, поскольку Сталин вдруг отринул свой родной язык.

«К чему бы это? – подумал Берия.

А Сталин сказал:

– Люди, как правило, тогда осознают свою неправоту, когда поправить уже ничего невозможно.

И это было произнесено по-грузински.

Ответ же на письмо Надежды, как всегда, размашисто прост:

«Татька!

28-го августа послал тебе письмо по адресу: «Кремль, Н. С. Аллилуевой». Послал по аэропочте. Получила? Как приехала, как твои дела в Промакадемии, что нового, – напиши.

Я успел уже принять две ванны. Думаю, принять ванн 10. Погода хорошая. Я теперь только начинаю чувствовать громадную разницу между Нальчиком и Сочи в пользу Сочи. Думаю серьезно поправиться.

Пиши что-нибудь о ребятах.

Целую.

Твой Иосиф».

Нет, негоже, если бы она его звала, скажем, Еськой. Что-то в этом было бы иудейское. А «Иосиф» – это как-то без подвоха, что ли.

– А в деревне сейчас война.

Это – через раскрытое окно – слышит опять он голос садовника, безостановочно что-то стригущего и обрезающего.

Только сейчас он говорит не с кустами, как давеча, а с Лаврентием Берией, кажется, нынче играющего роль дьявола, поскольку явился во всем черном.

Что он ответил садовнику, Сталин не услышал. Зато явственно долетела еще одна фраза, сказанная холителем деревьев:

– Каждый должен переболеть чувством вины перед народом.

У Сталина надломилась бровь.

Оратор, кажется, влез в дебри недозволенного. И это, видимо, понял Берия. Потому как поспешно отвел его от окна.

Насколько далеко, можно было догадываться, поскольку больше лязга ножниц тут не наблюдалось.

Сталин даже как-то хотел поинтересоваться, куда исчез садовник, да потом раздумал. Ибо ему не все равно ли. Ну одним говоруном стало меньше. Кстати, откровенные болтуны его давно и всерьез раздражали.

И началось это с Троцкого.

Вот уж кого было не остановить!

Однажды, кажется, в восемнадцатом, случилось им быть в месте где-то в войсках. И вот там Лейба так распалился, что сперва утверждал, что революция – благо, а потом уверил, что зло.

И это там его один мелкий во всех отношениях командирик спросил:

– Так при каких делах вашу фамилию писать с большой буквы?

Уже в штабе, брызгая слюной, он орал:

– Расстрелять этого мерзавца!

На что Сталин твердо сказал:

– Только со мной.

Всем болтунам, считает Сталин, кажется, что слушатели упиваются только тембром их голоса, а не столько тем, что они говорят.

Вторым по болтливости он бы поставил Бухарина. Особенно пышко расцветает он фразопарением, когда рядом оказываются женщины. Тут его просто не остановить.

Правда, при этом заметных каких-либо глупостей он не говорит.

Спорности проскакивают. И – не более того. А так – шпарит как по писаному.

Вот это как-то изрек остановившей его в дверях, чтобы вытер ноги, уборщице:

– Как это ни прискорбно прозвучит, но интуиция – главный враг нашего покоя. – И пошел. Не вытерев, конечно, ног.

Сталин не любит с кем-либо состязаться в умности, хотя бы потому, как знает, что это никому не нужно. А потом – он был человеком дела. Причем сугубо конкретного.

Не под руку, взведенную на подзатылок, будь сказано, что ловил он порой себя на пагубном ощущении, что Владимир Ильич, любуясь своей картавостью, порою тоже был излишне многословен.

– Как это ни парадоксально прозвучит, а Сталина уберегают от излишней болтовни книги.

Когда тянет влезть в какую-нибудь дискуссию или спор, он наугад берет то, что попадется под руку, и начинает читать. Без разбору что. Главное, чтобы это отвлекло от той никчемности, которая способна испепелить до конца всю жизнь.

Вот это наткнулся он на томик «Еврейских афоризмов». Вроде уж не большая невидаль. А столько там интересного нашел.

Например, такое:

«Не ветер, а еврейские деньги – вот что поддувало в паруса Колумба!»

Или: «Мы – евреи по истории и по рождению есть то, чем мы желаем быть».

Вот другим бы так. Особенно русским. Начитавшись чужих афоризмов, тянет обрести и свои.

Только Сталин страх как стесняется стать автором хоть одного из них. Когда же ему удается какая-нибудь складовица, он, перечитав, тут же предает ее огню. Или – порванию.

Хотя многое из того, что говорил Берия, нельзя было отнести к разряду стопроцентной умности, на откровенную глупость он тоже не тянул и потому довольно скоро как бы вписался в интерьер того, что окружало вождя. Причем проявлением своих способностей он как бы дозировал их знакомство. Не расширял и углублял его, а тихо перемежал чем-то неожиданным. Иногда визгливым чтением стихов. Это надо слышать!

 
Последняя туча рассеянной бури,
Одна ты несешься по ясной лазури.
 

И все это на грузинском. И пел он козлетоном. Причем явно знал, что не поранит слух патрона:

 
Хаз Булат удалой,
Бедна сакля твоя.
 

Но выразительнее всего он молчал. Поблескивал стеклами пенсне и не произносил ни слова.

В такое время он напоминал корабль, который где-то среди океана вспышками точек и тире азбуки Морзе ведет насущный переговор с никем невидимым собеседником.

К удивлению Сталина, в конце концов и Берия поразил его афоризмом, сказав:

– Чем пытаться забывать то, что не надо помнить, не лучше ли его вообще не знать.

На этом они в тот раз и расстались. Сталин – в памяти – увез его облик в Москву. А он – в молву пускал все новые и новые подробности их многочисленных бесед, снабжая все это дремучей отсебятиной. Это он придумал Сталину такую фразу:

«Лучше поклониться врагу мертвому, чем простить живого».

И все, кто это слышал, восхищались мужественной мудрости вождя.

ПРОИСКИ «ЧЕРТОВОЙ ДЮЖИНЫ» 1929 года

13.02. В Америке прошла презентация книги иеромонаха Илиодора (в миру Труфанова) о Распутине «Святой черт».

Глава шестая. 1930

1

Шел тридцатый от века и тринадцатый от принятия Советской власти год.

И это о нем крестьяне складушничали:

 
Сперва калачом поманули,
Потом просто обманули.
И, наконец, за упокой помянули.
 

В последовательности все выглядело именно так.

Сперва обещали выполнить лозунг революции «Земля – крестьянам». Потом всех – из-под палки, а то и пистолета – стали загонять в колхозы. А тех, кто что-то стоил на земле, раскулачили и посослали кого куда.

Родителям и братовьям Пелагеи выпала Сибирь. Собрались родственники в кучу общую кручину править.

И сказала мать Пелагеи.

– Поля! А ведь он тебя наверняка помнит.

Пелагея поняла, о ком речь. Знала и что от нее требовалось: написать. Тем более что часто через газеты Сталин отвечал разному роду страдальцев. И, естественно, помогал.

Все смотрели на Пелагею. А она – молчала. Что им было сказать? Что в свое время он ее тайно оставил, сбежав, как она думала, в неизвестность. А когда приспичило, стал искать. Но в ней еще злоба не перекипела. Что было дальше? Сумасшедшая тоска. И – уходящие годы. Не уходящие, а прямо летящие. И, как неизбежность, замужество.

Теперь у нее устоявшаяся судьба. Муж Николай Фомин – механик – человек покладистый и не озороватый. Сын – Валерий – тоже вполне приличный мальчик. Есть еще – совсем малютка – дочка. Галиной назвали. В честь… Да какая разница, в честь кого? В честь себя, то бишь ее.

Смотрят на нее родственники. Кажется, с надеждой. Хотя гордости у всех хватает, чтобы не унижаться. Но ведь это – не они, а – за них.

Ходит, ластясь к каждому по очереди, – кошка. Ее Пелагея увезет из Тотьмы в Вологду. На память о своем сытом доме. Ибо дом – тоже уже не их. И скотина во дворе. И сам двор. Их только кручина. Которая скоро превратится в тоску. А потом, но это уже в Сибири, и в муку.

Ничего не понимающий Валерчик залезет на стул и читает:

 
У Советской власти
Все на свете сласти.
 

Отец – вздыхает. Мать – охает. Братовья – молча курят.

И вдруг отец, как вынырнув из омута думы, произнес:

– А будет ли жизнь, коли других – под корень, а нас – лишь лишка да с вершка?

Братья разом взворочились, словно их стали доскунать блохи. В полуголос заплакала мать. И в это время лопнула поводом матица.

И какая-то труха из щели посыпалась.

– Ну вот! – перекрестился отец. – Дом все и сказал.

И Пелагея внутренне расслабилась.

Гордость не надо было бросать никому под ноги.