Текст книги "Обручник. Книга третья. Изгой"

15

Ленин не любил работу над ошибками.

И не потому, что считал себя непогрешимым, а оттого, что они затормозили бы процесс создания «наследия».

Вот что беспокоило его в первую очередь.

Потому, когда «военный коммунизм» завел страну в тупик, он очень легко поддался на новое искушение, имя которому НЭП.

Троцкий все это понимал более других.

Но понимать мало.

Надо занять свою нишу в том глобальном процессе, который внезапно, как утлый кораблик в шторм, стал крениться то в одну, то в другую сторону.

Ну с крестьянами все было понятно.

Они во все времена учиняли невозможные бунты и непослушания.

А вот рабочие?

Почему началось, сперва брожение, а потом и волнение среди пролетариата?

И Троцкий лихорадочно сообразил: кого же подставить под удар, чтобы посмотреть, что из этого выйдет?

Своих не то что было жалко. Они попросту могли разоблачить его раньше, чем он сочинит какую-либо каверзу.

Оставался один «въедливый грузин».

Правда, некоторые говорили, что он вроде осетин.

Или – того неправдоподобней – наполовину русский.

Но это домысел и не более того.

А вообще он – грузин.

Троцкий не любил Сталина каким-то особым, к другим неприменимым способом.

Так, наверно, не любят ясную безоблачную погоду, предпочитая ей ветер и дождь.

Когда с февраля двадцать первого на Политбюро Ленин предложил продразверстку заменить налогом, все почему-то посмотрели на Сталина.

Ибо коллективно подумали, что именно ему будет поручено ковыряться в ранах, которые уже посыпали солью.

Сталин же в ту пору буркнул:

– Ну что, идем по пути, начертанном нашими противниками?

Тогда далеко не все вникли в суть этих слов.

А Троцкий – тут как тут.

Готов влезть в полемику, что двадцатый год был чуть раньше двадцать первого. А именно год назад эсеры и меньшевики предлагали поменять продразверстку на налог.

Череда же размышлений повела нынче, то есть в двадцать шестом, Троцкого дальше. Вернее, ближе. К тому, конечно, что сейчас существует как данность.

Но тут – для равновесия – был придуман еще один ход: промышленность сделали хозрасчетной.

И тогда руководители предприятий заметались.

Так – почти безболезненно – был привит продналог.

Челночит тут Троцкий, туда-сюда мечется.

Поскольку ко всему этому прямого отношения не имеет.

Сталин вроде бы тоже.

Но ему больше достается бумажный суррогат.

Это его – всякий раз – он приводит в божеский вид.

И при этом физиономия у него постной была.

Особенно после тех послаблений, когда всяк себе хозяин становится.

– А как же коллективизм? – вопрошал он.

Но ответом ему были новые уступки и послабления.

Троцкий не был из тех, кто много знал и еще больше предвидел.

Он жил по ситуации.

Когда еще кипела Гражданская, корчить из себя полководца, куда бы что ни шло.

А вот наступил пусть и относительный, но мир. Что дальше?

Когда о бароне Золоде речь зашла, о том самом, что понимал дело в льняной промышленности, руководители от рабочих на дыбки стали, а он сказал:

– Лояльным к Советской власти может быть каждый.

Так сошел за широкого, глобально мыслящего человека.

А что еще?

Ведь на дворе-то двадцать шестой.

Уже два года как нет Ленина.

И давно, кажется, неимоверно много, стоит у руля Сталин.

Вернее, чаще он сидит.

И дымит свой трубкой.

И отравляет ему жизнь.

В основном тем, что есть.

Почему-то Троцкому кажется, что священник с незаконченным высшим образованием ниже того, кто едва одолел реальное училище.

Главное в другом.

Троцкий просто органически не может воспринимать Сталина.

Когда жив был Ленин, Троцкий не просто чувствовал себя в относительной безопасности. Она была безусловной.

Сохраниться бы ей таковой и после кончины Ильича.

Да Троцкому неймется.

Сколотил он и возглавил оппозицию Сталину.

Беседуя как-то с одним из рабочих, Троцкий спросил того, за что ему нравится Сталин?

– Он – понятный, – ответил рабочий.

– В каком смысле?

– Больше молчит.

Это было для Троцкого открытием.

Он считал, что красноречие – ключ к самым дремучим людским душам.

И потому в этом поднаторел.

Но сейчас кожей, или чем-то там еще, он чувствует, что его ожидает выдворение.

В лучшем, конечно, случае.

Точно такое, которое пережила при Ленине интеллигенция.

Вышвырнул ее Ильич в Европу, а то куда и далее.

И Троцкий как-то об этом такие стихотворные строки вычитал:

 
О, как понять, кто враг, кто друг,
Кто просто дьявол во плоти,
Когда тебя исконный круг
Не в силах попросту спасти.
И ты тогда идешь ко дну,
Последней мыслею уличен,
Что взять бы на себя вину
Народов всех и всех племен.
И быть распятым, как Иисус,
Среди людей, кто знал тебя,
Кто мог увидеть: ты не трус
И терпишь, боль свою скрепя.
 

Кое-кто, поутратив гордость, просит дать возможность вернуться.

Просят этого урода.

Недоноска.

Но он, если уедет, до этого никогда не опустится.

А вот книгу и о Сталине, и обо всем, что его окружало, напишет.

Беспристрастную, как рецепт на выдачу пургена.

Сейчас ему нет возможности все рассказать.

Да и некому. А там…

Он даже подбирает себе место коротанья.

Пока по карте.

А там – видать будет.

16

Статья называлась так: «Как “ходокам” отшибли ноги».

В ней говорилось, как по старому, еще ленинскому призыву, ринулись русские искать правду в Москве, и что из этого получилось.

Будет лукавством утверждать, что Сталин не предчувствовал последствий, которые ожидали жалобщиков.

И не только предчувствовал, но и доподлинно знал.

Но он не хотел распыляться на мелочи.

Удар должен быть единственным и злым.

Сразу по всем, кто из Советской власти изгоняет миф справедливости.

Почему – миф?

Да дело в том, что человек доброе к нему отношение воспринимает как слабость.

«Тряпочность», как говорится в народе.

Ласковая власть – это значит, никакая.

И вот какой-то дальневосточный газетчик, по фамилии Льгов, и написал ту самую статью «Как “ходокам” отбили ноги». И не очень вразумительно, но рассказал, что на Амуре образовалась своя власть.

– Они о себе в открытую говорят, – сказал старший из «ходоков», – «Наша страсть, как можно больше украсть».

– И воруют? – спросил Сталин.

– Еще как! – подтвердил самый молодой из тех, с кем беседовал Сталин.

– Они даже землей торгуют, – подал голос средний по возрасту из «ходоков».

И когда же он огласил что почем, то вдруг заявил то, что Сталина больше чем насторожило:

– Наше начальство утверждает, что осуществляет «красный террор» по вашему личному указанию.

У Сталина под ложечкой возник холодок.

Это состояние было схоже с тем, которые он испытал в тайге, тогда неожиданно столкнулся с медведем.

Дерева, чтобы взобраться на него, рядом не было.

Равно как и другого какого-либо укрытия.

И тогда он начал – петь. Все что на ум взбредет.

 
О, медведь, медведь,
Давай вместе жить.
Давай вместе есть.
Все что только есть.
 

И он, порывшись в карманах, достал хлебный завалушек.

Хотел бросить его.

Да вовремя передумал.

А вдруг медведь посчитает, что он пульнул в него камнем.

Дальше шел такой куплет:

 
О, медведь, медведь,
Давай ноги греть.
Ты иди к себе,
Я иду к себе.
 

И тут царь тайги стал ему как бы подпевать.

Но, как выяснилось, с противоположной ото рта стороны.

И тогда, Сталин дал деру.

Добежал до ближайшей сосны.

Почти за мгновенье оказался у самой вершины.

Медведь за ним не погнался.

Он чуть полежал на той самой полянке, утыканной грибами, и уплелся в тайгу.

А у Сталина – на память – осталась под ложечкой вот та самая пустота, что сейчас стала осторожно переводить организм на икоту.

И вот через какое-то время, как те трое уехали на Амур, видимо уверенные, уж кто-кто, а он, Сталин, наведет порядок в их медвежьем углу, и появилась та самая статья.

Сталин прочитал ее дважды.

Сперва не веря, что это возможно.

Потом, чтобы посмаковать возмущение.

Как видно, и такое бывает в исключительных случаях.

По возвращении домой все трое «ходоков» оказались под судом.

Самому старшему, в революцию командиру партизанского отряда, лично знавшему Сергея Лазо, приписали изнасилование несовершеннолетней.

Вроде поймал он в тайге грибницу или ягодницу, и надругался над ней самым гнусным образом.

Не избежала тюремная участь и средних лет «ходока».

Его посадили за воровство.

А молодого – за антисоветскую пропаганду.

Говорят, после возвращения из Кремля, он сказал:

– Сталин – это тупой, ограниченный тип, способный только обозначать, что он есть. После посещения его поганого кабинета, захотелось вымыться в серной кислоте.

Автор же статьи пишет:

«Может, уже завтра меня не будет в живых.

Поэтому я обращаюсь к подписчикам нашей газеты:

Отошлите этот номер товарищу Сталину.

Пусть он знает, какие враги Советской власти прикрываются партийными билетами».

Вспомнил Сталин, как некоторое время назад Дзержинский ездил в те самые края.

Неужели его сотрудники просмотрели там то, что сейчас выглядит уму непостижимым?

Он полистал свой блокнот и усмехнулся:

– А ведь, кажется, было вчера.

Оказалось, особо уполномоченным Феликс Эдмундович ездил в Сибирь в двадцать втором году. Еще при Ленине.

Помнится, Сталин не очень одобрял, что Владимир Ильич взвалил на Дзержинского и бремя наркома железных дорог.

– Пока не избавимся от мешочников, – говорил Ленин, – ни о какой серьезности в экономической политике и думать нечего.

Наступало и взяточничество.

И тоже почти повальное.

Можно сказать, критиковал Сталин Ленина за Дзержинского, что он того заставляет на износ работать.

Сам же ему, после смерти Ильича, предложил возглавить Всесоюзный Совет Народного Хозяйства.

Как-то по инерции получилось.

Но, главное, он так и не был освобожден от обязанности в ГПУ.

На пленуме же ЦК четырнадцатого июля Сталин порадовался за Феликса Эдмундовича.

Выглядел он, как говорится, молодцом.

Да и выступление чего стоило.

Поэтому ныне, то есть двадцатого июля, удивился, что Дзержинского нет на работе.

– А где же он может быть? – спросил Сталин.

– Кажется, ему стало плохо и он уехал домой, – был ответ.

Сталин позвонил на квартиру Дзержинского.

Надо немедленно реагировать как на эту статью, так и на тот произвол, который процветает на Амуре.

К телефону долго никто не подходил.

Потом в трубку ворвались рыданья.

– Софья Сигизмундовна! Что случилось? – вскричал Сталин.

– Он – мертв, – был ответ.

17

Письмо более чем странное.

Вернее, оно больше тянет на жалобу или на что-то в этом роде, на некого чудака, который говорит с крестьянами так, словно является безусловным хозяином земли.

«Что он сочиняет разные небылицы, – говорится в письме, – это куда-бы ни шло. Но он хочет, чтобы ему подчинялись все, кто – от государства – получил землю. Он так и говорит: «Землю вам отдали затак, так отрабатывайте этот факт». А мы, товарищ уполномоченный, заплатили за эту землю кровью».

Уполномоченный и привез это письмо Сталину.

– Был я на Игрбитском съезде сельскохозяйственных советов, – рассказал его. – Ну шла обыкновенная в этих случаях говорильня. И вдруг выходит один человек и говорит: «Кооператив, конечно, хорошо. Но нужно коллективное хозяйство».

И стал говорить, в чем отличие того от другого.

– Ну и в чем же? – поинтересовался Сталин.

– В кооперативе он как бы нанятый. А в колхозе – хозяин.

Сталин, конечно, прибеднялся, когда задавал свои наивные вопросы.

Но ему хотелось выведать, что происходит в деревне сейчас, когда она осталась без попечительства помещиков.

– Некрасовская тенденция, – сказал уполномоченный, – «барин нас рассудит», к сожалению, еще не изжита.

– И что мешает этому.

– Рутина.

Сталин подумал и без юмора ответил:

– Да, серьезная женщина.

– И еще то, – продолжил уполномоченный, – там перестали радоваться.

– Уже пресытились тем что есть? – уточнил Сталин.

– Кажется, вы были со мной рядом. Получают трактор, а пашут на быках и на лошадях.

– А тут в чем дело?

– Опять же рутина.

– Но хоть что-нибудь говорит в нашу пользу?

Вопрос Сталина, кажется, все же таил элементы отчаяния.

– Как это ни прискорбно сознавать, – начал уполномоченный, – но войны, в том числе и Гражданская, породили в крестьянстве психологию сиюминутчика.

Сталин молчал.

– Раньше он был хозяин жизни, а теперь…

Уполномоченный, кажется, колебался, говорить или нет.

Потом произнес:

– При настоящем деле только кулаки.

Сталин отчаянно закурил.

– А те, ради кого старались… – начал он.

– Пьют, товарищ Сталин! – в отчаянье произнес уполномоченный. – И клянут все и вся.

Наступила ничего хорошего не предвещающая пауза.

Кажется, Сталин вот-вот изгонит этого лже-свидетеля.

Но он повел себя иначе.

– Ну и что вы думаете нужно делать?

Взгляд – в упор.

Уполномоченный выструнил спину.

– Я происхожу из казаков, – жестко сказал он. – У нас подобную дурь изгоняли плетью.

– Приказываете сечь?

Кажется, в голосе Сталина появилась ироническая насмешливость.

– А вы жесточе, чем я думал, – через молчание сказал Сталин.

– Не я, жизнь такая, – парировал уполномоченный.

И ушел.

Вернее, был провожен до дверей.

Сталин вернулся к столу.

Развернул оставленную уполномоченным газету.

Вслух прочитал:

– «Пять ступеней коллективизации». Автор – Павел Бажов. Видимо, журналист.

– Ну и что мы имеем?

Этот извечный вопрос Сталин всегда задает самому себе, когда хочет подытожить прожитый день и заключить его ставшим уже традиционным собственным афоризмом.

Тайным, как многое в его жизни.

Ибо афоризмы, как и нечаянно написанные стихи, он тут же, едва предав бумаге, сжигает.

Но сейчас афоризма не последовало.

Хотя вопрос еще раз прозвучал.

Правда, в другой тональности.

– Так что мы имеем?

Он остановился перед столом, где лежала газета.

И вдруг заметил там стихи.

Начал читать их, как это всегда делал, вслух:

 
Время семя жизни несет,
Время всходы жизни жнет.
И такой завод имеет,
Что безумца не проймет.
 

Он взял карандаш и подчеркнул два слова – «завод» и «безумца».

 
Ну а солнце светит-греет,
Разных пташек веселит.
И еще приход имеет,
Что, покинув небо, спит.
 

Сталин взял блокнот и слово «приход» почему-то вписал туда.

И стал медленно, как всегда, читать дальше:

 
Нет, товарищи-зазнайцы,
Солнце входит в мир иной,
Чтоб иной Мазай за зайцем
Погонялся бы весной.
Тот, что там, за океаном,
Где безумцам жить вольней,
Ловит доллары арканом,
Как непуганых коней.
И, пока мы спим, гадает
Простодушно-гордо он,
Как нам широ помогает
Трактор с именем «Фордзон».
 

Сталин еще выписал одно слово – «широ» и подумал о том, что не приходило на ум никогда.

Не учили, что и благо нужно вколачивать в человека силой?

И оттуда-то накатились стихи.

На этот раз собственные:

 
Зачем о будущем скорбеть,
Оно придет без наших охов,
Чтобы минувшее воспеть
За то, что выдумано плохо.
 

Он перечитал строки. И, поморщившись, возжег спичку.

18

Сосулька истекла радостными слезами, что ее ни разу не перехватил мороз. И так для Сталина, видевшего это изо дня в день, – началась весна двадцать шестого года.

Кто-то, как бы походя, сказал:

– Твоя еще эпоха не наступила, а летоисчисление идет по такому календарю истории: «Год без Ленина».

А нынче вот два…

На первый январский день была «елка с палками».

Елкой можно назвать Пленум ЦК, на котором последовательно его избрали членом Политбюро и оргбюро, а также секретарем ЦК и, в конце концов, утвердили генсеком!

Все эти должности и звания были на той «елке» утыканы.

А палками, предназначенными для колес, набирающих ход, были всякого рода уклонисты, умеющие делать из мухи слона, а потом из слоновой кости резать амулеты в виде образов Маркса, Энгельса и Ленина.

«Окопались» «эти самые», как о них сказал один крестьянин, конечно же, в Ленинграде. Где Смольный еще дышал перегаром революции.

И Сталин понимал, что иного пути нет, как влиться в их стан в образе святого, не умеющего прощать.

Два «апостола» Вячеслав Молотов и Сергей Киров – оказались под рукой.

И вот пятого января и прошел «каток Политбюро» по заставам фракционистской деятельности Ленинградского губкома ВКП(б).

Разговор не был из тех, что кончается улыбками.

И до понимания еще было, как до Китая пешком.

Но истекала вторая годовщина без Ленина, а зуд, пусть и недавнего, но прошлого, накалял душу оппозиции.

Поэтому уже через десять дней, беседуя с американскими коммунистами, Сталин понимает, как неоднозначна трактовка одного и того же постулата тут и за океаном.

Но намерение акцентов не расставляет, чтобы они не стали рифами, на которые может сесть корабль взаимопонимания.

Когда надо бы было помянуть добрым словом Ильича, – пусть ему лежится на виду у всех вольготно и роскошно! – он выступает с двумя речами на заседании президиума Коммунистического Интернационала.

Особенно шустро записали в свои блокноты такую фразу Сталина:

«Я должен сказать, что кто опускает борьбу лишь при условии отсутствия какой бы то ни было компроментации вождей, тот фактически отрицает возможность всякой идейной борьбы внутри партии. Должны ли мы вскрывать ошибки тех или иных руководителей партии? Должны ли мы эти ошибки выносить на свет Божий с тем, чтобы можно было воспитывать партийные кадры на ошибках руководителей? Я думаю, что должны. Я думаю, что других путей для исправления ошибок не бывает».

Уже сказав это, Сталин – внутренне подкорректировал себя.

Вот фраза о «свете Божьем», можно сказать, вырвалась по инерции.

А «партийные кадры» прозвучало как-то не очень, элитно, что ли.

Все же коммунисты – это «штучный товар».

А в основном все по делу.

Пусть не думают те, кто приготовил палки для колес, что «спицы понимания вопроса» дадут им запросто это сделать.

Что еще он может записать себе в актив?

Конечно же работу «К вопросам ленинизма».

Всякая политическая нечисть старается представить его человеком сугубо малограмотным вообще, а в политике тем более.

Поэтому после такого гиганта бессмертия и Ленин должен быть, хоть и смертный, но вполне масштабный человек, умеющий улавливать проблему раньше, чем она возникнет.

Сталин, по их мнению, был тугодум. А для иных ситуаций и вовсе неразрешимец.

И вдруг – вот им перчатка, пахнущая дуэльным порохом – «К вопросам ленинизма», где семь глав:

1. Определение ленинизма.

2. Главное в ленинизме.

3. Вопросы о «перманентной революции».

4. Пролетарская революция и диктатура пролетариата.

5. Партия и рабочий класс в системе диктатуры пролетариата.

6. Вопрос о победе социализма в одной стране.

7. Борьба за победу социалистического строительства.

Если эти вопросы охарактеризовать, как подводные камни, то Сталин буквально «завалил» ими фарватер, по которому вознамерился плыть.

Потому умники от ленинизма потирали руки.

Сталин и без усилий с их стороны покажет свою несостоятельность.

– Так как он трактует, что такое «ленинизм»?

Открыли страницу:

«В брошюре «Об основах ленинизма» дано известное определение ленинизма, получившее, видимо, право гражданства. Оно гласит:

«Ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции. Точнее: ленинизм есть теория и практика пролетарской революции вообще, теория и практика диктатуры пролетариата в особенности».

Ну что, съели?

Точь в точь, как у них, у архиреволюционеров.

И архидемагогов.

Ученик-то оказался способнее, чем они думали.

Но все равно где-нибудь споткнется.

Завалит экзамен на лояльность.

Хотя, судя по всему, она ему ни к чему.

И вот – весна. И она – капель. Чеканящая шаг времени.

И являющаяся камертоном для биологических часов природы.

– Чёк! Чёк! Чёк!

Впереди – бездна времени.

И бездна безвременья. Шаг – и…

Соединив вместе – шаги.

И не сделать их можно только в одном случае, это если никуда не идти.

А ждать.

Что?

Когда рак на горе свистнет.

Так банально?

Зато под силу.

19

Киров часто вспоминал этот разговор со Сталиным.

Иосиф Виссарионович тогда сказал:

– Есть люди, которые работают на историю. Они каждый свой шаг просчитывают наперед, чтобы он донес до потомков что-то особенное, только им присущее.

– Вы имеете в виду какую-нибудь причуду? – спросил Киров.

– Не исключено.

Сталин оттаял легкими от слишком ретивой затяжки трубкой и продолжил:

– А есть такие, кто работают на результат. Им все равно, что о них скажут. Тем более подумают. Они – люди созидания.

Естественно, как поплавок при не очень решительной поклевке, поныривал в сознании вопрос: а к какому типу людей относит Сталин себя?

Но Киров не решился у него это спросить.

Тем более что разговор ушел в иную, довольно неожиданную тему.

– Вот мне, считай, под пятьдесят. Пора думать…

Он закашлялся.

Но, как ни казалось Кирову, не от дыма, а, если будет позволено съязвить, от лукавства.

Ибо Сергей Миронович понял, о чем дальше пойдет речь.

Вернее, понял, это не очень точное определение.

Скорее всего, предугадал.

И тоже, в общем-то, наверно, будет не точно.

Просчитал – вот более приемлемо.

И просчитал не оттого, что уж такой умный или мудрый, а слышал от людей, окружающих Сталина, что тот время от времени говорил о преемнике.

Всякий раз сетуя, что такового на горизонте не предвидится.

– Ну протяну я еще десятка полтора лет, – сказал Сталин в этот раз. – А дальше что?

Хотя и последовало вопрошение, но Киров понял, что на него лучше всего промолчать.

И – не ошибся.

– А дальше будет старческий маразм. Возомню я из себя бог знает что. И вы, – он сделал трубкой округлый загреб, – из деликатности станете меня терпеть. А зачем?

Тут Киров посчитал уместным не только ответить на этот вопрос, сколько разбавить его притворным лукавством, которое – в соединении с алкоголем – делится самым неожиданным привкусом.

– Шестьдесят, – сказал он, – это плохо замаскированные сорок. Вон Тютчев, по-существу, в этом возрасте только по-настоящему стихи писать начал.

Сталин выпустил клуб дыма, потом усмехнулся в него:

– Стихи!

И Киров подумал, что зря он влез с этим Тютчевым.

Но Сталин процитировал:

 
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить.
 

Он встал. Прошелся по кабинету.

– Значит, молодежь меня не поймет? – спросил.

– Более того, – подхватил Сергей Миронович, – осудит как полководца оставившего свой пост на пике самой главной победы.

– Пик?

Вскид головы был неожиданен.

Таким, видел Киров в зоосаде, пользуются страусы.

Он ожидал его повторения.

Но последовало другое: пристальный взгляд прямо в глаза:

– А вы отказались бы от роли преемника?

Вскрипнула половица, на которую Сталин только что ступил.

В другое время, принимая его шаги, она молчала.

Вернее, только дышала.

Может, даже притаённо охала.

И ответ должен был последовать не столько достойный и опытно-классический, сколько обескураживающе наивный.

– Товарищ Сталин! – взмоленно воздел на него взор Киров. – Зачем вы спрашиваете у жертвы, хочет она быть съедена или нет?

– Значит, вы, – нехорошо усмехнулся Сталин, – жертва?

– В каком-то смысле, да.

– В каком же?

– Да в том, что ни на что еще не способен. Это со стороны кажется, я до чего-то решительно созрел. А на самом деле…

Он махнул рукой.

– Значит, ошибались мы, назначив вас…

Сталин вдруг застыл взором, глядя куда-то в угол.

Замер так, что даже дым из жерла его трубки перестал виться.

Молчал и Киров.

– Ошибаться может один человек, – вдруг заговорил Сталин. – Ну там двое. Но когда все Политбюро считает…

На этот раз пауза приняла вынужденный характер.

Зазвонил телефон.

– Он как раз у меня, – сказал Сталин кому-то.

Потом пообещал:

– Конечно, скажу.

Неведомо что и кому.

Но Киров все же подумал, что речь шла о нем.

Однако Сталин ничего не сказал. А он – не спросил.

Тем более что Сталин пообещал:

– Мы еще к этому разговору вернемся. – И уточнил не очень определенно: – В удобный момент.

И Киров не подитожил, кому или для кого?

Тем временем Полух, с кем сейчас вел беседу Сергей Миронович, сказал, как бы вернув Кирова из просторной зоны воспоминаний в каморку действительности.

– Поэтому шестьдесят для чекиста – это предел. Нельзя, невозможно черпать то, чего нет.

– Мудрено сказано! – кажется, восхищнулся Киров. – Но ведь вы совсем не тяните на старика.

– Вот разве что только не тяну.

И Киров вдруг вскидывается:

– Так сегодня же ваш день рождения?

– Да, как раз юбилей.

– Вот здорово!

Киров стал делать какие-то размашистые жесты.

А Полух вдруг попросил:

– Откажетесь от секретарства!

Киров глянул на него так, словно тот предлагал ему предать Родину.

– Ведь вас назначили в день, означающий чертову дюжину.

– Все это предрассудки! – вскричал Киров. – Вот вы же родились в это число.

– От меня это не зависит. А вы могли бы повлиять, чтобы записали другую дату.

Наверно бы мог.

А – зачем?

Вызвать у окружающих смех и недоумение?

Нет, назначение его состоялось в счастливое число.

Потому при новой встрече со Сталиным он уже не откажется от приемности.

Ибо не чувствует себя неспособным управлять целой страной.

Вот потренируется в Ленинграде…