Текст книги "Обручник. Книга третья. Изгой"

3

Это было, как некогда сказано Мардасом, более чем слышно.

Сталин смотрел только на снимки и ждал, когда принесут перевод.

На фотографиях же – на одной – было известное полотно Репина «Бурлаки на Волге».

А ниже – в такой же композиции, – опутанные лямками бабы, которые волокли за собой плуг.

Рядом мельтешил Бухарин. Который, собственно, и подсунул Сталину эту, кажется, американскую, газету.

– В оригинальности им не откажешь, – в который раз повторял Николай Иванович.

Сталин гибельно молчал.

Кажется, в одной из тех, баб что тащили плуг, он видел свою мать. Именно у нее на плече сидел грач. Наверно, птицу все же подрисовали. Но все равно она впечатляла.

– Что ни говори, – продолжал бубнить Бухарин, – а за последние годы обезлошадила Россия.

Сталина резанули два слова.

Во-первых, «Россия».

Вроде за это время не появился СССР.

Будто Бухарин смотрел на то, что творилось в стране из иного, милого его сердцу, мира, в тот мир, что если не был ему враждебен, то наверняка неприятен.

Вторым словом было – «обезлошадила».

Вроде что-то понимал он в этой грустной формулировке.

– Я бы, конечно, – говорил Николай Иванович, – мог бы перевести и сам. Но опасаюсь неточностей.

И «опасаюсь» – тоже было не из лексикона Бухарина.

И потому оно тоже зацепило Сталина.

Наконец перевод принесли.

Это сделал такой же непоседливый, как Бухарин, человек.

Воздев газету над головой, он походил по кабинету, повторяя:

– Ну и уели!

«У, – повторил про себя Сталин, – ели».

И вдруг мстительно добавилось: «Вот вздернуть бы тебя на ту самую ель!»

Его почему-то раздражало все.

Даже запах типографской краски, что едва источала газета.

Текстом, что расположился под фотографиями, были стихи:

 
Россия – страна бурлацкая,
Кабацкая,
Залихватская,
Теперь стала
Нежно бабскою.
Если не сказать
Что рабскою.
 

Потом проскочила строчка из нот.

Наверно, напоминающая какую-то песню.

А ниже стояло:

«У русских говорится, – была сама подпись под клише, – «чужую беду – руками разведу». И – развели. Своих баб послали в кремлевские квартиры, а российских впрягли в плуг.

И на лицах тех, кто пашут написано:

«Вот окончим деляну, пойдем руководить страной. Чем мы хуже кухарок?»

Сталин нервно закурил. На этот раз папиросу.

– Какие наглецы! – фальшиво возмущался за его спиной Бухарин, через плечо читая то, что сопровождало снимки.

«Но публикации у нас не бывают без «изюминки», – далее было написано в тексте.

И таковой на этот раз был вопрос: «Почему эти два шедевра сошлись на одной полосе?» Как вы поняли, на несжатой. (Шутка!)

Так вот в следующем номере мы опубликуем имена тех, кто правильно ответит на этот вопрос».

– Не догадываетесь, о чем речь? – спросил переводчик, словно его пригласили сюда в том числе и для посредничества.

– Разберемся, – буркнул Сталин.

А Рыков предположил:

– Возможно, на этой основе хотят создать целую галерею работ, чернящих Россию.

«Опять – Россию!»

Сталин глянул на него ощуро и неприкаянно.

Переводчик же, полистав другие газеты этого же издания, выудил одну, частично порванную страницу.

«Правильный ответ прислал нам из Калифорнии Дэвид Кропоткин».

«Неужто наш?» – пронеслось в сознании Сталина.

«Так вот мистер Кропоткин считает, что очень скоро шедевр живописи, коим являются «Бурлаки на Волге», перекочует в один из наших национальных музеев в обмен на трактора. На наши знаменитые «фордзоны».

– Вот мерзавцы! – вскричал Бухарин. – Ведь все подстроили.

А у Сталина вдруг сошла с лица хмурь, что угнетала его все последнее время.

И он улыбнулся.

– А вообще, остроумно! – подхватил, уловив изменение в настроении вождя, Бухарин.

– Пошлите им телеграмму с благодарностью, – сказал Сталин.

И через очередную прищурку, пояснил:

– Они показали, что шедевры искусства негоже менять на довольно примитивную технику. И угадали, впрягши женщин в плуг, что индустриализация – наша наипервейшая задача.

Так что тракторы у нас, товарищи, года через два-три будут свои. И не чета американским.

4

Этот вопрос не давал покоя Сталину с самого своего возникновения. И звучал он так: «Кому все это нужно?»

Конечно, по большому счету можно накопать мелочей у каждого, чтобы дискредитировать его. Но – ради чего?

Что нужно оппозиции, которая дружно срослась в тесные ряды?

Он – памятью – блукал по биографиям каждого из тех, кто теперь злокачественно восстал против его правления.

Взять того же Троцкого. Кем он был даже десять лет назад?

В лихорадочном экстазе неокрепшая власть раздавала должности часто тем, кто им не соответствовал.

Думала, люди наберутся опыта. А главное, мудрости, что их сделали кем-то за неимением других.

Но, став хоть у какого-то руля или власти, почти все тут же поверили в свою исключительность.

И, как следствие, в непогрешимость.

И зародился еще один вид революционной болезни: любой ценой попасть в историю. Пусть даже со знаком минус.

Появился еще и дьявольский термин «убойник».

Ну это особый такой вид бесшабашника, говорящего не только то, что ему вздумается, но и подражающего – по самым гнусным образцам, – как настоящему, так и прошлому.

Поэтому вскоре многим стало понятно, что новая власть – это не очень качественный отпечаток старой, изношенной, как вышедший из моды макентош.

Товарищи от господ отличались только тем, что господа спасали свою шкуру, не выставляя ее напоказ, и товарищи все больше и больше обряжались в кожу, и этим давали понять, что шкурно-кожный вопрос станет их постоянной заботой и головной болью.

Как-то в Царицыне подошел к нему молодой красноармеец и спросил:

– Товарищ Сталин! Что нужно сделать, чтобы ум потерять?

И Сталин тогда пошутил:

– Оказаться на моем месте.

Красноармеец на него пристально посмотрел и произнес:

– Нет, при этом потеряешь только совесть.

Безграмотный деревенский парень мог правильно квалифицировать то, что возможно, но – зачем?

В Гори был у них один сапожник, который все время стремился чем-то отличиться.

И однажды, когда ему особенно ничего не удавалось, он и спросил пришлого мудреца:

– Что нужно, чтобы тебя не покидал успех?

– Забыть, что он есть, – ответил старец.

– И что я от этого получу?

– Стремление сшить такие чувяки, в которых можно взойти на небо.

Те, кто сейчас находятся к нему в оппозиции, напоминают того незадачливого сапожника.

Одно время Сталину казалось, что Каменев менее оголтел, чем Троцкий с Зиновьевым.

Но это было заблуждением.

Вся троица была наполнена таким уничтожаемым здравый смысл снобизмом, что порой становилось жутко. За них.

Один раз Сталину подсунули стихотворную «Памятку троцкизма»:

 
Будь недовольным всем и вся,
Других казни за то, чем грешен,
И флаг свой в прошлое неся,
Молись, что с дури не повешен.
 

Сталин не помнит, где он вычитал, а может, услышал, что любая война дана народу в наказание, а потомкам в назидание.

Но вот это противостояние. Зачем оно и кем дано?

И почему так болезненно выгодно оппозиции.

Может, оттого, что он часто наступает на их гордыню?

Кажется, Второй особый человек говорил:

«Если хочешь проверить истинных своих друзей, перед тем как сойти в долину, попроси не трогать камень, какой вызовет лавину. Если люди удержатся от соблазна наслать беду на твою голову, они истинные друзья».

Как-то Мардас рассказывал, что в юности страдал абсолютизмом.

Хотел, чтобы у него все было не таким как у других.

И однажды затеял такую игру.

Раздал самым верным своим товарищам список и сказал:

– Здесь двенадцать фамилий. Оставьте из них половину. По вашему усмотрению.

Вскоре список сократился до шестерых.

– Теперь, – вновь озадачил он друзей, – тайно друг от друга, вычеркните одного, кто вам более ненавистен.

И все вычеркнули его.

– Мораль из этого проста, – заключил уже хорошо взошедший в возраст Мардас. – Друзей моих, если их, конечно, можно назвать таковыми, съела зависть.

– И чему же они позавидовали? – понаивничал Сосо.

– Тому, что эта идея пришла мне, а не им.

Отринув от себя воспоминания, равно как и размышления на будоражущую душу тему, Сталин стал вымарывать все, что – в свое время – Ленин говорил о нем.

В том числе и о той пресловутой грубости, которую сейчас вменяют ему не меньше, чем как измену Родине.

И начертал то, что он непременно скажет при случае. Может, даже на Пленуме, где он готовит доклад «Троцкистская оппозиция прежде и теперь». И именно там или в другом месте, но он скажет: «Да, я груб, товарищи, но только в отношении тех, которые грубо и вероломно разрушают и раскалывают партию. Я этого не скрывал и не скрываю. А «остальное» как сложится. Жизнь слишком груба, чтобы рисовать кому-либо ласковую перспективу».

А последний тезис из «Памятки троцкизма» звучал так:

 
Если что-то не по силе,
Сделай так, чтобы все голосили.
 

5

Сталина угнетало, что цельности он добился не там, где хотел.

А может, ее и вовсе не было, цельности?

А существовало некое стеснение благоприятных факторов, чуть придобренное направленным в нужное русло усердием.

А завидовал, он, например, тем, кто умел искренне заблуждаться.

Не упорствовать из-за упрямства, а именно заблуждаться, безукоризненно считая, что его правота намного качественнее того, что добыто или доказано другими.

Эти люди не обладали механизмом самоанализа и потому свои ошибки не считали роковыми, уверенные, что так стали звезды и распорядилась судьба.

Его же съедала скрупулезность, доведенный до болезненности анализ и, в этом – душевная жизнь, или что-то еще, получилось не так.

Поэтому и увлечения у него были подчинены логике, выходящей из лона необходимости.

Когда на его столе видели открытыми пять, а то и более книг, то мнение считали, что таким образом он тренировал свою умность, стремясь додумать конец фразы, едва прочитанной в начале.

Другим же казалось, что он сочиняет что-то тайное ото всех, потихоньку используя чужие фразы, чтобы не мучить себя составлением своих.

Первой эту книгу у Сталина увидела жена.

– Зачем она тебе? – спросила.

– Не знаю, – ответил Иосиф Виссарионович.

Ибо при ней он действительно виделся человеком с именем и отчеством.

А отдельно от нее – только Сталин.

И непременно – товарищ.

А книга называлась «Сам себе хиромант».

И на обложке была изображена распластанная ладонь, испещренная какими-то символами и надписями.

Надежда всмотрелась в эти «художества» и воскликнула:

– А рука-то у нас сплошь состоит из холмов. Как предгорье Кавказа.

Сталин придвинул к себе книгу.

Действительно, основание ладони по-хиромантски называлось «Большим холмом Марса».

А ее противоположность, откуда исходил большой палец, было ничем иным, как «холмом Венеры».

Кто ему эту книгу подсунул, Сталин не знал.

Но когда на нее было обращено внимание, то вспомнились его успехи в медитации, которые он похоронил под пеплом мелочей, извержение которых, кажется, безумно и нескончаемо.

И вообще, ощущение какой-то непоследовательности, несовершенства, которое не замечалось в насыщенной сиюминутности, повседневности, вдруг распяло перед ним его беспомощность, которой он всегда находит новое и новое оправдание.

Он даже отлучил себя от любопытства.

В былые времена к нему захаживали путешественники, мореплаватели и просто скитальцы.

Сейчас скитальческой стала его душа.

А сам он приобрел рутинную усталость.

Причем каждый раз, думая об отдыхе, особенно предписанном врачами, он планировал позвать к себе людей с непоседливой судьбой и порасспросить их обо всем, что они видели в своих скитаниях удивительного, а то и поучительного.

Но случалось обычно так, что во время отдыха к нему наезжали местные товарищи со своими проблемами, а то и бедами.

И опять начиналась работа. Только удаленная от Кремля.

Вот посетовал он, что новости, в том числе и курьезного толка, проходят мимо него. И устыдил себя за поспешность выводов.

Иногда кое-чем его развлекают товарищи или гости, откуда-либо припожаловавшие.

Один из немецкого города Бинеген привез фотографию курительной трубки, которая была чуть не выше курца и передвигалась впереди его на колесиках.

Говорят, сменяя друг друга, ее выкуривали девяносто человек. Но смех состоял в том, что звалась она «Сталинской трубкой».

И вот, размышляя о чем придется, Сталин вдруг ощутил потребность в стихах. Не в написании, конечно, а в читке.

Он взял с полки какой-то сборник и приник к нему.

Стихотворение начиналось так:

 
И вот в твоих руках многострадалье,
И вот в твоей душе моя печаль.
А над тобой сияет мирозданье,
Как Богом нам подаренная шаль.
Не допусти же ты на ней прорехи,
И петли – по одной – не пропусти.
Чтоб сердцу не досталось на орехи,
И от беспьянья, Господи, спаси!
 

Сталин разломил сборник на середине. Там стояло:

 
Трем «Е» я посвящаю строки эти –
Евгении, Елене и Елизавете.
Пускай они поделят, как хотят,
На память им оставленный халат.
Который, как стареющий удав,
Оставил я, от их любви устав.
 

– Пошло все это, – сказал Сталин, так и не взглянув, кто автор этих стихов. – Неужели им делать нечего?

Не «ему» сказал, а – «им».

Поскольку подразумевал всех тех, кто праздно влачит свои дни и не находит того, что делает бытие разнообразным и быстротекущим.

– Торопятся дни, спешат, – начал он вгонять стихи в обойму строфы.

Но в это время зазвонил телефон.

И следующая строчка так и не родилась.

Ее заменила очередная проблема, которой озадачил звонивший.

6

Его болезненно тянуло в Крым.

Сперва затем, чтобы отдохнуть.

Потом – хотя бы побывать.

Потому Сталин простодушно завидовал тем, кто вернувшись, скажем, из Феодосии или Ялты, рассказывал, как их встретило самое ласковое в мире море и как доступны были самые безобидные на земле горы.

И как это не прозвучит надуманно, что ли, но, чем больше накалял его своей неуемностью Троцкий, тем больше его тянуло в Крым, словно там было то самое заземление, которое необходимо громоотводу.

И еще два обстоятельства привлекали его к Черному морю.

Там, по свидетельству приезжих очевидцев и утверждению местных жителей, живет гигантское змееподобное существо, питающееся дельфинами и зазевавшимися курортниками.

Его пробовали поймать, чтобы познать.

Даже посылали туда специальные войска.

Но пока успех не достигнут.

Как-то Розалия Землячка рассказывала товарищам, что именно в Крыму, у моря, обуревали ее чувства беспощадности ко всему, что способно жить.

Потому столько крови повпитала тамошняя земля.

Но зверозмей – не единственная невидаль тех мест.

Еще существуют там так называемые «волны-шатуны».

В названии намек на презревшего спячку медведя.

О волнах, вернее о волне в единственном числе, у Сталина есть печатное свидетельство.

Вот выдержка из феодосийской газеты.

Заметка называлась так:

«Почему Безбожнов наложил на себя крест».

Фамилия героя публикации, наверно, псевдонимная.

Но это, по-существу, дела не меняло.

А суть в том, что именно Безбожнов, по всему видно, коммунист с атеистическим стажем, заявил, что в Крыму вообще, а в Феодосии в частности кто-то распространяет слухи, дабы ими отпугнуть отсюда желающих подправить свое здоровье трудящихся.

Правда, был доподлинен факт, что в конце двадцать шестого года, там – при обстоятельствах так и оставшихся загадкой, затонул прогулочный катер. Причем погода на море в тот день была абсолютно штилевая.

Но человека, который зарядил себя неверием во все, что находится за гранью доступного и привычного, может убедить пусть и трагический, но собственный опыт.

Вот как это написано в заметке.

«Море отпугивало своей доступностью. И это по-настоящему разочаровывало А. И. Безбожнова. Ему хотелось, чтобы его ждала более строптивая стихия».

Читая заметку, Сталин дважды подчеркнул концовку этой фразы.

«Механики запустили мотор, – далее было написано в заметке, – пожелали мореплавателю семь футов под килем. И он направил свой бот в открытое море.

Сейчас Безбожнову кажется, что, помимо революционных песен, в том плаванье он пел еще и что-то типа «Окрасился месяц багрянцем» и посетовал, что вокруг такой нетипичный для осени штиль.

И вот когда на горизонте возник Кара-Даг и стало понятно, что путешествие не стало приключением, вдруг за кормой его бота море взбурлило, вскипело, как бы выпрастала из глубин некую ладонь, которая и являлась гигантской, не менее десяти метров в высоту, волной.

Безбожнов кинулся в нос бота и в мгновение ока нанизал на себя все, что только было из спасательных средств.

И тут волна выхватила из-под него бот, а его погнало неведомо куда. Безбожнов не признается, но, по всему видно, не раз вспомнил, он там Всевышнего. Но удивительное было в другом.

На Безбожнова через полчаса наткнулся прогулочный катер, на котором его взволнованный рассказ восприняли, как сказку. Ибо море пребывало в идеальном штиле.

Вот, собственно, и все. Хотя, нет.

Рядом с газетой, где была эта заметка, находилась и другая, где под рубрикой: «Возвращаясь к напечатанному» было написано:

«Вчера в редакции прошло партийное собрание, инициатором которого был герой нашей публикации о возникшей в море загадочной волне Безбожнов.

Так вот тов. Безбожнов обвиняет автора заметки и редакцию в целом в том, что они дискредитировали его в глазах товарищей из общества атеистов, поскольку никакого креста он на себя не накладывал и молитв не творил по причине хотя бы того, что ни одну из них не знает.

Собрание сделало соответствующие выводы, а тов. Безбожнову принесло свои извинения.

О чем и сообщаем нашим взыскательным читателям».

«Чудаки», – написал Сталин под этой публикацией. Потом, чуть подумав, переправил заглавную букву с «ч» на «м».

В тот вечер – перед сном – Сталин читал Троцкого.

Работа называлась «Тезис о клемансо» и режим в партии». Как и все бредовое, оно было и написано соответственно.

Где-то на середине статьи сознание «забуксовало», и Сталин отложил недочитку до следующего дня.

Сон сразил его сразу, как он только коснулся головой подушки.

И, казалось, тут же он увидел себя как бы со стороны. Тоже спящим.

Он – бесплотный – даже приложил к губам себе – спящему – ладонь, чтобы ощутить дыхание и развеять страх, что перед тобой труп.

А потом был грохот. Неимоверный по своему звучанию.

Землю шатнуло.

Он вскочил и, едва одевшись, выбежал наружу.

Дом, что остался за спиной, совсем по-человечески крякнул и развалился надвое.

Одна сторона ушла влево, другая вправо.

И тут Сталин увидел перед собой море.

Естественно, то, вожделенное Черное море.

Самое ласковое, как о нем говорят.

И только он сделал к нему шаг, как оно – из края в край – запылало.

Огонь, словно подпрыгивая, взметывался не ниже как на полкилометра.

– Пойдем отсюда!

Кто-то нежно взял его за руку.

Сталин глянул на того, кто оказался рядом.

Это был Есенин.

– Давай, – сказал поэт, – напишем общей кровью хотя бы одно стихотворение.

И Сталин шагнул за ним в огонь.

И тут же проснулся.

В изголовье зазвенел телефон.

Сталин снял трубку.

– В Крыму землетрясение, – доложили из Кремля, – силой в девять баллов по шкале Рихтера.

– А огонь был? – спросил Сталин.

– Да, море пылало. Сейчас ученые устанавливают, в чем причина трагедии.

Он нажал на кнопку вызова, а когда пришел дежурный, несказанно озадачил его, поскольку вышел из задумчивости с вопросом:

– А при чем тут Есенин?

7

Сталин все больше начинал улавливать тенденцию, которая ему не очень-то нравится.

Например, тайно сказать, на Рождество, то есть седьмого января, ему «подсуропили», как кто-то сказал, делегата от крестьян села Юрьевка Семиреченской области. А на второй день припожаловала целая делегация рабочих Сокольнического района Москвы.

Ну если с крестьянином речь пошла о земле, то с рабочими говорили чёрт-те о чем.

И, главное, все те, кто в конечном счете оказывается перед его ликом, по всему видно, проходят определенную, вполне серьезную подготовку.

Потому сами беседы превращались в своего рода спектакль, где роли давно и всерьез распределены.

Потому этот его ход оказался для всех настолько неожиданным, что никто и ахнуть не успел.

Только – с дачи – въехали в Москву, как Сталин повелевает:

– Подъезжайте вон туда.

И указал на некое заведение, над входом которого красовалось «Радость с утра».

– Так там же пивная! – воскликнулось тем, кто получил приказ грубо изменить маршрут.

– Она-то мне и нужна.

Остановились у самого порога.

Сталин не дал никому зайти туда раньше его.

Поздоровался.

– Знаете! – вскричал один из завсегдатаев. – В «белке» мне черти являлись, лягушки в рот прыгали. Даже собственные похороны один раз я переживал. Но чтобы вот так, на трезвуху…

– Вы фильм снимаете, товарищи артисты?

Сталин подмигнул хозяину.

– Веселая у вас тут публика.

– Так вы – настоящий? – завсегдатай притворно попятился.

– Все, что есть вокруг, – произнес Сталин, – это частица нашей жизни, по-старому сказать, бытия. Потому негоже от него отворачиваться.

И он заказал себе пива.

Сопровождающих стал бить озноб.

Новых посетителей со словами: «Тут сам товарищ Сталин» перестали пускать, на что Иосиф Виссарионович сказал:

– Не чините неудобство тем, кто этого не заслуживает.

Здоровенный мужик, оказавшись рядом с вождем, произнес:

– А правильно, что почти все казнят меня за мой рост, верзилой обзывают?

В пивной сдержанно всхохотнули.

– У нас в Гори было дерево, – начал Сталин, – на какое, по поверию, если взберешься, то в следующую ночь – во сне – увидишь свое будущее.

– Как здорово! – воскликнул кто-то.

– Вот что значит Кавказ! – подтвердил кто-то еще.

Третий цыкнул на обоих.

– Я уж не помню, – продолжил Сталин, – кого какие сны навещали. Но один семинарист, такого же, как вы, роста, никак не мог взобраться на дерево.

Сталин хитро посмотрел на всех.

– Как вы думаете, что он сделал?

– Попросил, чтобы его подсадили? – высказал предположение кто-то.

– Принес лестницу? – подвторил ему старик из угла.

– Нет! – ответил Сталин. – Как-то ночью он спилил чинару.

Все захохотали.

– И сказал: «Теперь вы на меня будете лазить. А я уж посмотрю, кого куда кинуть».

Когда отсмеялись все, Сталин сказал:

– Поэтому преимущество в росте надо правильно использовать.

И вдруг все время молчавший старичок спросил:

– Товарищ Сталин! А можно я почитаю вам свои стихи?

– Конечно! – заулыбался Иосиф Виссарионович. – Обстановка располагает.

Старик вышел вперед.

 
После выстрела «Авроры»,
Скидки «временных» и прочих,
Вновь образовалась свора,
Но, увы, не из рабочих.
 
 
И, подкованные твистом
И другим каким-то ражем,
Распоясались троцкисты,
Словно каждый Богом крашен.
 
 
И никто на них управу
Не найдет у нас по сути.
И глядят на их забавы
Сплошь униженные люди.
 

В пивную заскочил какой-то тип и вскричал:

– Колька Король сюда канает!

Хозяин взбледнел.

– Значит, мы в иное полуцарство попали, – лукаво произнес Сталин и приказал: – Не портите ему привычной жизни.

Король был низкоросел, как и сам Сталин.

– А я не верил! – сказал он и стал каким-то другим, менее значительным, что ли.

Особенно после того, как изрек:

– Вот расскажу корешам…

И, не слыша предыдущего разговора и стихов, которые читал старик, спросил:

– Иосиф Виссарионович! А вы верите в покаяние Троцкого с Зиновьевым и прочих там?

– Нет! – ответил Сталин.

– И народ тоже так думает.

Слово «народ» Король выделил так, что Сталин понял, о ком идет речь, потому и спросил:

– Значит, нас поймут, если…

Кто-то уронил кружку.

– Это Мухин, наверно, – сказал верзила и указал на мужичка, что маячил в углу пивной: – Он у нас со всякими насекомыми беседует.

– Ну и что они ему говорят?

Мухин, пробравшись ближе, ответил сам:

– Легче всего обидеть кого? Не надо говорить, ибо ясно. И руку поднять тоже на них проще всего. Так вот я за то, чтобы права людей, зверей и букашек были едины.

Смех расплескался вокруг.

Однако Сталин засобирался уходить.

– А вы, – сказал он коротко, – заходите как-нибудь на огонек. По-монарши, обсудим кое-что. – И – всхохотнул.

Первый раз явно не для протокола.

А пивная буквально угорала от величия.

Оправдывая название «Радость с утра».