Текст книги "Обручник. Книга третья. Изгой"

11

Только что отстонала пурга.

Та, что приходит с Ледовитого океана.

И наступило благостное затишье.

Снег слепит до рези в глазах, как бы дразня своей нетронутостью.

Несмотря на то, что конец марта, а признаков весны здесь нет никакой.

Лишь дважды – по-артиллерийски протяжно лопнул на Енисее лед.

Лука взял какой-то прутик и вывел на снегу четыре цифры – 1925.

И, словно обидевшись на вмешательство в нетронутость, чуть взвизгнул в крычном заторе ветерок, и метель верблюжьей слюной потянулась куда-то вбок.

И уже через минуту тех четырех цифр уже не было.

Хотя заходить в жилье не хотелось.

И, как оказалось, не зря.

Полозья визганули где-то за спиной, и не очень дружелюбный голос вопросил:

– Скажите, жив еще ссыльный епископ?

Неведомо, но что-то ему ответили.

Но к приезжему вышагнул сам Лука.

– Я за вами, – сказал, как теперь выяснилось, посланник из Туруханска.

Епископ вошел в свое жилище, и на глазах выступили слезы.

Нет, ему не жалко было оставлять этот медвежий угол, в котором лед лежал круглый год, и ночлежную нору из оленьих шкур, равно как и комнату им когда-то уклеенную оберточной бумагой.

Но тут оставалось что-то большее, чем быт.

Взоры людей, которые сейчас отводят глаза.

Может, чем не угодил.

А скорее всего, чтобы тоже не выдать того же, чего он не стыдится теперь, – слез.

Приезжец не торопил.

Спешило само сердце.

А может, и в целом кровь.

Она истосковалась по множеству.

По всему, что делает взор, пусть и гневный, но никогда не унылый.

А вот и прощание.

– Если в чем не угодили, – сказал председатель станка, – не обессудьте.

А мужик, который вел у епископа истопные дела, сказал:

– А печку мы вашу разыграли в лотерею.

– Но постель я никому не отдам, – подала голос прачка.

И только повариха молчала. Потом все же сказала:

– Бросьте в котелок льдинку. – И уточнила: – На счастье.

Отъехали.

Крестное знамя вслед.

Ехали молча.

Вернее, ни слова не проронил возница, а епископ все время говорил:

– Все же есть справедливость на свете. – И добавил: – Даже у Советской власти.

Возница поежился.

– Вы не заболеваете ли? – спросил его Лука.

Тот вяло отмахнулся головой, что могло означать: «Типун тебе на язык».

– Если бы Бог не знал, что мы из себя значим, – тем временем говорил Лука, – он позволил бы нам самосовершенствоваться.

И чуть ехидновато добавил:

– Как того обещают коммунисты.

Лед на Енисее то и дело с протяжным гулом лопался.

– Предчувствует весну, – сказал епископ.

И на это возница ничего не ответил.

Путь назад, казалось, был чуть ли не вдвое короче.

Поэтому только перед самым его концом, возница вдруг произнес:

– Знаете, почему вас вернули?

Лука то ли не слышал вопроса, то ли без дополнительных слов не спешил уразуметь ответа.

– В Туруханской больнице, – продолжил возница, – умер крестьянин, которого вы, как врач, наверняка бы спасли.

– Ну и что?

– И тогда поднялся народ.

– В самом деле? – оживился епископ.

– Дело было очень серьезное. Люди к исполкому пришли с вилами, с косами и с топорами.

– Даже так?

– Вот именно.

– И власти не выдержали?

– Похоже.

Возница остановил повозку.

– Знаете, что еще обидно? – Он сделал паузу: – Все ваши помощники – дерьмо. Им бы поднять голос, а не крестьянам.

Лука не возражал.

– Но коль там все так, – сказал он, – давайте в Туруханск въедем менее заметно, как то было на барже.

– Как получится, – кажется, не очень дружелюбно пообещал возница-чекист.

12

– Когда аргументов много, истина, как правило, так и остается недоказанной.

Это Лука изрек в пору, когда взвешивал все «за» и «против».

А дело в том, что здесь – у Ледовитого океана – ему предстояло осуществить полноправные крестины.

Но легко сказать. А как это сделать, когда нет канонических условий?

Во-первых, не было ни облачения, ни требника.

Значит, кроме всего прочего, и молитвы придется сочинять на ходу.

И во всем другом нужно было найти выход.

Епатрахиля, или что-то подобное ей, было сделано из полотенцев.

Под купель подошла деревянная кадка.

И когда вспоминалось о святом миро, которого тоже не было, как на память пришло, что Лука – приемник апостолов, поэтому миропомазанье можно заменить возложением рук на крещеных с призыванием Святого Духа.

Место, где совершалось таинство, было таким тесным, что стоять над импровизированной купелью можно было только согнувшись.

И только Лука произнес первые слова сочиненной им молитвы, как был подкошен сзади ударом под коленки.

Это были происки новорожденного теленка, который тоже коротал тут свое время.

И все же новый человек был крещен.

И это как бы сняло с него гнет духовного безделья.

Даже беспомощности.

Люди подходили под благословение.

И тем стыднее было ему вспоминать то, что пережил он там, в Туруханске, когда однажды упустил себя в отчаянье.

А было это в пору затаенного ожидания справедливости, на которую русский привык уповать при любых обстоятельствах.

А дело все в том, что подсчетная нехитрость влияла на определение, что срок-то его ссылки, увы, истек.

И пора, как говорится, честь знать.

Тогда зачем-то пришли стихи.

И слова Блока.

И опять из того девятого года.

Февральские:

 
Покойник спать ложится
На белую постель.
В окне легко кружится
Спокойная метель.
Пуховым ветром мчится
На снежную постель.
 
 
Снежинок легкий пух
Куда летит, куда?
Прошли, прошли года,
Прости, бессмертный дух,
Мятежный взор и слух!
Настало никогда.
 
 
И отдых, милый отдых,
Легко прильнул ко мне.
И воздух, вольный воздух
Вздохнул на простыне.
Прости, крылатый дух!
Лети, бессмертный пух!
 

И тут же вспомнился один офицер, из того же девятого года, который – обобщенно – сказал о тех, может, даже далеко не двоих:

– Мы родились тогда, когда умерла русская честь.

Тогда не было времени подумать об этом.

Теперь незачем.

Выбор сделан.

Не в пользу того, что было в девятом. Когда Туруханский край был только географическим понятием.

А знакомый доктор – тоже того времени – сказал:

– Пока одни играют в умноту, а другие маются дурью, только третьи наслаждаются тем, что могут это видеть, не участвуя ни в том, ни в другом.

Это было пятнадцать лет назад.

Всего пятнадцать.

Уже пятнадцать.

Три по пять.

А – нынешние – отчаянье давило.

Великий шахматист Эммануил Ласкер сказал:

«Почти всегда первый ход если не коварный, то безумный».

Но каков будет его последний ход?

Ход двадцать четвертого года.

В Сибири считают, что отдавать долги никогда не поздно. Главное, не забыть, что они есть.

А из ГПУ нет вестей.

А срок, по подсчетам, кончился.

А депрессия сжигает одновременно сердце и душу.

Молитвы не помогают.

Зашел через дверь в алтарь местной зимней церкви.

С отчаяньем за пазухой.

С отчаяньем, вот-вот готовым сорваться на обвинения вся и всех. Включая…

Со слезами возвел молитву лику Иисуса Христа, запечатленного на иконе в запрестолье.

Не заметил, когда молитвы сошли в обыкновенный укор, начисто лишенный благочестия.

И укор – Ему, Господу всеверы молодой Иисусу Христу.

И вдруг увидел то, что отняло язык. И молчанье обуздало то, что должно вырваться с воплем.

Господь отвернул от Луки свой лик.

Не капризно так, а благородно, словно решил подставить для казнения не только фас, но и профиль.

Дрожа ногами, он покинул алтарь.

Потом взбежал на порог летней церкви. Схватить лежащую там книгу – Апостолов и, раскрыв ее, стал читать все подряд, что попадалось под глаза.

Он как бы отмаливал свой ропот на Бога, невольно соединив его промысел со злосчастием, которым жило ГПУ.

Перестали дрожать колени.

За ними и руки.

Стали ровными вдох и выдох.

Он – с опаской, – но вернулся в алтарь зимней церкви.

Поднял глаза на сбивший с разума образ.

Господь Иисус Христос смотрел все так же светло и мило.

И – вдобавок – мудро.

А угрызения медленно паслись в душе.

13

Епископ выделил эти сияющие глаза в толпе и шагнул им навстречу.

– Наконец-то!

Точно, он не ошибся.

Это был тот самый милиционер-комсомолец, который когда-то доставил его в Плахино.

– Наконец-то! – повторил он. – Мы так вас все тут заждались.

И это было не только похоже на правду.

Это была сама правда.

Галки дишканили по-прежнему.

Кое-где, как было раньше, с подвывом брехали собаки.

И все же было что-то не то.

Но епископу некогда сейчас уточнять, что именно.

Он должен немедленно идти в больницу.

К сожалению, к тем, кто его предал.

Но это тоже, наверно, входит в его «крестный путь».

– Православных – с праздником, а атеистов – с очередным унынием!

Это подал голос старичок с бородкой виселькой.

И тоже подошел под благословение.

И тут Лука изрек то, что от него, видимо, раньше всего ожидали:

– Давайте прежде отслужим панихиду по тому, кого Господь не допустил до нашего торжества.

И все поняли, что епископ имеет в виду крестьянина, в мучениях умершего намедни.

А вокруг все вели себя тихо и обособленно.

Наверно, они еще не отошли от шока, в который повергла всех решительность туруханцев.

– У нас тут почти все в партизанах были, – объяснил старичок. – Одни, к сожалению, за белых, другие – за красных. Но в подпольях никто не сидел. А когда-то сюда ссылился товарищ Сталин…

– Ну ладно! – перебил дедка милиционер. – Другой раз расскажешь. А сейчас владыке надо отдохнуть.

Но конфликт, чувствовал епископ, ходил где-то рядом и вот-вот готов был разразиться.

Но Луке не хотелось, чтобы он пришел так скоро.

Однако в монастырь он продолжал ездить на санях, застеленных ковром.

И однажды к нему явился тот, кого он с тревогой, но ждал.

Это был чекист, который прошлый раз произвел его арест.

– Вы опять по прямому назначению? – спросил его Лука.

– Нет, – ответил тот.

– А зачем же?

– Просто так, – сказал он со вздохом.

Можно сказать, без спроса, в кабинет вошла целая толпа эвенков.

– Мы просим, святой отец, – сказал один из них, – Вашего благословения.

Чекист чуть подотвернулся к окну.

А потом вовсе отошел в угол кабинета.

– Недаром говорят, – сказал он, когда эвенки ушли, – что религия – опиум народа.

– Да, – согласился с ним епископ, – только тот, который лечит.

14

Здесь надо бы поставить гриф «Совершенно секретно». И только потому, что этот разговор произошел между двумя чекистами и пылал одновременно неприязнью и откровенностью.

Фамилия одного была уже известна – Стильве.

Вторая звучала впервые – Галактионов.

– Ты вот что, – сказал Стильве, – мед по губам-то не размазывай.

– Это вы намекаете, что такая лакомая должность мне досталась?

А Галактионов приехал на замену Стильве, которого, как он всем похвалялся, за правильное угнетение епископа Луки, повысили в должности и перевели в Красноярск.

– Ну, во-первых, – Стильве пошуршал бумажками так, словно они были водой, в которой он полоскал руки, – к тебе придут ходоки, чтобы ты позволил проводить епископу литургии.

– Да я и без ходоков это разрешу.

– Значит, сразу покажешь, какой такой был я и какой такой явился ты?

– Ну это кто как рассудит.

Сильве, казалось, показывал своему преемнику, какие еще можно взять на вооружение причуды.

Составил два стула грядушками друг к другу и, поднявшись на руках, стал болтать ногами.

– Сразу не получится, – предупредил он.

Он поставил стулья на место и еще поназидал:

– И еще не позволяй лукавому епископу одного.

– Это чего же?

– Чтобы проповеди вел.

– Ну уж…

Он помолчал и добавил:

– Если это грех, но только не перед Советской властью.

Галактионов собрал бумажки, разбросанные по столу Стильве, и сказал:

– Мелко все это. И даже недостойно.

– Вон как ты запел! – вскричал Стильве, вскакивая со своего места. – Сразу же забыл, что это я тебя сюда рекомендовал!

– Я могу сейчас же написать рапорт об отказе от этой должности, – твердо сказал Галактионов.

Стильве сделал несколько приседаний.

Потом чуть ли не с маху упав на пол, стал отжиматься от него.

Это была его последняя причуда.

– Вот ты с виду умный парень, – на задышливости начал он, – а одного не понял. Разве я враг этому, как он зовет себя, Святителю, но я, как и ты, атеист. А держал здесь профессора Войно-Ясенецкого оттого, что больше Туруханский край и в глаза не увидит ученого с мировым именем.

– Своеобразная любовь, – буркнул Галактионов.

И они по-братски обнялись.

15

Душа у Фрикиша стала на место.

И все другое, что касается организма, тоже. Епископ Лука вновь оказался под его призором.

Но статус того намного возрос, что уже совсем никак не входило в его планы.

Но что можно поделать, коли даже какая-то заштатная смерть безвестного человека, так решительно сыграла ему на руку.

А если Фрикиш, едва из одного дерьма вылез, – хотя грех так величать сбор материала для пьесы о Сталине, – в другое вляпался.

Тогда он, упершись лбом в сосну, полуночил какой-то бешеный эксперимент на виду у Оглобли.

Так он об этом раззвонил на весь Туруханск, и уже на второй день к нему пришла пожилая учительница немецкого языка и сказала:

– Я в молодости, не поверите, чем увлекалась.

Она жеманно сплющила губы.

А поскольку он не выразил любопытства, продолжила:

– Я пыталась по сучьям деревьев предсказывать чью-либо судьбу.

И поскольку он и на это ничего не сказал, заверила:

– И знаете, иногда получалось. Я нашему Бабкину прочила больше будущее. И вот видите…

Этот разговор Фрикишу стал надоедать, когда учительница сказала:

– А недавно мне стало известно, что вам деревья посылают свою поэтическую энергетику.

Она отхлебнула воздуху.

– Ведь это так занятно!

Неизвестно, что Фрикишу сказала бы она еще, если бы на пороге не возникла молодая девка, которая и представилась с порога:

– Я – Екатерина Хренова.

Ну тут во Фрикише немедленно проснулся зубоскал, который, собственно, и определял его сущность.

– Тебе надо скорее замуж выйти, – посоветовала учительница.

– Зачем? – спросила девка.

– Чтобы фамилию сменить.

– Уж не на вашу ли?

А когда учительница ушла, пояснила, почему ей подгрозила:

– Ее фамилия тоже не слаще моей, Редькина.

У Екатерины просьба была более определенная.

– Скоро у Святителя день ангела. Так вот мы решили стишки ему сочинить. И к какому дереву ни прислонялись, не идут они, и все тут. Может, Оглобля что припустил?

Стараясь не обидеть ее и не дискредитировать Оглоблю, он объяснил ей, что для того чтобы стихи пришли, нужно вдохновение.

– Ну я это понимаю, – сказала она и достала из-за пазухи бутылку водки.

Когда же Фрикиш понял, что она от него не отстанет, то сказал:

– Ну сядь вон в тот угол и молчи.

– А чурбан, что, не нужен?

И она, выйдя во двор, вволокла в комнату громадную осиновую чурку.

– Только давай с тобой договоримся, – начал Фрикиш, – что: а…

– Что такое «а»?

– Ну, во-первых, значит.

– Так.

– Дай мне слово, что ты об этом не расскажешь самому епископу.

Ну и всем прочим тоже.

– Я что, на болтуху, что ли, похожа? – полуобиделась Екатерина.

От осины пахло весной.

И он начал:

 
От осины запахло весной,
Это ангела день наступает.
 

– На кого наступает? – спросила она.

– Ведь ты обещала молчать.

– Так это на улице.

– Тогда пойди погуляй.

– С кем?

– Ну одна. Походи. Поброди. Еще там что-нибудь поделай.

– А Оглобля говорил…

– Дубина, он, твой Оглобля.

– Нет, дубиной Ваську зовут.

– В общем, сгинь, если ты хочешь, чтобы я хоть что-нибудь написал.

Хренова наконец вышла.

А он забубнил:

 
Вот и ангел твой воспарил,
Выбирая, где лучше сесть.
Был бы он без обоих крыл,
Все равно бы сесть угодил
На святое твое плечо,
Принеся от Бога привет,
Чтобы ты служил горячо
Много-много и зим и лет.
Мы попросим ангела, чтоб
И от нас он слово шепнул.
Ну а мы осеним свой лоб
Крестным знаменем…
 

Он запнулся и потом, подбирая рифму, зашептал:

– Шепнул – пнул, загул, задул…

Фрикиш никак не мог найти последнюю созвучную строку.

– А я уже нагулялась, – объявившись на пороге, произнесла Екатерина.

– Сейчас, сейчас! Одну минуту!

Он выдворил ее на крыльцо.

 
– Ну а мы осеним свой лоб
Крестным знаменем. Век уснул.
Наш двадцатый серьезный век,
Что и ангелам стал не рай,
Где любой на земле человек…
 

– Ну скоро? – снова ломанулась в дом Хренова.

– Ты что, – взоорал он, – хочешь, чтобы я вообще все это бросил?

– А я тогда скажу…

Он захлопнул дверь.

Опять застрял на последней рифме.

 
– Где любой на земле человек,
Скажет: «На судьбу, выбирай!»
 

Но поняв, что совершенно не концовочная строка, и он снова ушел в дебри шептаний.

И в этот самый момент вошел тот самый старик с бородкой виселькой.

– Ты знаешь, милый человек, Ероха-то тебя обманул.

– Какой Ероха?

– Ну какой сказал, что его сестра от товарища Сталина понесла. Не могла она этого сделать.

– Почему?

– Да потому что тогда еще не родилась.

Выпроваживая деда, Фрикиш – взором – обшарил весь двор, Хреновой нигде не было.

16

Если посмотреть на возню вокруг персоны Луки с позиции его глобального вреда Советской власти, то возня, которую сотворили вокруг него Стильве и Бабкин, выглядела смехотворно микроскопической.

Без нажима, просто так, как говорится, под веселую руку, держащую стакан с водкой, выведал Фрикиш у фельдшера Онуфрия Седуна все, о чем с ним вел беседу на допросе Стильве.

Седун неведомо чем был возбужден и все время пытался заверить, что никакого отношения не имеет к религии.

– Вот Мэри Исаевна Дворкина, – долдонил он. – Она могла утаить многое, поскольку призналась мне, что собирается в конечном счете стать ученой по медицинской части.

Видел Фрикиш ее.

Это та девушка, что на барже приплыла с Лукой в Туруханск.

Кто она по религиозным убеждениям навскид трудно было сказать, но вида она состоялась сугубо иудейского.

И Фрикишу даже казалось: не специально ли ее подсунули Луке, чтобы она следила за ним изнутри самой медицины.

А Седун – подонок.

Он работал как истинный стукач.

В своих показаниях обозначил врача Попова, сиделок Кандину и Савельеву, ту же Дворкину.

– Самое главное, – признавался Седун, – профессор все время как бы провоцировал нас подтвердить свое невежество.

– И как это у него получалось? – как можно бесчестнее интересовался Фрикиш.

– Например, скажет: «Если ты знаешь, что не туда идешь, то зачем кричать что обокрали?»

– Ну и чего тут? – притворился дебилом Фрикиш.

– Как что? Прямой намек, что политика нашей партии и правительства… Или, – он перебивает себя новой цитатой из высказываний профессора, – скажет: «Идешь за караваном, не говори, что ведут не туда». Улавливаете?

Даже такой афоризм, как «Человек чаще всего одинок, оттого что умен», Седун тоже записал в антикоммунистический актив Войно-Ясенецкому.

Удалось как-то поговорить Фрикишу и с Августой Бабкиной.

Ну двадцатилетняя дуреха.

Кстати, тоже цитировала епископа:

– Когда я уходила, он мне вслед сказал: «Да, с судьбой не спорят, ей покоряются». А как это можем делать мы, передовики и советские люди?

А вот Керим – в нардоме – что-то сотворил стоящее.

Диспут он организовал антирелигиозный на тему: «Кем ты хочешь стать, когда перестанешь быть?»

И там у него такая сценка была прилажена.

Ведущий говорит:

– Телеграмма с Плахина.

– От кого? – спрашивает у него помощник.

– От Святого Луки.

– Ну и чего в ней?

– «Надоело ездить на медведях без возницы, прошу прислать оную».

– Ну и что?

– Редькину, Репину ему предлагаю, всех отверг.

Тогда кто-то из первых рядов выкрикнул:

– Хренову ему пошлите!

Но зал не засмеялся. А все дело в том, что Екатерина Хренова действительно была тут у него возницей.

Молодая, розовощекая, кони у нее играли, ковры под епископом блестели, – явно на своем месте была эта туруханка.

И запылал гэпэушник Стильве неблагозвучной фамилией возницы если не унизить, то хотя бы смутить епископа. На что Лука сказал:

– «Хер» – рядовая буква в алфавите. Не лучше и не хуже, чем «аз», «веди», или «ять».

Разговором же с теми, кто проходил по делу Войно-Ясенецкого, Фрикиш занимался не случайно. Вскоре ему – с подробнейшим отчетом – предстояла поездка в Москву.

Конечно, кое-что из чудачества местных властей он возьмет на свой счет.

Но главного он не выполнил.

Глобальной нейтрализации епископа не случилось.

Не выполнил он и тайной от начальства своей миссии – то есть не создал своей собственной религии, которая по привлекательности превзошла бы христианство.

Правда, попыток он не оставляет.

Сейчас на его столе лежат книги Иосифа Флавия, Тита Ливия, Филона Александрийского и последние расшифровки свитков, что были найдены пастухами в районе Курмана на берегу Мертвого моря.

Вот эти свитки и книги мыслителей прошлого вписываются в одну любопытную записку, что «Новый завет» появился значительно раньше пришествия в мир Иисуса Христа.

Поэтому на основании этих знаний и открытий можно вполне развить теорию, что религии – это цепная реакция уступки интеллекта Вселенной, тоже Высшего Разума, который им заведует.

И вполне естественно каждому человеку иметь свою собственную религию.

Он даже на эту тему поговорил с людьми сугубо нейтральными.

Например, с Оглоблей.

Он долго вникал в суть, а когда она до него дошла, произнес:

– Я себе, – сказал, – выберу религию «кнута и пряника». «Пряник» нужен, чтобы не огорчался, а «кнут», чтобы не зажирался.

С Лидухой было сложнее.

– А зачем нужна религия, если Бога нет? – спросила она.

– Ну это нет его в общем понимании, – начал разъяснять Фрикиш.

– Ну а можно тебе создать собственное для себя заблуждение.

– Зачем?

– Чтобы утвердить этакое, чего другим и не приснилось.

– Что, например?

И тут он извлек из своего саквояжика тетради Магды и наугад прочел:

– «Новый век – это как бутылка старого вина: неведомо кто его вкусит и неизвестно что натворит».

Она – настороженно – взяла у него тетрадь.

– А это нас, – ударила она тетрадью себе по лбу, – не загадит?

– Да что ты?

Она углубилась в чтение.

Потом сказала:

– Я бы вот это себе взяла. – И прочитала вслух: – «Невинность – это не признак невиновности».

Фрикиш снял с нее вожжу своего взгляда, сама-то она, видать, себе на уме.

Он убрал тетрадь Фриды.

– В этом что-то есть, – сказала она на прощанье, – когда всяк себе будет с ума сходить.

И ушла.

Насчет же тех, кто тут встречался с товарищем Сталиным, тоже можно сойти с ума.

Их счет пошел на сотни.

И Фрикиш всех выслушивает.

Даже кое-что замыливает.

На всякий случай.

Вдруг в самом деле когда-то случится написать пьесу о вожде…

Тут он всякий раз делал заминку, поскольку давно для себя усвоил, что если Ленин был вождем угнетенных, то Сталин стал вождем обозленных.