Текст книги "Обручник. Книга третья. Изгой"

17

Троцкий впервые это услышал от человека не только далекого от политики, но и от понимания того, как устроен мир.

Этот невзрачный человечек неожиданно изрек:

– Компания единомышленников – это своеобразный ритуальный центр, где должны править тайные законы, позволяющие одолеть время.

Лев Давыдович, помнится, даже всхохотнул по поводу этого утверждения.

А когда прокрутил его в сознании, то бросился искать этого человека.

Но его, как бездарно пишут в плохих сказках, и след простыл.

Хотя след-то как раз остался.

И по нему теперь идти до тех пор, пока до конца не поймется, что истину часто изрекают и те, от кого ее усердно ждут.

Но главное, конечно, что ту самую фразу Троцкий прииначил к своей компании.

В ней были все признаки, о которых велась речь в той самой фразе, кроме тайны, на которую так сладко падало неведомое упование.

И есть ли она, компания?

Может, это просто группа.

Не очень многочисленная, но по качеству явно превосходящая все иные.

Сейчас их называют «ленинцами».

Многие считают, что они не простые ленинцы, а вдобавок еще и «мудрые».

И вот тут, видимо, кроется тот самый недочет в оценке, который, как всегда, присутствует для обозначения двоякости.

Сперва их сравнивали с звеньями цепи, на которую посадили священную корову: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков.

И этой «священной коровой», считали откровенные враги и тайные недоброжелатели, был Владимир Ильич Ленин.

А когда сперва «коровы», а потом и «святости», которую она олицетворяла, не стало, ошейник примерили к «бешеному волку».

Троцкий не может конкретно сказать, почему патологически ненавидит Сталина.

Ну не любил его Свердлов потому, что всю погань этого азиата испытал там, в Курейке, где они вместе коротали ссылку и где Сталин цинично плевал ему в тарелку.

Он ничем не изменился.

Только сейчас он плюет в лицо революции.

Наверно, это стоит записать, чтобы не забыть.

И заголовок статьи был бы впечатляющий: «Плевок в лицо революции».

Что еще есть в распоряжении его злобы?

Нет, точнее, их злобы.

«Чудо искусства управлять, – вот как он начнет статью, – должно выходить из инаковости понимания чести, совести и достоинства».

Как-то один ученый, он же по совместительству поползновений и художник, предложил разработать на каждого члена их компании соответствующую купюру.

Ему, Троцкому, естественно, досталось быть червонцем.

То есть, осуществлять самое высокое достоинство номинирования, ведомого только им курса.

«Пятеркой» стал Зиновьев.

«Трешницей» – Каменев.

«Рублем» – Рыков.

Когда же стало ясно, что дальнейшее исчисление в купюрах исчерпалось, ученый художник сказал:

– Ну Пятаков своего достоинства никому не уступит. Так разменяем до копейки несравненного Бухарина.

Зря сказал.

Николай Иванович шутки не понял.

– Раз мое достоинство списано в мелочь, постараюсь соответствовать этому во всех, что на меня свалятся, делах.

Это была уже угроза.

А что, в сущности, мог он продемонстрировать под тем прессом, под который попал?

Изысканное усердие?

Или ту многофигурность, которая ему всегда поразительно шла?

Даже во фразе.

Кстати, кажется, эта его байка о том, как кончил свою жизнь Эсхил.

Вроде однажды размышлял он о чем-то наиболее возвышенном, сидя под некоей знатной горой. А вившийся над его головой орел, посчитал его лысину за знатный камень и сбросил на нее двухпудовую черепаху.

А вообще, в этом что-то есть – погибнуть от черепахи.

Но мировосприятие того, что происходит сейчас и тем более рядом, у Николая Ивановича стало чуть-чуть пробуксовывать.

Появились некие русогнусные, если не утверждения, то намеки.

Видимо, вот-вот заболеет великодержавностью или чем-то в этом роде.

И вот в разгар разговора о достоинствах, кто каких стоит, и заявился некий, опять же доморощенный, поэт.

В бюрократической жизни он был обыкновенным чиновником, как о нем говорили, «по поручению особой ненадобности».

Так вот он тогда произнес стихи.

Чьи они были, никто не спросил, поскольку он тут же, без предисловия, стал их читать:

 
В небесах – благоустройство.
Облаками заменяют
Тучи, что сорят с расстройства
Снегом злым, что тут же тает.
На земле ж подобный опыт
Не пройдет, будь трижды проклят!
Манну с неба подавай!
А иначе перестройку
Превратят опять в попойку,
От какой штаны латай.
И в подземном царстве тоже
Некий призрак корчит рожи,
Лупанув локтем под дых.
Там идет иная свара.
Сулемы и скипидара
Без прочтенья вещих книг.
А чтоб яблоня дичалась,
Сох бы тихо абрикос,
Злая засуха досталась
Лишь за то, что в землю врос.
 

Троцкий на эти вирши глянул нейтрально.

Как на то же небо, в котором началось «благоустройство».

Зиновьев сказал:

– Что-то в этом стихотворении есть языческое. Ибо звучит оно как заклинание.

Каменеву понравилась рифма – «перестройка-попойка».

– Это соответствует нашему менталитету.

Троцкий не уточнил: общему ли, или тому, коим заражена их компания.

Рыков – прорычал:

– Опять под дых? Сколько можно?

Бухарин перечитал стихи несколько раз и вдруг разразился другими:

 
В удушливых объятьях лета,
Когда прохлады не добыть,
Я нахожу одну примету,
С какой всегда легко поэту
Бесповоротно петь и пить.
Примета эта – без помарок
Лист, что лежит пред судьбой,
Какая бьется, как подранок,
Напоминая спозаранок,
Что накануне был запой.
И осени захочет тело,
Или зимы, где правит стыть,
Чтоб к Богу просьба улетела
Однажды прошлое забыть.
 

Эти стихи никто не комментировал.

Только Каменев спросил:

– Из есенинских сусеков, что ли?

На что Бухарин расхохотался.

На чем опознание и кончилось.

А Троцкому пришел на память еще один чудак.

Этот купюр не рисовал.

И стихов не сочинял.

Зато он бредил неким тайным орденом, который – со временем – стал бы править всем миром.

И это было по душе Льву Давыдовичу.

Тем более что та власть, вкус которой, хоть и с кровью пополам, он ощущал, считай, многие годы, теперь был разбавлен пресностью какой-то обыденности, от которой – почти после каждого прожитого дня – ломит в затылке.

18

Он не смеялся, хотя все к этому вроде бы располагало.

И то, что хохотала жена и победоносно улыбался автор словорасчленения, которое развеселило всех: «Сталинград – Сталин, грозящий адом».

Ну так оно, наверно, и есть.

Он грозит адом врагам Советской власти.

А название города их любви с Надеждой «Царицын», как-то не вписывалось в революционную лексику.

«Сталинград» же можно и по-другому интерпретировать:

«Сталин готов радоваться».

Короче, все хохотали, а он – нет.

Какая-то непотребность висела над всей этой беседой.

И даже – натужность.

А хохот Надежды и вовсе был искусственным, даже нарочитым.

Но хохот иссякал.

И гасла беседа.

И о шутнике уже через минуту никто не вспоминал.

И лбы ели морщины.

ДОСЬЕ

ОРЛОВ Александр Михайлович (Фельбинг Лейба Лазаревич) в кадрах ОГПУ-НКВД – Никольский Лев Лазаревич). Родился в 1895 г. в Бобруйске. Окончил Лазаревский институт (восточных языков), учился на юридическом факультете Московского университета. С 1916 г. – в армии (прапорщик). В 1917 г. – вступил в партию. В 1918–1919 гг. – советник высшего финансового совета. Участник Гражданской войны на юге России. В 1920 г. – в особом отделе 12-й армии, начальник секретно-оперативной части Архангельского ЧК. 1921–1924 гг. – следователь Верховного трибунала при ВЦПК.

С 1924 г. – сотрудник экономического управления ОГПУ (борьба с коррупцией).

ПРОИСКИ «ЧЕРТОВОЙ ДЮЖИНЫ» 1925 года

13.04. – Война Франции и Испании против Рифской Республики в Марокко.

13.07. – Начинается вывод французских войск из Рейнской области.

Глава вторая. 1926

1

Надежда Константиновна переживала то, что меньше всего ожидала.

Она хорошо помнила ту вспышку раздора, что проскочила между ею и Сталиным в пору, предшествующую смерти Ильича.

Но, казалось, раз инцидент исчерпался, причем в пользу Сталина, то и все дальнейшее обязано было выстроиться по соответственному ранжиру.

Однако этого, видела она, не случилось.

Сталин и всегда, то есть при жизни Ленина, не демонстрировал близость к их семье.

Он не умел подыгрывать мужчинам и лебезить перед женщинами и потому как бы даже демонстрировал свою интеллектуальную неуклюжесть.

И вообще, Сталин для Крупской, с одной стороны, казался понятным без сносок, с другой, наоборот, представал в такой тайности и замкнутости, что становилось, по меньшей мере, жутко.

Если Кремль сейчас сравнить с общим ульем, то конечно же в нем видится Троцкий.

Лев Давыдович даже вообразить не мог, что не его зык в Кремле главный.

Говорят, Сталин много читает.

У Троцкого же такой дар, что он, кажется, знает все еще даже ненаписанные книги.

Он – прирожденный оратор.

Даже, можно сказать, оракул.

Возле него должны постоянно ходить толпы, которым он что-либо изрекает.

Однажды Троцкий встречался с учителями, где довелось присутствовать и ей.

Она долго думала, с чего, собственно, начать.

Тем более что собрались преподаватели, которым довелось проработать в дореволюционных школах и гимназиях.

А Троцкий начал с неожиданного:

– Сегодня у нас урок на забывание. Давайте больше не вспоминать то, что когда-то было не так, как сейчас. Мы все с вами вынесены на остров «Благоразумия». Ну, а поскольку он почти не населен и ничем не обозначен, давайте откроем на нем главную высоту. Как назовем ее?

Кто-то вякнул:

– Вершиной Желания.

– Годится! – вскричал он.

– Скалой Терпения, – еще подсказал кто-то.

– Принимается как вариант.

– Пик Доступности.

– Это очень интересно! – вскричал Лев Давыдович. – Лишь приставка «не» все испортила бы. Ну с горой сколько-то разобрались. – А как назовем первую улицу?

– Проспект Просвещения, – подала голос Крупская.

И ей зааплодировали.

Потом Троцкий сказал:

– Мне очень приятно, что мы с вами нынче не сбились на конъюнктуру, гору на нашем воображаемом острове не назвали, скажем, Вершиной Социализма, а улице не дали имя той же пресловутой Свободы. Мы были – самими собой. А это и есть победоносный знак революции.

Если честно, Крупская ждала, что содержание беседы с учителями дойдет до Сталина, и он ее в чем-то, но упрекнет.

Но этого не случилось.

В смысле упреков.

А что Сталин был в курсе, свидетельствовала такая его фраза.

– Любопытно, когда бес ведет ликбез.

И, главное, сказано, это было без улыбки.

И Крупской тоже думалось, что Троцкий на той встрече в самом деле чем-то напоминал Мефистофеля.

Может, это ей так кажется, а может, так оно и есть, но с той поры, как Рыков съездил в Царицын с целью переименования его в Мининград, поселилось вокруг какое-то напряжение.

Конечно, было смешно.

Ну кто такой едва состоявшийся местный политик и не набравшийся театральной силы драматург?

А Сталин, что ни говори, фигура.

Потом же он там, как было написано в какой-то газете, «и воевал, и хлеб добывал».

А еще, Царицын не великая столица, чтоб ею поступиться.

Крупская снисходительно улыбнулась.

Она всегда так делала, когда ее мысли и фразы подстерегала неожиданная рифма.

Оставались еще три кита-ленинца.

Это Каменев, Зиновьев и Бухарин.

Наверно, все же их лучше начать поминать с конца списка.

Николай Иванович в данном времени более колоритен.

И это именно ему Сталин как-то сказал:

– Знаю, что отплевываешься, а в какую сторону не пойму.

Бухарин – почти двойник Троцкого.

По части ораторства.

Да и по другим интеллектуальным качествам если уступает, что самую малость.

Это он ей как-то прочитал:

 
И вот уж смотались в невинный клубок
Все наши и ахи и охи.
И мне улыбнулся презрительно Блок
Тактический тенор эпохи.
 

И Крупская улыбнулась ему.

Она знала его шутливую слабость: к чужим строкам подставлять свои.

Вот и тут – над двумя последними ахматовскими – он водрузил что-то чуть-чуть крамольное, имея в виду «невинный клубок».

Ой неймется этим ребятам!

Хотя их ребятами уже не назовешь.

Ибо многие величают их «мудрыми ленинцами».

Но, что она безусловно заметила, у них сдают нервы.

Ну что стоят такие ходы: в двадцать третьем Зиновьев спровоцировал Каменева, чтобы тот выдвинул на съезде на пост генсека Сталина.

А уже через два года, то есть в двадцать пятом, опять же на съезде, стал выступать против «неистового Иосифа», как они промеж себя величали едва освоившегося на новой должности Генерального.

Но если Григорий Евсеевич выступал, так сказать от имени «новой оппозиции», Лев Борисович «влезал за пазуху» Троцкому, как-то пошутил, все время подчеркивая свою личную неприязнь к Сталину.

А ведь в ту пору Каменев был и председатель Моссовета, и зампреда Совнаркома, и опять же председатель Совета труда и обороны, и одновременно директор института имени Ленина.

Крупская не понимала, как при такой эмоциональной, прежде всего, нагрузке можно еще оппозиционировать.

Но ведь она тоже, можно сказать, далека от Сталина.

Или, точнее, он от нее далек.

И это раздражает самым гибельным образом.

2

«А эти шлюховени приходили к Никитусе».

Эту записку кто-то вместе с деловыми бумагами подсунул ему или намеренно, или по большой ошибке, зная дотошность Сталина, которая нередко тем, кто на это не рассчитывал, обходилась боком.

На этот же раз среди всего прочего лежало тут письмо весьма серьезного свойства.

К нему обращался некий масон Астромов с таким дерзким предложением, что…

И все же Сталин стал думать о записке.

Ну расшифровать, кто такие «шлюховени», не трудно.

Это не очень тяжелого поведения девки.

– А Никита кто такой? – вслух спросил молчаливое пространство Сталин.

Это имя еще не доскреблось до Кремля. И не стало нарицательным в преданном предательстве.

Сталин осторожно вынул из карандашницы старую, облезлую ручку с приржавелым пером, которую неведомо зачем хранил долгие годы.

А может, когда-то ей было написано что-то значительное и памятное, но со временем так и осталось за гранью востребованности.

И вот этой старой-престарой ручкой он и написал слышанную когда-то в Царицыне частушку:

 
Если морда не набита
До кровавых до соплей,
То ты вовсе не Никита,
А, скорее, Еремей.
 

Был у них при штабе вестовой Никита.

Вечно ему доставалось в постановках.

Сталин отложил старую ручку и взялся за красный карандаш, потому что именно им должно быть измечено письмо масона, поскольку начиналось со сверхнаглой фразы:

«Советская власть уже взяла масонские символы: пятиконечную звезду, молоток и серп».

Сталин позвонил Молотову:

– Что означает пятиконечная звезда?

– Ну она символизирует пять континентов, – ответил Вячеслав Михайлович.

– И кто первый ею воспользовался как символом?

Сталин говорил с явным напором.

– Кто его знает? – уклончиво ответил Молотов.

– Ну и второе уже по твоей части, – произнес Сталин.

И Вячеслав Михайлович понял о чем речь:

– Серп и молот – это единение рабочих и крестьян.

– А вот масоны считают, – продолжил Сталин, – что это мы у них позаимствовали пролетарскую символику.

– Много берут на себя! – вспетушился Молотов. – Им все время кажется, что они чуть ли не везде были первыми.

– Но главное, – продолжил Сталин, – масоны предлагают нам заключить с ними союз.

И он стал читать:

«Ни для кого не секрет, что Коминтерн (неглавное Московское правительство и штаб мировой революции, как его называют на Западе) является главным камнем преткновения для заключения соглашения с Англией, Францией и Америкой, и, следовательно, задерживается экономическое возрождение СССР».

Сталин вздохнул в трубку:

– Ну что скажешь? Чем тебе не союз слона с головастиком?

Он всхохотнул над таким своим сравнением.

– И знаешь, откуда идет это предложение? – спросил Сталин.

– Догадываюсь, – ответил Молотов.

– Из дома предварительного заключения Ленинграда. Два десятка братьев-масонов там содержат до прояснения ситуации.

– И они учинили торг?

– Как видишь. Но это еще не все! – подхватил Сталин. – Смотри, что этот Астромов пишет дальше:

«Между тем если бы Коминтерн был переименован по образцу масонства, то есть принял бы его внешние формы (конечно, упростив и видоизменив многое), ни Лига Наций, никто другой ничего не осмелились бы возразить против его существования, как масонской организации».

Сталин взял передых.

– Это все? – спросил Молотов.

– Нет. Но остальное я донесу до тебя в пересказе.

И Сталин стал излагать со своими комментариями, конечно.

Особенно его позабавила информация, что во Франции и Америке существуют ложи с социалистическим большинством. И где правительство тоже состоит частично из масонов.

Сталин остановил пересказ.

– Это правда? – спросил.

Молотов ответил не очень уверенно:

– Масонские ложи – скрытные организации.

– Но ведь не настолько, – возразил Сталин, – что сам масон говорит об этом во всеуслышание?

Вячеслав Михайлович промолчал.

– Ну так что? – вопросил Сталин. – Возьмем масонов в союзники?

Молотов не отозвался.

3

Диспут был на тему, которая щекотала нервы почти каждому, кто ее хоть как-то сумел осознать: «Женщина и будущее».

Подогрело эмоции то, что чуть раньше, здесь же, в Московском госуниверситете, прошло широкое обсуждение под названием «Революция и будущее».

А тут вдруг слово «революция» было заменено на «женщина».

И сразу как-то озонобно прошли гримаски по части лиц, которым предстоит оказаться в центре суждений. Ибо они как раз принадлежали женщинам.

Войдя в зал университета, Астромов увидел Венеру.

Она беседовала с каким-то не очень молодым человеком, солидность которого довольно приметно подчеркивала осанка.

– Познакомьтесь, Матвей Иванович, – диковинно назвала она Астромова, – ректор университета Андрей Януарьевич Вышинский.

Астромов поклонился.

А та – за спиной у Вышинского – показала два пальца.

И Борис Викторович понял, что это тоже «двадцатник».

Последнее время Астромова стала обуревать идея вовлечь всех «двадцатников» в ложу.

Попробовать доказать, что без духовного объединения мыслительного единства, невозможно полностью и безоговорочно реализовать себя.

– Я почему-то думал, – тем временем сказал Вышинский, – что на диспут придут одни мужчины. А оказалось…

Он не договорил, ибо к нему подошел какой-то юноша и попросил уделить ему одну минуту на некое сообщение.

Они отошли в сторонку, и Венера прошептала:

– Немедленно уходите отсюда.

И, чуть примявшись, пояснила:

– Этот юнец – чекист.

И уточнила:

– Я его знаю.

Астромов – незаметно – сперва покинул зал. А потом через какой-то запасной ход – и сам университет.

Слежку заметил сразу.

«Пасущих» его было двое.

Он и она.

Он – парень на велосипеде с кепкой козырьком назад.

Она – с авоськой, в которой лежал мятый белый беретик.

Она размахивала авоськой и делала вид, что разглядывает вывески на стенах домов.

Парень вел велосипед в руках, уж как-то очень картинно демонстрируя, что у того спущено переднее колесо.

Поскольку Астромов в подобных ситуациях бывал не раз, потому он подошел к парню и спросил:

– У тебя насос есть?

– А чего вы собираетесь качать? – заозирался он.

– А вот эту афишную тумбу, – указал Борис Викторович на фонарный столб.

– Я что-то на нем не вижу никаких афиш, – фальшиво заулыбался парень.

Девушка с авоськой тоже оказалась рядом.

– Слушайте меня внимательно, – сказал он.

Они сделали вид, что им совсем неинтересно, что им скажет именно он.

– Я сейчас зайду вон в тот подъезд, – указал он на дом, что был напротив. – А в образе барышни в беретке, – кивнул на авоську, – выйду.

Он на минуту примолк.

– Но это работа для одного. А для второго, – продолжил, – или второй, я же выйду глубоким старичком с тростью. И когда вы оба приедете в одно и то же место, то доложите своему начальству, что меня потеряли.

– И какое же это будет место? – спросила девушка.

– Кладбище, – ответил Астромов и двинулся в ранее указанный им подъезд.

Все остальное случилось так, как он им сказал.

На кладбище же, издали наблюдая за их изумленными лицами, он не подозревал, что именно этот розыгрыш окажется для него роковым.

Он думал, что чекисты обмишулясь, перестанут следить за этими двумя, им подготовленными «громоотводящими».

А исход января двадцать шестого продемонстрировал Астромову степень его наивности.

К ним – во время тайной встречи – не ворвались, а тихо вошли.

Какое-то время постояли, дожидаясь окончания ритуала.

Потом этак вкрадчиво сказали:

– Вы арестованы.

И предъявили соответствующий ордер.

А затем подошли двое совсем незнакомых людей: женщина средних лет и старик с тросточкой.

– Это вам от нас, – сказали они, и протянули ему насос и авоську с мятой береткой.

И Астромов понял, что это, естественно, загримированные, были те молодые люди, которых, как ему казалось, он так ловко и юмористически обманул.

4

Над распятием этого письма Сталин просидел не менее двух часов.

Было оно до ужаса простым и до безумия непонятным.

Причем непонятным ни умом, ни душой, что ли.

Суть же письма состояла в следующем.

Некая Марфа Сунгина просила оправдать убийцу ее двоих детей.

Причем не просто просила, а молила.

А в конце даже поугрожала.

– Если вы этого не сделаете, я порешу и остальных своих шестерых деток, дабы они не жили бы меченными проклятьями.

А случилось в таежном селе Прилуцкое нижеследующее.

Два сына Марфы Иван и Демьян пошли на охоту.

Побродили, поколесили, почти ничего не убили. Кроме какой-то мелкой дичины.

И уже было совсем домой засобирались.

Да навстречу им бричка на дорогу выехала.

И не простая, а вином и водкой таренная.

– Возьми глухаря за чекушку, – предложили братья вознице – хиленькому незнакомому пареньку.

Тот говорит, как, мол, казенному товару на частный товар мен учинить. Давайте, мол, деньги и….

Купили братья поллитровку.

А парень дальше поехал.

«И еще в видках был, – пишет Марфа, – как с колеса у него сперва обод сошел, а потом и само оно вдрызг развалилось».

Словом, позвал паренек братовьев, чтобы помогли.

И плату им определил: по бутылке на нос.

«Ну кое-как, – продолжила Марфа, – сгондобили они колесо, а самих-то уже в карусель кинуло.

«Ты что же, паскудник, – говорит Иван, – спаивать советский народ собрался?!»

И ну бутылки о землю хряпь.

А Демьян – пуще того – мордой стал парня об землю кудолчить.

А тут я, огребалася сплошь, случаем».

«Наверно, грибами увешанная», – подумал Сталин.

Крикнула мать на своих детей, а они еще больше вызверились.

«А Демьян перебил ему хребет, – продолжала мать, – свой грешняк в рот тому парнишонку сует.

Словом, вырвался парень из рук своих истязателей, схватил ружье Ивана, что под ногами валялось, и порешил обоих.

На суду моих деток вся деревня жалела.

Ну и я, конечно, из слез не выходила.

А в душе…»

Тут что-то длинное было жирно зачеркнуто.

«Может, я не то что-то баю или толкую, – продолжила Марфа, – но на тот час на дороге, окромя нас четверых, никого больше и в видках не было. А тут вдруг – семь свидетелей. Причем все из соседней деревни, – то есть из той, куда парнишонок вез водку.

И один из них прямо Демьянскими словами сказал, что он спаивает всех, чтобы хуже работали, а из его шинка не вылазили.

Короче, суд отверг всякую самооборону.

Пришел к выводу, что возница был пьян и на этой почве и пострелял ни в чем не повинных граждан Страны Советов».

Сперва Марфа не поняла, что такое «вышка», к чему приговорили парнишонка, а когда узнала, что это не что иное, как расстрел, кинулась в суд.

Там долго не понимали, чего ей, собственно, надо.

А когда до них дошло – долго хохотали.

«Гоготали», – как пишет она.

Пошла она в прокуратуру.

И там дали ей какую-то бумажку.

Оказалось, это было направление к нервно-психическому врачу.

Тот, осмотрев ее, сказал:

– Это на почве стресса. Синдром… – и назвали какую-то иностранную фамилию.

Доктор выписал пилюли и велел через две недели прийти.

– Так его же за это время расхлопают, – сказала она.

– У нас, – поназидал врач, – не хлопают, а приводят приговор в исполнение.

Согласно постановления суда.

Вот тогда-то мать и написала Сталину.

И письмо, кстати, сама привезла.

«Мне жалко своих детей, – пишет Марфа. – Но каково мне знать, что расстреляют человека, который оборонялся.

Ежели бы они глумь не проявили, он бы их не тронул.

Кстати, свидетели – это выпивохи из соседней деревни, которые позадолжали виночерпию, пия в долг.

Оттого-то они и хотели, чтобы его изничтожили».

Концовка письма была такой:

«У меня еще шестеро.

И теперь на них ляжет грех, которым обложит Господь наш род.

А, живя, парнишонок оттянет на себя часть грехов, уготованных нам.

А так – будет смеяться над нашими бедами из рая».

Вот потому-то она и грозит взять все грехи на одну себя.

«По совести, – заключила мать, – все должны ответить за себя.

Иван и Демьян ушли в вечную трезвость.

А мы – на пожизненную муку.

На то, что зачастую никем до конца не понимается и потому не подлежит прощению.

Дорогой товарищ Сталин!

Не дайте мне дойти до душегубства!»

Сталин выкурил не меньше трех, а то, может, и все четыре трубки, пока рука не потянулась к телефонной трубке.

Окончив говорить, конечно же о пересмотре дела, Сталин вдруг спросил самого себя:

– А смог бы я поступить так, как она?

И замер, ожидая ответа.

Но его не было.