Текст книги "Обручник. Книга первая. Изверец"

Глава двенадцатая

1

Сосо никогда не думал, что его может увлечь учеба. Все его друзья относились к занятиям, можно сказать, не очень серьезно.

Правда, Петр Капанадзе особо это не выпячивал. А другие даже говаривали:

– Зря мы время теряем, вот пошли бы по коммерческой части.

Сосо же рассуждал иначе:

– Я знаю, мать спит и видит меня священником. И, может, в конечном счете, я им и стану. Но ежели жизнь моя как-то переменится, я могу твердо сказать, что в духовном училище дурака не валял и ухватил то, что только мог.

Особенно его интересовало в ту пору все, что когда-то нарисовали о житие святых древние.

– Это все пришло не просто так, – говорил Беляев. – Им были видения. А так откуда бы были известны лики святых?

Беляев хорошо рисовал и потому, возвернувшись с поломничества на Кипр, привез из города Какопетрия рисунок фрески, изображающей «Воскрешение Лазаря».

Кто такой был Лазарь, Сосо уже знал. Ведал он, и как тот умер, был запеленут в белые одежды, положен в гроб. Но Спаситель после четырех дней пребывания Лазаря мертвым решил его воскресить. И на фреске как раз изображен тот самый миг, когда на лицах всех, что там находится, возникло столько недоумения и восторга, что невольно пробегают мурашки по телу.

И еще одно нравилось Сосо. Это пение в церковном хоре. Когда собственного голоса не слышишь. Кажется, просто продолжается твое дыхание и мелодия сама льется и по ней ладьями, вернее, стругами плывут те единственные слова, от которых сердце делается чище, а душа милосердней.

И еще.

Беляев надоумил его не просто читать Псалтырь без участия какой-то системы. А выбрать то, что необходимо, скажем, в обиходе. Например, если душу ест подавленность, то нужно отыскать тридцать третий псалом и там прочитать, лучше всего наедине и в полном покое, все, что там написано.

Нынче, как показалось Сосо, он оказался в беде.

Хотя, коли пристальнее все разобрать, беды-то большой вроде бы не случилось. Но утром к ним зашел один из братовьев Наибовых Мешкур и сказал:

– Отец твой Бесо мне должен остался.

Сосо передернул плечами.

– А при чем тут я? – вопросил. – Отец не маленький, чтобы за него отвечали посторонние.

Мешкур преломил бровь и так держал ее до той поры, пока дым, который он выпустил из чубука, не просквозил мимо глаза, не вознесясь к потолку. Табак у него был сладимо-горьковат.

– Я считал тебя, – сказал золототорговец, – не только смышленым, но и добрым. Что же ты портишь о себе сразу два моих мнения?

– Я ничего не порчу! – ответил Сосо. – Но считаю, что отец сам должен рассчитываться по долгам.

Теперь встормошилась вторая бровь Наибова, и он тихо произнес:

– Ну что ж, – тогда я пришлю сюда Святого Духа.

Сосо замер.

Святым Духом прозывали горийского громилу, который мог одним ударом кулака свалить буйвола.

Во всех драках, в которых участвует Святой Дух, все кончается смертоубийством.

– Ну откуда я возьму денег? – взмоленно воскликнул Сосо.

– А речь идет о плате иного рода, – начал Мешкур, и Сосо еще больше обомлел, думая, что Наибов хочет сотворить с ним что-то несусветное как с мальчиком. Ибо, как идет молва, все трое братовьев на это весьма падки.

Но Мешкур предложил другое.

– Ты должен петь возле меня на базаре, – сказал Наибов.

– Что именно? – поинтересовался Сосо.

– Да что хочешь. Хоть псалмы…

Сосо понимал, что это кощунство. Но глаза Наибова смотрели с пепеляющим восторгом, ибо он уже понимал, что мальчишка сломлен и дело только времени, чтобы тот покорился до полной подчиненности.

– Ладно! – сказал Сосо. – Но я обо всем этом должен сказать матери.

– Как хочешь, – пожал плечами золототорговец. – Только завтра я тебя жду около семи.

– А как же занятия? – спросил Сосо. – Ведь у меня с утра закон Божий.

– Сейчас твой закон – это я, – хмыкнул Мешкур и вышел из дома.

И вот сейчас Сосо, раскрыв псалом семнадцатый, громковато читал в тишине:

– Возлюблю тебя. Господи, крепость моя!

Он переглотнул и продолжил:

– Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой. Бог мой, – скала моя; на Него я уповаю; щит мой, рог спасения моего и убежище мое.

Сосо еще переглотил. Потом сходил к кувшину и – прямо через край – напился воды.

– Объяли меня муки смертные, – продолжал он читать, – и потоки беззакония устрашили меня.

Он не понял, что съело его голос. Но он сперва сошел с верхов, взбасился, потом и совсем иссяк на каком-то томительнотяжелом слове, которое, однако, не сказалось.

И только вымолчавшись, а может, и приготовившись читать дальше, Сосо вдруг почувствовал в себе некую силу непротивления.

Он закрыл Псалтырь и коротко глянул на лик Спасителя. И не увидел всегдашнего выражения, которое призывало к кротости. Кажется, черты Бога несколько огрубели, налились более человеческим, нежели святым мужеством.

– Прости меня грешного! – вознес Сосо ко лбу едва сведенные в щепоть пальцы.

Он спустился в подвал. Пахло мышами. Вернее, теснотой, которая там царила, хотя ежели попристальней присмотреться, тут было намного просторнее, чем вверху. Но там скученность предметов имела устойчивый характер, а сюда все никчемное свалили только последнее время, когда – от бури – рухнул стоящий посередине двора сарай.

Что Сосо искал в подвале, он не знал. Но твердо был уверен, что для того, чтобы жизнь началась наново, надо что-то такое сотворить, чтобы все, кто его знал, ахнули с пристоном.

И зря Сосо притворяется, что не знает, что ищет. Конечно, он хочет отыскать кинжал, коий спрятали от Бесо в пору, когда он собирался отомстить за убитого родича.

Одно время отец показывал, где тот кинжал лежит. Сосо даже держал его в руках. Но он в ту пору был еще маленький и не понимал, что этой блестящей штуковиной можно запросто лишить человека жизни. Ему почему-то казалось, что кинжалы носят для красоты и еще для игр. Ну, может, для воспоминаний, как такой кинжал мог сослужить ту или иную службу. Только Сосо ни разу не порасспросил, какую именно.

Зато теперь он отлично знал, зачем ему нужен кинжал. Он не позволит Мешкуру измываться над собой. И пусть тот не думает, что он еще маленький и в церковном хоре его голос самый тонкий. В нем кроется неведомая для него самого сила. Ее только надо пробудить чем-то злым или горьким. И все поймут, что с Иосифом Джугашвили, а не с каким-то там Сосо лучше не связываться. У него, как в свое время говорил казак Степан, на любое словечко своя уздечка.

Сосо выглянул в прогал дверей и увидел небо. Уже вечереющее, но еще не налитое за горизонтной мглой. И заря на нем была не кротка и даже, кажется, шала, как девочка, которая ненароком вымазала в чернила рот.

И Сосо протянул руки в сторону зари, когда вдруг увидел что-то блеснувшее, подоткнутое под половой матицей, и тут же понял, что это и есть искомый им кинжал.

2

Что бы о Кэтэ ни говорили, но нечестивые поступки ей не шли, как не идет зеленое к голубому. В природе встречается – голубое небо и зеленый лес, а в обиходном сочетании у людей это встречает непротивление, а то и вовсе неприязнь.

Конечно, ее пышные, влекущие груди, которые под любой одёжей, как бы она ни была кротка, словно говорили, что всякий умер бы от удушья чувством, коли прикоснулся бы к их литой неизвестности. И, наверно, именно поэтому многие из мужиков хвастали, что обскакали друг дружку на этом пригорье. Так в Гори зовется выигрыш в соперничестве.

Но некий ангел-хранитель присоветовал Кэтэ идти или ехать той дорогой, где легкие мысли почти не встречаются, а тяжелые вздохи не тяготят душу.

Говорят, ничто так не сближает людей, как общие враги.

И такие с Ханой у них появились. Это азербайджанец Мешкур Наибов и хитрун Анзор Агладзе.

Эти два – оба – вроде бы как по сговору – стали приставать к обеим замужницам, причем перестревать их при народе и даже кричать вдогон непристойности типа: раньше, мол, и не дрыгались, чего теперь, мол, дергаетесь.

Хана, конечно, может пожаловаться своему мужу Якову. Он хоть и не силач и не ловкач, но при деньгах. Может кому надо ладонь посеребрить, и та запросто в кулак обернется. А хороший кулак всегда найдет, куда ему опуститься.

А вот за Кэтэ постоять некому. Бесо неведомо где обретается.

A Сосо еще не вошел в полную зрель, чтобы заступиться за мать и, главное, понять, что она далеко не такая, как о ней ходит по Гори пьяная молва.

И еще одно, что с сына снимает всякую надежу, Кэтэ постоянно учит его смирению, прощению своих врагов. Вернее, не столько прощению, сколько пониманию их. А разве подымется рука, когда станет ясно, что твой враг – это заблудший в безверии несчастец, которого впору пожалеть, нежели покарать.

И, видимо, так глубоко, а может, даже бездонно задумалась обо всем этом Кэтэ, как вдруг ей путь преградила тень.

И была она, как ей показалось, глыбистее гор, что нависали над Гори.

Кэтэ вскинула глаза и – невольно – отпятилась назад.

Перед ней стоят не кто иной, как Святой Дух.

Этого громилу знали все. Он не ведал милосердия и жалости. Недаром братья Наибовы сперва прикормили его, как бездомного льва, потом, как видно, и окончательно приручили. И теперь он признавал только их силу и власть.

Не столько заступив, сколько зазастив Кэтэ дорогу. Святой Дух, однако, улыбался. Глуповато, правда. Но тем не менее на морде его жило что-то человеческое. Потому он с доброй укоризной вопросил:

– Чегой-то ты такая пугливая?

И со стороны могло показаться, что именно это обстоятельство вызвало с его стороны такой доброжелательный интерес.

И на расстоянии Святой Дух довольно крепко пах водкой. «Живцом», как говорит Бесо, то есть не перегаром, а тем, что только недавно оказалось влитым в желудок.

А может, такому неуёмнику, как Святой Дух, водка попадает прямо в голову. Ведь до нее-то ее путь куда ближе.

Видимо, нужны годы, чтобы добиться по отношении Святого Духа хоть какой-то приязни.

Он был не просто рыхло-глыбист, но и расплывчато-рассыпчат, что ли. Руки, даже без жеста, как бы ссыпались с его тела, и он мельтешил ими, словно недоумевая, почему они ведут себя не так, как он этого хотел или питал надежду.

Но нынче другое удивило в Святом Духе. Это его одежда. Она сплошь состояла из всего еврейского. На плечах был серый лапсердак, ниспадающий по его широким плачам, а на голове миниатюрилась ермолка, прихваченная, кажется, как это делали почти все евреи, резинкой. Только пейсов не хватало, чтобы окончательно уверовать, кто перед тобой.

Ежели бы его ум изощрила изворотливость, которая свойственна тому же мужу Ханы Якову, то Святой Дух был бы куда опаснее, чем он есть сейчас. Потому многие женщины, чей путь он вот так заступал своей тенью, сразу же находили противоядие. Они принимались хвалить увальня.

По счастью, это все знала Кэтэ, потому как можно простоватее сказала:

– А я, между прочим, хотела тебя увидеть.

– Это зачем же? – насторожился он, построжев, кажется, как шутит Сосо, «и ухом и брюхом».

– Да в подвале у нас, – соврала Кэтэ, – неустойность она образовалась.

– Какая же?

– Палка такая, – начала объяснять Кэтэ, – на какой пол держится, лопнула и пощепилась, можно сказать. И вот бы ее малость приподнять да на место поставить. Звала я троих солдат, так они этого не осилили.

Святой Дух хмыкнул. На его парном лице изобразилась умиленность. Да что там стоют эти трое! К тому же русские. На них дунь и плюнуть не успеешь, как они упадут.

– Ну пойдем доглядим, что у тебя там, – произнес Святой Дух, уже напрочь забыв наущение Мешкура приволочь Кэтэ в Пещерный город, где Наибовы обородували что-то в виде тайной застольницы.

Кэтэ шла впереди, похрустывая камешником. И, видимо, давя его, но беззвучно шествовал за нею и Святой Дух.

И тут все дело чуть было не испортил Сосо, неведомо как оказавшийся дома.

Завидев Святого Духа, он метнулся в комнату и выскочил оттуда с выпростанным из ножен кинжалом.

– Не подходи, убью! – завопил.

На грубом, чуть подживленном оспинами лице Святого Духа обозначилась тяжелая, как бывает у косо обрубленного полена, щерь, и он простовато произнес:

– Ну и лихо ты гостей встреваешь. По-но-жов-щик!

Последнее слово Святой Дух произнес через некие запинки, которые обычно появлялись в его голосе, когда он начинает злеть, как зверь.

Кэтэ попыталась вспомнить все, что ей говорила Хана. Ибо это по ее наущению вела сейчас к себе домой этого верзилу. Она еще точно не знала, что именно сотворит. Но ей надо было пообтесать его какими-то, по возможности, ласковыми или даже нейтральными словами, сбить с того поползновения, с коим он вышел на тропу, по которой Кэтэ стремила себя по своим многочисленным делам.

Мать, надеясь на смышленость сына, чуть прикрикнула на него:

– Дай нам поговорить! – и обратилась к Святому Духу: – Тебя как зовут?

– Леван, – чуть притупившись, ответил громила.

И Сосо действительно быстро сообразил, произнеся:

– А я думал, еврей какой нас грабить идет. Ведь одежа-то у тебя сплошь иудейская.

– За свои купил, – гнилозубо ощерился Святой Дух, вдруг разом став совершенно нестрашным.

И Сосо подумал, что врагу, как и дареному коню, все же не стоит смотреть в зубы. Что и так понятно, кто есть кто.

– Ну чего у вас тут случилось-приключилось? – вопросил Леван и, совсем по-хозяйски, словно в этом дворе был сто раз, стал спускаться в подвал.

И как только он там оказался, Кэтэ тут же накинула дверь на цепок, а вместо обыкновенной на тот час тут всегда лежащей палочки вставила ярмовую занозку, неведомо когда принесенную Бесо с какой-то своей пьянки. Кажется, именно ею перебили ему как-то ключицу.

Видимо, Святой Дух не сразу понял, что его обдурили. Он какое-то время ходил по подвалу, разговаривая сам с собой, потом крикнул:

– Ты тут посвети мне.

И только тогда Кэтэ поняла, что сотворила как раз то, чего меньше всего желала.

Но она боялась отрезвления Левана. То есть вхождения в себя, что ли. Когда он вдруг поймет или осознает, что тут совершенно не нужен, и – за ее такую, пусть и невинную, но проделку, – неведомо что сотворит по пьяни и дури. И тогда Кэтэ сказала сыну:

– Ты тут постой, а я – сейчас.

Она выскочила за улицу и зарысила в сторону дома Мошиашвили.

Хана все поняла раньше, чем – на сбивчивости – Кэтэ пробовала ей объяснить.

– Хорошо! – воскликнула она. – Ты – умница.

– Но что дальше делать? – взмоленно возвела Кэтэ глаза к небу.

– Ну это уже не твоя печаль. Главное, зверь заманен и надежно закрыт.

А Святой Дух действительно по-звериному бушевал. Он и ломился в дверь, и пытался, высадив стекла, вылезти через окно.

Но на нем жирно паутинилась решетка, которую тоже не удавалось сорвать.

– Выпусти меня отсюда! – орал он на Сосо. – Ведь раздавлю, как гниду.

– А я тебя сейчас, – загремел перед его носом спичками Сосо, – подожгу. Чтобы ты изжарился, как рождественский гусь.

– Не делай этого! – завопил Леван. И вдруг спросил: – А жить где будете?

– В Пещерный город уйдем. Там места всем хватит.

Святой Дух ухмыльнулся давешней ощерью:

– А там тебя Наибы – цап-царап. И пастькой клацнуть не успеешь.

Сосо рассмешило слово «пастька», так, видимо, громила именовал рот в менее огромном, как у него, исполнении.

– Ну а тебе, – продолжал разглогольствовать свои запугивающие заповеди Сосо, – все равно гореть или в аду, или тут, на земле. Но там твоя смерть, то есть адовая жизнь будет вечной. А тут – раз, и – глаза полопались. Представляешь себя с полопанными глазами?

Леван зажмурился.

– Но ты же не сделаешь этого?

– Ну и почему, скажи?

– Хотя бы потому, что в духовном училище учишься и, наверно, в Бога веруешь.

– Но за тебя Всевышний не накажет. Даже награду какую-нибудь – выдаст. Потому как ты не только погряз, но и утонул в грехах. – И он уточнил: – С головкой и даже глубже. Поэтому молись Богу перед смертью.

– А ты научи хоть одной молитве, – вдруг заканючил Святой Дух. – А то, в общем-то, смысл многих из них я знаю. А вот доподлинность мне никак не дается. – И он тоже уточнил: – С раннего детства.

Леван на минуту умолк, потом продолжил:

– А с отцом мы твоим друзья неразлейные. Иногда один глоток водки – изо рта в рот – напополам делили.

– Отцу тоже кипеть в геенне огненной, – произнес Сосо. И Леван притворно ахнул:

– И отца тоже сожгёшь?

– А чего же? – простовато ответил Сосо. – Раз я наместник Бога на земле. То мне, как говорится, и карты в руки, и деньги в зубы.

А в ту пору подруги шли к солдатским казармам.

– Ваше благородие! – обратилась Хана к какому-то солдату. – Мне нужен офицер.

– Какой? – вопросил тот и тут же, спохватившись, поинтересовался: – А как его будет фамилия?

И тут же подле них остановился офицер.

– Разрешите представиться? – чуть подпоклонился он дамам. И довольно солдафонски гаркнул: – Штабс-капитан Поморников, Игорь Олегович.

– Именно вы мне, то бишь нам нужны, – начала Хана. – Вот к госпоже Джугашвили, – она указала на Кэтэ, – проник в подвал вор. И поскольку она женщина мужественная, то не побоялась закрыть бандита там, чтобы впоследствии вызвать подмогу.

– А вы в полицию обращались? – обернулся штабс-капитан к Кэтэ.

– Да разве там с ним справятся? – вопросом ответила на его фразу Хана. – Вы если бы видели эту обезьяну!

У Поморникова дрогнул на лице какой-то продольный нерв.

– Часовой! – обратился он к вытянувшемуся солдату. – Вызови мне из караула двоих.

– Господин офицер! – на этот раз разлила свои запинки по фразе Кэтэ. – Он же больше Ильи Муромца!

– Тогда пятерых, – внес поправку Поморников.

Когда они пришли на подворье Кэтэ, то увидели почти умиляющую картину: Сосо кормил пленника сырым мясом, насаживая его на острие кинжала.

Святой Дух вышел из подвала с завернутыми назад руками, даже не пытаясь не только сопротивляться, но и постоять за себя. И мрачно, но со вниманием выслушал назидание Поморникова:

– Если ты тут когда-нибудь по собственной инициативе или по чьему-то наущению появишься, то…

– Я никогда сюда не приду! – воскликнул Леван. И добавил: – Я – понятливый!

Так по Гори заклубился еще один слух. Теперь уже многие утверждали, что Сосо не кто иной, как сын русского офицера, который, приревновав, чуть не убил самого Святого Духа, какого весь город боялся, словно сатану.

3

А Бесо тем временем упивался, в том самом смысле, который принято считать буквальным, с соглядатаем Силованом Тордуа.

– Сказать даже страшно, что там было! – в который раз повторял соглядатай. – Крови-то в Святом Духе сам знаешь сколько. Так вот она и брызжела, и текла, и так изливалась. Двое или трое, подскользнувшись в кровавой луже, ноги-руки себе пополомали.

Через минуту он добавлял:

– А твой малец – молодец! – он первый – кинжалом – ему глаз выширнул.

– Да какой же он мой? – заорал Бесо.

– По счастью, все это прошло, – бубнил оказавшийся рядом еще один знакомец Бесо – клоун Реваз цулейскири. – И коли благороженным способом посмотреть, то…

– Чего – «то»? – взревел Бесо.

– А то, – продолжил клоун, – у солдат обычно неказистый, сказать, незатейливый провиант, состоящий из десятка сухих вобл и из краюх грубо выпеченного хлеба. Вот почему и дети черствыми получаются.

– Значит, ты тоже считаешь, что Сосо – не мой сын?

Бесо в упор уставился на Реваза.

– На Бога надейся, а детей делай сам, – всхохотнул кто-то рядом. А клоун произнес:

– Переоценивая блага, которые на тебя падут, не забудь, что в мире есть и то, что подъедает твою репутацию.

– Нет, ты скажи! – свирипел Бесо.

– Ну крови было… – продолжал соглядатай, как бы прислушиваясь одновременно к тому, что творится и на кухне этой харчевни; там – наверняка – посапывает на угольях чайник и сидит чаровница – дочка харчевника – и смотрит через окно на вечер, что плавно вписывается в дикий, почти нетронутый людскими метами пейзаж, который отражают своим сосульчатым блеском углохшие к ночи, отслужившие людям, сосуды. И то, что где-то рядом обретается простецкая компания, даже радует. Вот днем заходил какой-то князь. Какие нежные у него руки…

Силован вздрогнул.

Он сроду так глубоко, вернее, широко не задумывался. И потому не ощущал, что постепенно, но сходит с ума. Потому скорее забубнил то, что хотел услыхать от него Бесо:

– Все было в крови. Гори три дня муки не молол.

– А при чем тут мука? – трезво вопросил Бесо. Но его перебил клоун:

– Баба, как шумный бал: всем веселье найдется.

– Что это значит – всем? – вновь вставил Бесо свой лик в окно недоумения.

Глава тринадцатая

1

В ту пору, когда жизнь Сосо Джугашвили, как автономное море, вбирало в себя все новые и новые притоки впечатлений, разочарований и потерь, вовсю дерзала судьба Володи Ульянова, только что утратившего своего брата Александра, дерзнувшего покуситься на царя.

Ни Сосо, ни Владимир еще не знали, что это была обыкновенная жертва, принесенная на алтарь страданий тайно зреющего ненавистью ко всему благополучному народа.

Вот почему повествование о том, кто в дальнейшем затмит собой горизонт здравого смысла, мы начнем с мягкой ссылки Владимира Ульянова с сестрой в общем-то благословенные места.

Речку звали Ушня. И зимой Володя Ульянов слышал такую складушку:

– Взял пешню, да пошел на Ушню́.

И вдруг весной, когда сперва заторосился, а потом и сплыл в свою неведомость лед, Володя услышал:

– Скушно, иди на Ушню.

Всего поставили другое ударение, а кажется, сама речка вроде бы даже изменилась. У́шня – это больше с ухой связано. Так сказать, с рыбой. А Ушня́ – это значит покрывать неким узором.

И вот и то и другое испытал в ту пору Владимир Ильич: и уху едал, и смотрел, как весна вокруг вышивки свои цветочные творит.

Только душа у него всегда была в одном запале: он хотел как можно больше знать.

И не просто того, что могло, как принято говорить, обогатить сознание. Но и сугубо строгого, что кончается тем, чем завершилось для его брата Александра.

Книги доставлялись тайно.

Невидимо для других, читались.

Самим с собой обсуждались.

Иногда, правда, в этом участвовала сестра Аня.

Рассуждая о случившемся со старшим братом уже по прошествии времени, Володя вдруг понял, что Александр не должен был знать больше того, что на тот период могло потребоваться. Но он всю свою короткую жизнь надеялся на интуицию, считая, что она менее ошибочна, чем огульное утверждение чего-либо.

Потом зря говорят, что идея объединяет. Идея – это индикатор определения, кто и насколько пал, чтобы распространить свою власть на себе подобных.

И Володя думал, что горше всего, когда узнаешь, что не только никчемен и бесполезен, но и тягостен. И что тебя терпят рядом исключительно из милосердия.

Володя делает некий хмылок. Как бы отгоняя все то, что намыслилось в последнюю минуту, и произносит вслух:

– Трудно себе представить картину более грустную, чем та, которую ты сам нарисовал в своем воображении.

Он смотрел на землю, на ее весеннее роскошество, и думал, что вот она, земля, всегда преданна человеку. И, как когда-то, в развитие своего многовекового заблуждения, христиане утверждали, что Бог отдал душу во спасение рода человеческого, так во имя чего ее отдаешь ты?

Этот вопрос вырвался сам по себе. И Володя, взяв прутик, написал на высыхающем прибережье:

– Если в тебе нет ярости осознания своей правоты, отойди от борьбы.

Сидя на корточках, он так забылся, что не заметил, как рядом оказался кто-то.

А обнаружил это, когда здоровенная сапожина наступила на его писанину и пристальный присмотрщик, коему было поручен за обоими Ульяновыми следить, спросил:

– Будущее рисуешь?

– Нет, настоящее иллюстрирую.

И тут же неведомо откуда набежавшая волна смыла все то, что еще можно было прочитать.

И Ульянов выпрямился.

Его озадачило, что урядник обратился к нему на «ты».

Но тут же увидел, что у блюстителя просто благодушное настроение. Что тот и минутой позже подтвердил:

– Ведь Паска нонче! – как-то совсем простецки произнес он. И Володя понял, что охраннику его лояльности просто хочется с кем-либо поговорить. Но раз подвернулся он, то почему бы не совместить полезное с приятным.

Блюститель какое-то время осоловело оглядывал окрестности, потом начал:

– Каторжане нарабатывают в себе злобу по отношению ко всему кандальному и утешительному.

Сперва Володя подумал, что в слове «скандальный» он пропустил «с» и потому оно прозвучало как «кандальный».

Но «утешительный» при чем тут?

И вдруг понял, что тот хотел сказать «Утеснительного». И это язык не дает ему как надо распоряжаться собственной речью.

– И если человек, – продолжил урядник, – способен отвести беду от себя, то почему он не отводит ее от других?

От него – помимо живого сивушного духа – попахивало дымком дремучести.

– Один мне умный человек говорил – а был он явно из бошковитой команды, – продолжил урядник, – что в печали каждый постигает степень загаженности, – нет, кажись, загнанности своей души.

Он зачем-то забрел в воду по щиколотку и оттуда, ласкаемый небольшой волной, провозгласил тоже, видимо, сугубо чужое:

– Ты должен воскресить тех, кто уже умер, и просчитать тех, кто еще не родился.

Володя хмыком хотел выразить свое отношение к этой фразе, как урядник неожиданно рухнул в воду и, возопив: «Тону!» – на карачках выполз на берег.

И тут же к нему подскочили двое, которые, видимо, наблюдали за всем, что происходило на берегу. Подхватили его под руки и повели прочь от реки.

– Вот так все сходится! – сказал он, полуоглянувшись в сторону Володи.