Текст книги "Обручник. Книга первая. Изверец"

Глава четвертая

Есть дети, которые буквально вымолены у Бога. Сосо знал, что был именно таким ребенком. И не мать ему об этом говорила, он чувствовал, что иным просто быть не мог. Вот сейчас продолжится бесконечное стояние Кэтэ перед иконами. Слышал он, как она зашла со двора, отбросила от себя шаль, в которую когда-то – еще маленького – кутала его, и глаза ожег такой живучий на ней узор. Некий завиток виноградной лозы с яркими красными листами. Голова чуть подвскинута, губы подвспухли еще непроизнесенной молитвой. От крыльца, словно биение сердца, доносится потюкивание молотка. Там сапожничает Бесо. Иногда эта заведенность перемежается голосами. Кто-то или проходит мимо, или устраивается рядом с Бесо, чтобы помолчать, посмотреть на его работу. Особенно на то, как он заботливо обихаживает обутку и почему-то дует на нее, словно пытается вдохнуть ту легкость, которая требуется всякому, кому Бог повелел двигаться коварными горными тропами.

Вот Кэтэ пробудила губы для молитвы, мельком глянула за окно, где чуть покачивались на ветру виснущие на веревке мужские рубахи, побольше – Бесо, поменьше, а сказать точнее, совсем миниатюрные, его. Сосо, Сосело, вымоленного у Бога, Иосифа и, конечно же, Прекрасного. Он еще не утоплял своего взора в книги, где живет мудрая непонятность. Пока ему разрешается писать на грифельной доске первые слова. Но – какие! Например, вместо «мама», он начертал – «дож». Имелся в виду, конечно, «дождь». Именно к этому явлению или проявлению природы неравнодушен Сосо. Особенно любит он дождь-невидимку. Когда самих капель заметить невозможно, а на окне появляются первые накрапыши.

А мать все еще – безмолитвенно – стоит перед иконами. Кажется, она забыла, о чем надо просить Бога. Зато ему, Сосо, известно. Надо немедленно вымолить у него ружье. Для него, конечно, точь в точь такое, с какими ходят солдаты, когда покидают свои казармы. Казармы совсем рядом. Они как бы венчают квартал, прозванный в Гори «русским».

С солдатами у Сосо отношения невмешательства. Они безучастно проходят мимо, и он на них так же глядит. Вернее, в общем-то, не глядит. Потому как лица у всех такие, словно забыли снять паутину сна, оставшуюся на них после бездумной грузинской ночи.

По вечерам солдаты, вышагивая строем, поют. Поют о том, что и малейшего отношения не имеет к их службе и вообще к патриотизму. О каком-то захудалом зайчике, который допрыгался, что его слопала лиса. Хотя в словах песни есть и какие-то предупредительные моменты:

 
Не беги, заяц, в леса,
Там тебя найдет лиса.
 

Когда отец куда-либо отлучается, а мать тоже уходит по своим делам, Сосо любит коротать одиночество на берегу Куры. В тростнике, тревожно ошевелив его, вскрикивают птицы. Пахнет чистотой и свежестью, как в доме после того, как Кэтэ вымоет окна и подметет пол.

На Куру водят поить лошадей солдаты.

Но и там их Сосо не замает. Сложная у них жизнь. Подневольная, приказами да запретами со всех сторон обложенная.

Другие ребятишки просят у солдат, чтобы те позволили подержать коней за уздечку. А то и по холке похлопать.

A Сосо это неинтересно. Он, конечно, коней любит. Но не тех, которые покорились русским солдатам. У коней на морде тоже, кажется ему, паутина. Убери ее, и они, одичав, унесутся неведомо куда и солдатам придется все время ходить пешком.

Жизнь у реки шумна и безобразна. Особенно если соберешься купаться. Тут понабежит такое множество человеческой мелюзги, чтобы увидеть твое тайное уродство. Вернее, даже не уродство, а некую мету, что ли. Два пальца у него на ноге срослись в один. Хотя, коли их колоть иголкой, имеют всяк свою боль.

Не любит Сосо показывать свою отличающуюся от других стопу, потому и не купается. Просто сидит на берегу. И бросает в воду серые камешки. И еще – думает. Вот если, скажем, перебросать все камни в Куру, замелеет она до основания течения или нет.

Мысли отвлекли Сосо от матери. А когда он глянул в ее сторону, то заметил, что она все продолжает молиться и бить поклоны. А на щеках у нее уже проделали руслица слезы.

Зачем она плачет, если у нее есть он, Сосо? Вот двух братьев его, что так и не изладились жить, конечно, жалко. О них можно поплакать. А за него надо радоваться. Мало того живой и здоровый, но и…

Сосо еще не понимает, в чем его достоинство или преимущество. Но оно есть. Только тайное, как те же срощенные пальцы. Которые лучше не показывать любопытным. Тем более что они заведуют всяк своей чувствительностью. Значит, это не уродство, а просто тихий недосмотр природы. Или, точнее, описка Бога. Некая кляксочка. А вон у соседского мальчишки на щеке черная латка. Не будешь же ходить в паранже, чтобы ее скрыть.

Кто-то говорил, что в сказках все меченые люди колдунами оказываются. И, может, он тоже колдун. Кто его знает. Ведь этого, говорят, не чувствуешь. Просто изрекаешь что-то ни самому, ни другим не понятное, а у коров молоко пропадает, и люди корчатся с сглазу.

Сосо не уловил, когда у крыльца умолк тюк молотка. А вот результат этой тишины увидел на стене. Там, в неком распятии, стоял Бесо. Конечно же, он был в стельку, как говорят о сапожниках, пьян.

Едва отодравшись от стены, он кинул себя вперед, произнеся:

– В голове ходыр.

Это слово Сосо незнакомо. Больше того, оно, в общем-то, не горское. А скорее, русское. Потому как именно по-русски говорил Бесо с кем-то некоторое время назад.

В среднем подпитии отец любит вспоминать город Тифлис. Город, как уяснил себе Сосо, от их мелконького поселения отличается тем, что там имеются большие здания, которые только в предместьях вырождаются в обыкновенные, схожие с горийскими, домишки.

И еще – там живет грохотный хаос. Это когда множество подвод и неопрятно шагающих ног сливаются в общий такой поток. Чем-то он напоминает необузданную реку, в которой очень легко утонуть всему благому.

Не любит Сосо города, хотя его и никогда не видел.

Сейчас он наблюдает за двумя напряженными фигурами – отца и матери.

Кэтэ, все еще угнутая поклоном перед иконой, стоит, не шевелясь, словно боится, что ее заметит Бесо. Так обычно ведут себя люди, когда рядом оказываются хищный зверь или неожиданно возникшая откуда-то змея. И всем кажется, что по своей неразумности эти злые живые существа не признают в глыбистой окаменелости людей и, ежели не останутся к ним равнодушными, то, во всяком случае, не нанесут горько ожидаемого урона.

Отец же, хоть и оторвал себя от стены, до конца комнаты, где стояла кровать, не дошел. Но держалку себе обрел, это свисающую с крюка веревку, которую мать протягивает тогда, когда во дворе идет дождь, а выстиранное белье надо где-то высушить.

Видимо обнаружив, что его все же заметили и ждут от него ежели не слов, то каких-то действий, Бесо произнес:

– Вот я сейчас и порешусь. Тем более что петлю мне кто-то заботливо приготовил.

И он начинает свивать аркан из той веревки, за которую держался. Но поскольку эти два различных дела требуют определенной сноровки, а она-то и покинула Бесо после того, как он выпил, как говорил когда-то один старец, «рюмку соседа». И этот лишняк сейчас и лишал его стройных движений, здравых слов и хоть сколько-то человеческих помыслов.

– Ну чего, тебе помочь? – наконец спросила мать, зарядив иронией эти свои слова.

– А-а! – завопил Бесо. – значит, ты ждешь моей смерти! Жаждешь! Вольной жизни захотела? Чтобы сквозь тебя, как через рощу без сучков, батальоны проходили.

Сосо не понимал, что именно имел в виду отец. Но кричал он резанно и беспутно, а потому и не страшно.

Ошупкой поймав его руку, мать вывела Сосо из комнаты.

– Нет! – тем временем орал Бесо. – Не дождетесь вы моей смерти! Я еще по-жи-ву!

Последнее слово он произнес в разрядку, словно несколько раз перерубил его хлопом двери, которую пытался открыть, чтобы все это высказать своей жене и ему, сыну, всеми любимому, как утверждала мать, Сосо.

Они спустились в подвал. Тут было сумрачно и тихо. В углу тешила зубы мышь.

И там Кэтэ вдруг упала на колени перед углом, в котором не было икон, и возопила тонким, кажется, даже ей не принадлежащим голосом:

– Как мне все это надоело!

И Сосо прижался к ней. Ощутил теплоту ее тела. И уловил запах волос. Чуть смрадный и такой, что в него хотелось внюхиваться и внюхиваться, чтобы – для себя – навсегда отложить его особенность. Так пахнут тростники на берегу Куры.

Просверкавши золотым зубом, в комнату вошел некто, и Бесо разом приосанился. Видимо, это знатный клиент, у которого – на ходу – отстала подметка.

Пришелец вскинул руки, которые, наверно, еще в детстве ушедшие в хилость, теперь казались игрушечными. Да и одежда сидела на нем как-то тоже понарошки, что ли.

Наблюдения Сосо обрезала все та же вспышка зуба. Незнакомец заговорил:

– Мне нужен проводник в горы, – начал он. – И знающие люди показали именно на вас.

Бесо поперхнулся разом заполнившей рот слюной.

А гость тем временем неуловимым движением поддернул свои клетчатые брюки.

Бесо же наливался своей привычной зверелостью. Дело в том, что так над ним шутил только один человек – Кацадзе.

Но его в Гори не было. Значит, еще какая-то сволочь решила разыграть пришлого хиляка, послав его к нему, знатному сапожнику, к завидному ремесленнику, чтобы унизить до просьбы отвести этого шалопая в горы, которых тут, собственно, по-существу и нет.

И тут Бесо, неожиданно сгробастал пришельца за отвороты пиджака и притянул к себе настолько близко, чтобы увидеть его глаза. Но обнаружил другое. Это совершенно полый рот. И именно беззубие поразило его больше всего. И он выпустил несчастного из своих клешней и увидел, как на пол упала золотистая бумажка, которой этот проходимец, как то делают ребятишки, украсил свой беззубый рот.

А потом они пили.

Вместе. Пришлец был бродяжим циркачом, по пьяни отставшим от своей труппы.

– Искусство, – кричал он, – заедает зависть! Все мало-мальски талантливые люди страдают от этого зла неимоверно. Потому как всякий проходимец, впервые оказавшись на манеже, почему-то считает, что он родился для цирка. Да быть настоящим ковёрным, и то необходимо иметь талант.

Бесо понятия не имел, о чем говорит этот полууродец. Но с ним хорошо пилось хотя бы по той причине, что он не давил на него своей массивностью, как тот же Кацадзе, не вымогал из пустой головы хитрость, коей страдал тот же Асатиани.

Он был, ежели грубо это охарактризовать, «хуже» Бесо, миниатюрней и даже, кажется, глупее.

А у Бесо была такая привычка. Если к нему приходил человек, который его в чем-либо превосходил, он сажал его в глубину комнаты, а сам располагался спиной к окну. Он как бы рассматривал гостя, следил за выражением его лица, за скорбью глаз и за работой рта, то и дело охватывающееся ухмылью.

А в пору, когда заявился ровня или человек более низких, чем хозяин, достоинств, Бесо ладил того так, чтобы его лицо как бы находилось в тени. Короче, располагал точно так, как садился сам, принимая гостем умника.

Теперь лица собеседника видно не было. Только его контуры. И та черная непроглядность, которой казнит зрение бьющий ему в упор свет.

И именно так посадил нынче Бесо циркача.

Вернее, первоначально он сидел на середине комнаты. А после того, как стало ясно, что перед ним почти ничтожество, Бесо пересадил его спиной к окну.

А клоун продолжал:

– Я уважаю упорство, пока не вижу в нем что-то гнетущее. Когда видно, что человек вымогает из себя все, чего там нет и не было. Вот тогда мне становится горько. Хочется спросить: «зачем ты вышел на манеж? Бог не дал тебе таланта стать лицедеем».

Бесо давным-давно послал бы этого говоруна ко всем чертям. Но он впервые видел настоящего, пусть и из бродячего цирка, артиста. И не просто видел, но и принимал его в своем доме. Поил и кормил.

Он глянул в окно, в котором казалось, только что пепельные облака чернились вспорхами скворцов, а сейчас там стояло мглелое вечеровое небо. И услышал, что в подвале что-то взбубукало. И тут же вспомнил о Сосо.

Сын явился на зов тотчас же.

– Люблю, когда дети уважают своих родителей! – вскричал клоун.

– А он меня не только уважет, но и любит, – самодовольно произнес Бесо. – Правда, сынок?

Сосо неопределенно покрутил головой.

– Так что, – вопросл Бесо, – отец говорит неправду?

Мальчик молчал.

– Отвечай! – заорал. А потом запавшим внутрь груди голосом поинтересовался: – Или ты с матерью заодно?

И Сосо опять повел головой, словно ему был тесен воротник. И тут же сломался шеей от увесистой пощечины отца.

Бил Бесо молча. Кажется, сосредоточенно. A Сосо так же безмолвно воспринимал отцовский гнев, только изредка задушенным голосом звал мать.

В подвале в ту пору опять что-то забубукало, и в проеме дверей появилась Кэтэ.

И кулаки стали летать вокруг нее, как перепархивающие с ветки на ветку птицы.

На свару заглянул сосед.

Старый Тагу Абулашвили не любил драк. И там, где они происходили, появлялся он и часто останавливал то, что уже, казалось, не могло углохнуть от простого здравого смысла.

Всегда бритая, а теперь подобросшая голова старика появилась рядом с плечом Кэтэ – так был мал тот, кто останавливал битвы. И это о нем кто-то говорил, что рост у него «суворовский».

Правда, некоторые, особенно те, кто побывали в его клешнятых руках, называли его недоноском.

И вот этот хиленький ростом человек вскинул руку. Видно, что-то необоримое толкнуло его сделать этот жест. Но именно он преобразил лицо. На нем как бы состязались продольные и поперечные морщины.

– Не трожь женщину! – коротко посоветовал Тагу. Бесо опустил кулак, изготовившийся, как он считал, доказать право быть в доме мужчиной.

– Да вот они разнахальничались, – кивнул Бесо в сторону жены и сына. Но на лице появилось нечто, сходное с каким-то полусветом, что своим пришествием оттесняет приток сумерек.

И в это время – само собой – из окна выпало стекло. И, прозвенев своей целостью, разбилось у самих ног Бесо. Отчего оно выдавилось, никто не мог сказать. Но глаза сапожника вновь заогневели. Ибо и в этом увидел он знак неких происков против него.

И опять старик чем-то все же убедил Бесо, что произошла простая случайность. Но это разуверенье, кажется, особенно огорчило Бесо, и он произнес:

– Уеду я отсюда.

– Куда?

Вопрос Тагу эхово – через полоротую бесстекольность – уполз в глубину дома.

Но, оказалось, это влетел туда ветер. Тот, от которого во дворе принагнулись кусты. Бесо же тем временем глумливо спросил:

– Или вы все ждете, когда я, наконец, сгину?

Рядом прожелтилась дорога. И именно по ней шагала в тот час некая рота. И, указав на нее, Бесо произнес:

– Русская кровь не даст вам учахнуть!

Видимо, эта мысль, постоянно настигая его, жгла ему душу, пепелила сердце, изнуряла сознание, потому как, вообще-то, была чужой. А может, даже и чуждой. Ибо втемяшил ее ему взгостевавшийся клоун Реваз цулейскири. Прихохотно этак об этом словечко кинул. Но похмельные мозги всегда настороже.

И сейчас Бесо выскочил на дорогу. Пошел на ту роту, убычившись. И голова как бы сама выставилась, словно кто надирал его сделать это безумство.

– Ваши они! – завопил он, обращаясь к солдатам и указывая на двор, в котором полорото стояли на этот раз трое – Кэтэ, Сосо и Тагу.

И хотя Бесо бесновался рядом, рота равнодушно минула этот спектакль, строго подчиненная той власти, которая копошилась в полусонных глазах шествовавшего рядом, такого же мелконького, как и сам Джугашвили, да и Тагу тоже, командирика.

Урезонивать Бесо, когда он собирался уезжать, приходила жена Тагу старуха Мари.

– Повремени! – умоляла она его. – Чего они тут без тебя делать будут?

– Маруха! – пьяно отвечал Бесо. – Годить некогда, грудь жжением распирает. А за них, – он махнул в сторону Кэтэ и Сосо, – не беспокойся. На то и наседка, чтобы и цыплят водить, и самой сытой быть. И он скрипанул зубами.

Бесо и раньше совершал подобные отлучки. И в душе его, как одинокий охотник, давно засела мысль, что Кэтэ, в пору его отсутствия прислуживая по богатым домам, конечно же, не избежала напорного приставания ожиревших от достатка тех же евреев, или путешественника Пржевальского. И именно Бесо звал его «Приживальский». С такой фамилией и Бог велел прелюбодействовать с кем попало. Тем более с молодой, до помрачения привлекательной, Кэтэ.

В пору, когда лютовал Бесо, на порог их дома почти не ступала лучшая подруга Кэтэ еврейка Хана Мошиашвили. Но стоило Бесо отлучиться, как она являлась со своими предложениями, а то и откровенными намеками.

И вот когда на высшей степени самодовольства отец все же признавал, что Сосо его сын, тот, смотря на Бесо, думал: «Почему смерть рисуют безносой? Для него она была носатой и угрястой. И еще – с запрокинутой головой, словно кто-то оттащил ее от окна с запретным зрелевом, прямо за шиворот.

Эта «смерть» живет в их доме с тем постоянным ненавистным видом, который как бы знаменует внешность, подчеркнутую узколобьем.

Однажды Сосо встретил отца у реки. У ног его валялась обкусанная сухая рыбешка. А наклоненная к воде ветка медленно стригла листвой. И сын робеющей душой понял, что сейчас будет конец. Бесо не применет воспользоваться тем, что они на берегу одни. Ведь именно накануне он вопил, что Сосо ему не сын и что мать прижила его… Он уже не упомнит именно с кем. Потому как имена потенциальных отцов варьировались в зависимости от настроения Бесо.

Но нынче отец был кроток. Да и по слову краток. Кратче, как говорится, не бывает. Он задумчиво смотрел на воду. И она – хоть и текла, – но как бы продолжала те неровности, которые он только что выпустил из зрения на берегу.

– Все течет, – задумчиво произнес Бесо, – все изменяется. – И, видимо, превозмогши эти мысли, выхрипнул: – Только мерзость человеческая остается в одной, недоступной разрушению, поре.

Сосо затаился. Комочково сжался. Теперь он не боялся отца. Ибо понимал, что сейчас уже никакие увертки не шли в расчет. Ибо то, что произносилось, было значительней, чем казалось с первого слыха. И Сосо подавил в себе желание предметно узнать все, что касалось неверности матери. Хотя не понимал, зачем это ему нужно.

Бесо тем временем вышел из задумчивости и обрел то самое состояние, в котором пребывал всегда, и как бы мимолетно увидел, что тут не один, потому и спросил:

– А ты чего здесь делаешь?

Рядом же, на этот раз, наверно, купаться, на Куру пришагали солдаты, и Бесо неожиданно спросил:

– Ты знаешь, как ведут себя ославленные бабами мужья? Сосо не ответил.

– Одни, – стал объяснять Бесо, – плачут, другие делают вид, что ничего не случилось. А третьи, махнув на себя, смеются.

И хотя Сосо все это время молчал, отец визгливо спросил: – Ну что ты замымыкал?

И Сосо почувствовал то неладное, что произошло с отцом за последнее время. И тень, как бы соскользнув с лица Бесо, на миг притенила ему глаза. И рука, как невырванный течением кустик, повисла над самой водой, выпустив из пальцев так и не кинутый голыш.

Кажется, сейчас должно случиться что-то такое, что хоть и было ожидаемо умом, не могло быть постижимо душой и тем более телом. Бесо, видимо, захотелось приласкать своего сына. Он даже представил, как плечики маленького Сосо сомлеют под его лаской, распустятся, а руки, безвольно упав на колени, потеряют ту упругую упрямость, которая была свойственна им.

Но Бесо не сделал того самого жеста. Вернее, оборвал желание, которое червиво завелось в душе, и от всего, могущего случиться без его воли, откупился мелкими словами обещаний:

– Вот я поеду в Тифлис и привезу тебе…

Он как бы не спешил уверить, что заблуждался. Но в чем? И ловил себя на ощущении, что на него стало нападать состояние, не очень понятное ему самому. Он не хандрил и не болел, но и не был жизнерадостным и здоровым. Даже после хмельной чарки, которая в другие времена делала из него если не героя, то бесшабашника. Теперь он пребывал в том времени, что стояло за порогом его дома. Пребывал и все. Потому как силы влиять на что-либо у него не было никакой.

Сейчас же стало случаться, что он посиживал себе один и что-то напевал не очень разборчивое. И порой ему казалось, что небеса над ним ниспровергаются неким гулом и свистом. И он все это слышит и не слышит. Но уж наверняка – не воспринимает, не пускает в душу, да и в слух тоже.

Ибо, как ему чувствовалось, гнетущие предметы, что его окружали, тишина рвала некими всплесками.

Один раз из такого состояния его вывела с палаческими жестами сестра милосердия, что зашла спросить, не собирается ли он бесплатно поработать на лазарет.

Та сестра показалась ему некой птицей, отбившейся от стаи.

И у него, после ее ухода, поселилась в душе тоска, которая бывает в пору, когда откурлычат над твоей головой последние в этом году журавли.

На ту пору мысль Бесо была направлена и на подругу Кэтэ иудейку Хану Мошиашвили. Что о ней ни говори, а она не выносила ничьего приставания. Тем более ухаживания. А Кэтэ не умеет от себя так решительно отшить мужиков, потому они к ней липнут, как репьи к шелудивой овце.

Правда, в перепуге Кэтэ может шепнуть: «Прости мя, грешную». Но – не больше. А в остальном – покорится. Вернее, сдастся. Капитулирует.

Это слово он услышал от местного штабс-капитана, которому ладил сапог. Его лицо, битое небольшой ряботой и всегда уморщенное, то в полусмехе, то не в очень глубокой думе, на этот раз таило в себе ненаигранную заботу.

И именно о ней он и сказал Бесо:

– Похоже, придется капитулировать.

И Джугашвили не спросил, в чем и, главное, где. Вроде на тот час войны, слава богу, не велось. Так, разные стычки и спотычки происходили, но когда их не бывает. Мир – широк. Люди – необузданы, власть – строга.

И, кажется ему, капитулирует перед каждым Кэтэ, не ведая, что к этому ее не принуждают любовь, нужда или другие какие-либо бесплачевые обстоятельства.

И вот в пору, когда Бесо, как бы сказала бабка Мари, «маненечко збился», то есть отсутствовал, лик этой старой ведьмы Ханы все чаще и чаще стал блекло желтеть в их доме. Вот тогда-то – обе женщины – обнаруживали, что пространство, простирающееся перед их взором, пусто, а по заречью, роясь, ходят некие трески и преобладает та плачевая нота, что весь день преследовала их. В разноте, конечно.

А Бесо же в это время шел неведомо куда.

И возникшие впереди белесоватые горы никак не вязались с тем, что было на первом плане открывшейся неведомо откуда панорамы. Это появившийся тут большой пень-трухляк.

Как он мог здесь оказаться, если деревья в округе очень не скоро достигнут такой необъятности. И Бесо понял, что пень приволокло сюда половодьем.

Прошел старик с тяжелым неморгающим взором – старовер. Пробежала монашка, чем-то похожая на только что вылезшую из дымогарной трубы галку, и перепуганно спросила:

– Колокол уже бил?

И Бесо, сам не зная почему, дрогнул чувствами.

И монашку эту захотелось ему погладить по голове. Пусть запомнит его доброту, ибо едет он в город, в то жестокосердие, которое и вату валяет в камень.

И только тут Бесо поймал себя на этом расслаблении и ужаснулся, что оно принадлежит ему. Он развел костер, последил, как искры, встрепенувшись, затаяли в небе.

Вот после той самой прощальной ходки по разным местам, последив, как, раздерганные, словно обретшие хаос, пронеслись вниз по течению плоты, на которых, выплясывая неведомый танец, умудрялись держаться люди, Бесо предложил сыну вместе пойти домой.

– Ты тут мать не обижай, – вдруг сказал он. И Сосо про себя подумал, что по трезвости отец больше похож на снявшего ризу священника, чем на буйно гуляющего сапожника, только на своем веку и умеющего, как забивать гвозди в неимеющие сноса подметки русских солдат.