Текст книги "Обручник. Книга первая. Изверец"

Толпа ликующе молчала.

И это сочетание усиливало то, что все стояли у стены, истыканной пулями неведомых сражений, на которой буквально не было нетронутым ни одного кирпича. С карниза же, словно угол неведомой скатерти, сниспадало плетево дикого винограда. И зелень же подразумевала собой вот этих – собравшихся тут школяров, а умученные кирпичи, даже своей изможденной серостью, напоминали лица учителей и наставников, которым надлежало из этих, развратившихся улицей, недорослей сделать благочинных служителей Богу.

Стоя среди своих друзей, Сосо то и дело мешковато одергивал полы своего темно-синего пальто, в которое так торжественно вырядила его мать.

На голове же у него была войлочная шляпа, так упрямо шедшая ему, словно долго ждала того часа, когда наконец обретет достойную себе голову.

Наряд завершал красный шарф. Этакий отличительный знак, что парень этот хоть и из бедного квартата, но не из тех голодранцев, над которыми принято не только подтрунивать, но и откровенно смеяться.

Давид Сулиашвили тоже имел довольно лукавый и дорогой вид. Он мог себе позволить некий выпендреж. Потому и на полях такой же, как у Сосо, шляпе уместил некую наплывность, состоявшую из узорно расшитой парчи.

Такая же узорность оттеняла его манишку.

Зато трое других товарищей Сосо выглядели совсем буднично и даже уныло.

Особенно неприглядно одет был Петр Капанадзе.

Чуть лучше выглядели Михаил Церадзе и Григорий Глурджидзе.

Если честно, то все трое пошли в училище только потому, что туда определили Сосо.

Неведомо как, но среди молчаливой толпы школяров неожиданно появился пьяница Силован Тордуа.

– Вот к кому я, – он чуть приобнял Сосо, – обязательно приду на исповедь. А рассказать мне есть чего. И не только о самом себе.

И тут Сосо обнаружил некого подглядывателя. Он смотрел за всем, что творилось возле училища из-за куста и скрылся, как только на него было обращено внимание. И под ложечкой заныло оттого, что истинная свобода кончилась. Что вот в былое время он точас бы узнал, кому это нужно тайно следить за тем, что вполне явно тут происходит. А сейчас надо изнуренно стоять и изображать не только внимание, но и благочестие.

И ему вдруг показалось, что он живет уже давно-давно. Тянет, как в народе говорится, лямку. И, как старый солдат, видывал всякое, был ко всему готов и не удивлялся ни чужой глупости, ни собственному бесправию. Он, не как хрупкий сосуд, а как тяжелый, плечи оттянувший заспинный мешок, нес свою армейскую службу.

А тем временем кто-то – по-настоящему – турнул пьяницу.

И Тордуа кому-то сказал:

– Хамлет ты, вот кто!

И пошел, широко размахивая руками, словно собирался объять необъятное.

Среди тех, кто пришел проводить во школярство пестро вырядившихся мальчишек, заметил Сосо и того самого калеку, который при ругачке говорит «Так твою жизнь». Он стоял, подоперевшись на суковатую палку, и задумчиво курил.

Возле его ног, вернее, единственной ноги юлевато вилась бездомная собачина.

Рядом же, чего сроду Сосо не мог ожидать, находился Давид Писмамедов. Но показалось, нынче он как-то ссутулился плечами, обвял руками и померк лицом.

В его руках тоже была палка. Только без сучков.

Сосо стоял недалеко от провала, что вел в подвал, и гниловатый дух отдушечно тек оттуда. И ему подумалось, что вот куда он спустится в первую очередь, чтобы раньше других завладеть тайной, которую наверняка еще не знает никто.

А тем временем вышло все духовное начальство и начались напутственные речи.

А за спиной Сосо кто-то смачно зашептал:

– Вон там, видишь, пернаментные украшения уже скатились вниз.

И хотя Сосо не знал, о чем речь, все же – взором – обследовал то пространство, что простиралось перед ним, и, подняв глаза, увидел едва обрушившийся карниз, словно подъеденный неким зубатым грызуном.

За стеной строя кто-то прокачался незнакомой походкой, и за ним – косо – какое-то время следил Сосо.

Потом увидел, как вроде бы и при безветрии, проволновались листья на дереве, что росло перед школой. Проволновались и затихли, неслышно застригли воздух.

Где-то, очень уж внутри, Сосо казнил себя, что никак не мог настроиться на восприятие того, что говорили многочисленные наставители, но близколежащим восприятием постигал, что говорят все то, что ему давно известно и лишний раз напоминать об этом грешно и скучно. Это все равно, что долдонить: «А день-то уже наступил».

Он заметил, как один мальчишка, слюной пеня рот, обрадованно показывал всем блестушку, что обратала его многозубье. И Сосо тоже полез в карман, который необмяло был пуст. Правда, там похрустывал новью, еще ни разу им не вынимаемый, носовой платок.

Но одно лицо он увидел в той красе, которая вызывала улыбку. Оно принадлежало неизвестному ему мальчишке и так казнило себя гримасами, словно ее обладатель заранее слабоумно соглашался с тем, что ему скажут на протяжении, по крайней мере, года, а то и двух.

Счет на часы тут явно не шел.

И в это самое время взвыл тот кобелек, которого Сосо видел рядом с калекой.

Ему явно наступил кто-то на лапу.

И строй всшевелился, вольнее вздохнул и даже не очень слышно, но взгыгыкнул.

За кобельком кинулись гоняться два поджарых, как сушеная рыбешка, монахов.

А тем временем какой-то очередной говорун возглашал:

– И над землей, над которой пробушевали эти шквалы, мир никогда не устоится. И через пятьсот лет люди будут враждовать, а по весне земля не перестанет ощеряться недотлевшими костями и недоржавевшими осколками.

Следом за этим оратором некий бас возгласил:

– Ибо, если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил его из мертвых, то спасешься.

И Сосо, как бы кинув в себя заряженность этой фразы, получил некий эховый ответ, что, конечно же, не верует.

Вернее, он знает, что сам факт, может, когда-то и существовал, но сейчас заставить себя утверждать, что это было именно так, довольно сложно. Ибо тогда было безвременье. И можно надеяться, что длительность вберет в себя многое из того, что еще не стало истиной. Теперь же все обрело более устойчивый, почти беспощадный характер. И трудно себе представить некого крылатого дядю, опоясанного веревочной лестницей и призывающего любого, у кого еще осталась прыть, слазить на небо, чтобы убедиться в правоте пришедших из старины догм.

А тем временем раздалась команда заходить внутрь училища. И все сгурьбились у входа.

– Ну вот, – сказал кто-то за его спиной, – новая жизнь, считай, началась.

Он обернулся. И увидел калеку, держащего собачонку на руках, и правая передняя лапка у нее действительно болталась в безжизненной неподвижности.

– Не серчай на них, – сказал калека, видимо, собачонке. – Они еще не святее нас.

И – захохотал. Захохотал самым безбожным образом.

На этот раз отец озверел раньше, чем переступил порог их дома. Окно на миг осветилось, как показалось Сосо, изморозными звездочками, потом опять пошло являть собой надышенную на стекло стылость.

И в это самое время распахнулась дверь.

Бесо стоял в проеме, шумно двоша. Потом сделал два шага в дом и вдруг возопил.

Возопил, указав сыну на мушьи засидки:

– Глянь! – он вперил палец в потолок. – Тварь и та о себе мету оставить норовит, а ты…

И только тут Сосо понял причину родительского гнева. Бесо, конечно же, хотел, чтобы сын выучился на сапожника.

– Если человеком не станешь, – назидал он, – то хоть с голоду не умрешь.

Видимо, ему только теперь донесли, что Сосо готовится стать священником.

В руках отца появился молоток с натемнелой от смыка ладоней рукояткой, и он осудительно пробормотал:

– Все сами решаете? Без отца! Хотите всех умнее быть!

Его лицо напоминало омертвелую пустошь, чуть прихолмленную брунами бровей.

И тут только Сосо догадался, что отец сбрил бороду и усы и стал совершенно не похож на самого себя. И лицо его действительно напоминало какое-то разрушенное временем селение с почти съеденными долгим отсутствием людей могилками.

Необузданный пыл же остался в нем прежним. И малости было достаточно, чтобы Сосо вспомнил, что отец много раз, как считала мать, собирался перехватить себе горло. А на самом деле, видимо, намеревался побриться, сменить образ, чтобы, как всегда всем кажется, изменить что-то в своей жизни.

И вот сейчас он приехал безусобезбородым, а сущность в нем осталась все та же, тем более что водка от того, что он обчекрыжил себе лицо, слаще не стала.

И именно ею он нынче подзаправлен под самую завязку.

– Так что тебя заставило стать попом?

Вопрос был задан на самом убойном визге.

A Сосо, почему-то ничуть не испугавшись, думал определить, где же у отца живет то самое поганство, что изнуряет как и его самого, так и их с матерью. Может, оно вон там, под кадычком, что сейчас места себе не находит, и это именно злость билась, двошала, чтобы горячкой вылиться на чью-то голову.

И только что он подумал о голове, как увидел вознесенный над нею тот самый молоток, который отец только что держал в руках.

Он слышал, как на плите в чугунке картаво кипела картошка. Еще секунда, и он больше ничего этого не увидит. Равно как и не услышит. Потому как смерть не предусматривает длинных рассусоливаний.

– Ну что же, бей! – спокойно сказал он отцу.

И тот, казалось, споткнувшись о собственный визг, вдруг умолк. Отшвырнул от себя вознесенный было над головой сына молоток, потом с силой кинул Сосо на пол.

Тот не успел сообразить, как это могло случиться. Ведь он должен был как-то оборониться. Оказать, проще говоря, сопротивление.

Но Сосо мешком распростерся на полу, почуяв оглушенность во всем теле.

В следующую же минуту он увидел отца сидящим за столом. Видимо, горошина, которую он уцелил глазом, на вилку не натыкалась, и Бесо зверовато глядел в сторону распростертого на полу сына, словно это именно Сосо сотворяет с отцом мелкие пакости.

A Сосо все еще продолжал лежать, поэтому как подняться сил у него не было. Перед его взором виделись объедки каких-то газет, и он, не ведая зачем, вслух бубнил то, что там было написано.

Читал по складам:

– «Взглядывая в даль, определил: две мили туда, или чуть более».

Далее текст был оборван, а на следующей вырванности значилось: «Дождь, сыпясь на лоно озера, орябил его поверхность».

– «Орябил…» – повторил вслух Сосо это слово и вдруг вспомнил, как он болел оспой и на его лице остались некие бугорки и рытвинки. Вот их-то и величают – «рябинками». По-русски зовут рябиной дерево, которое тут не растет. Тут – рябая укрученной листвой – туя.

Он еще поблуждал взором по рассыпанным бумажкам и прочел явно озадачившую его фразу: «Плакучих по скончавшемуся дню было двое: я и ива».

Интересно, будут ли плачущие, кроме, конечно, матери, по нем. Ну, может, взгрустнут друзья. Хотя Давид Сулиашвили, наверно, даже и всплакнет. А остальные, скорее всего, окаменеют скулами и – все.

Он попробовал приподняться, но отец больно пнул его ногой.

– Лежи, святоша! Пусть распятье будет тебе наградой!

Сосо знал, что отец, ежели не веровал в Бога, то боялся, что он есть. Чего же с ним произошло теперь, почему он так озверело воспринял то, к чему, собственно, был готов, потому как мать многие годы, сколько Сосо рос, говорила, что он божественный ребенок и именно его надо отдать в услужение Господу?

И вот теперь он действительно беспомощно распят. Может, именно такие боли и утеснения переживал Христос, прибитый гнусными людьми к кресту. А тут все это учинил с ним родной отец. А может, в самом деле он ему никто и правду говорят, что его истинным родителем является Эгнаташвили и что мать…

Даже сама мысль о том, что мать способна на грубое чувство, – именно таковым чувством считал Сосо измену мужу, – не вязалась с образом притомленной нуждой смиренницы, истовой угодницы Богу, которая прежде умрет, чем согрешит.

Правда, она, видимо, могла наблюдать разные грубиянские поступки, которыми жил Гори, но ее спасал тот страховочный вариант, которым является молитва. Хотя многие женщины, как это установил Сосо, замирают от чародейства, ими же выдуманного.

Но мать не такая. Они ей не чета.

И, легкая на помине, в дом вошла Кэтэ.

– Что ты сделал с ребенком? – вскричала она, нагибаясь над Сосо.

Но Бесо не отвечал.

Упершись в столешницу лбом, отец спал сидя.

Мать стала поднимать сына. Потом, вихляясь под его тяжестью, положила на топчанчик у окна. Заботно спросила:

– Он пытался отвратить тебя от веры?

Сосо опустил глаза.

– Ну Господь терпел и нам велел, – начала было она, потом ее щеку – ожогом – прорезала гримаска, и только следом за этим, как бы проделав или указав путь, по которому надо литься, хлынули слезы.

К утру Сосо стало хуже. Его била лихомань. Сами собой закатывались глаза, и разломно болела спина.

Но упорная мысль, которая, словно горный поток, прорывалась через потерю сознания, неотступно преследовала его: «Так чей же я, ежели родной отец собирается меня убить?»

И однажды, разлепив веки, он увидел склоненного над собой Якова Эгнаташвили. Только говорил он почему-то не своим голосом.

– Открой рот, – произнес Яков.

И когда он это сделал, то язык прищемила какая-то холодная железяка, а некий голос как бы надиктовал неведомый текст: «В высокомерном молчании прошло первое пиршество дня, и только после третьего Господь спросил своих апостолов…»

Сосо не услышал, какой же вопрос задал Бог тем, кто пал у его ног, сраженный неведомым учением о царствии Небесном.

А Яков тем временем настаивал, поднося к нему некую пробирку:

– Помочись сюда.

– Доктор, да он не смеет, – вдруг сказала мать, и Сосо полыхнулся. Перед ним действительно был незнакомый дядька. Он и отдаленно не напоминал Якова Эгнаташвили. Правда, пах, кажется, точно так, как и он.

И, зацепившись мыслью за запах, Сосо опять простодушно провалился в беспамятство.

Глава девятая

Ее звали Нана. Хотя имя, если разобраться, не имеет значения. Лучше так и назовем ее – Первая. Потому как Нана была той, кто раньше других протянула Сосо руку и спросила:

– Знаешь, что такое хиромантия?

Ну это всем известно. Конечно же, наука о том, как по руке можно прочитать человеческую сущность. Но зачем этим воспытать захотелось Первой именно его? Потому он ответил:

– С позиции слезозащитника я не могу огорчать тебя, что неуч.

Девушка улыбнулась.

– Ну и что какая линия обозначает? – не отставала она.

– Это уже покушение на свободу молчания, – жестом отвел ее ладошку Сосо.

– Хиромантия, – не унималась Первая. – Это своего рода пещерная живопись – спрессованный образ современности. Или, скорее, особый вид искусства.

Она на миг задумалась, потом продолжила:

– Ведь жизнь – это этическое оправдание перед Богом.

Сосо не возражал. Ему уже двенадцать. Хоть и неполных. И на дворе, как шутят, три восьмерки подпоясанные единицей, то есть, тысяча восемьсот восемьдесят восьмой год. Стремительно наступает новый век. И у него не гнется в локте рука. Это однажды, будто кинутый кем под фаэтон, он пережил эту калечность. А еще он пишет стихи. Тайно. И у него есть пример, как с ними поступать, когда они становятся обузой. Да Учитель, которого Сосо тоже оставил без имени и другого прозвания, так и считал: все, что получило озвучку, то есть перестало быть тайной, надо немедленно лишать возможности тиражирования. «Человек всю жизнь должен быть охотником в засаде», – назидал Учитель. И у Сосо сейчас рвется потребность посвятить Первой стихи. Пусть не думает, что он завалушек на полке.

А она продолжала лепетать, турсуча его ладонь.

– Вот это, – нежно прикартавливала она, – Линия Жизни. Она соответствует планете Венера. И, значит, обладает особенностью простираться как можно длиннее, чтобы зародить в человеке наивность, что он бессмертен.

Сосо мрачно поглащал свое невежество.

– А вот это, – продолжала Первая напирать на два эти слова, – Линия Сердца, то есть Юпитера. По ней…

– Стоп! – остановил ее Сосо. – А мне доподлинно известно, что я бессердечный.

– Если тебе это говорили девушки, – быстро ответила Первая, то они желали, чтобы ты как можно обильнее доказывал обратное.

«Обильнее…». Он подержал в сознании это слово, вдвойне осторожнее, чем требовали обстоятельства, спросил:

– А ты на мне испытываешь еще какое-нибудь смертоносное женское оружие?

Первая колупнула его взором почти так, как острым ногтем поддевают прыщ, и произнесла:

– Я еще не дошла до вот этой, поперечной линии, которую зовут Линией Головы, поэтому до конца не убедилась, умный ты человек или только прикидываешься.

Договорить им в ту пору не дали. Подошел Петр Капанадзе.

И, не обращая внимания, что рядом Первая, спросил:

– Нам евангелие от Луки назавтра выучить задали?

Сосо кивнул.

– «Не судите и не будете судимы, – забубнил Петр, – не осуждайте, и не будете осуждены».

Сосо хотел его остановить, но Первая сжала его руку, на которой, как ему по ощущению показалось, смешались все линии, и прошептала:

– Так ты знаешь, как нельзя подносить людям руку?

– Конечно, – ответил Сосо, – как попрошайка. Ладонью вверх. Тогда сразу станет видно, сколько ты еще будешь мучить белый свет. И потому не лучше ли от тебя как можно скорее избавиться.

А Петр все продолжал долдонить выдержки из Нового завета:

– «Прощайте, и прощены будете; давайте и дастся вам».

Домой Сосо шел один. И почему-то не о хиромантии думал и даже не о Первой, которая отложилась в сознание как некая веха преткновения его души. Он – на память – далее читал Евангелие от Луки. Читал лукаво, почти кощунственно:

– «Мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною отсыпают вам в лоно ваше».

Он видел, как горийцы торговали. Одни действительно утрясали меру, чуть ли не натрамбовывали мешок. Другие, особенно евреи, старались, чтобы насыпка была чуть ли не полувоздушной. Вроде бы не предполагая, что такою же мерой отмерится и им самим.

Уже перед самым домом Сосо вспомнил, что хотел посвятить Первой стихи, и, выудив из своего ранца карандаш, почему-то стал писать тупым его концом прямо на земле:

 
Опять ползет туман над бездной,
Опять на ощупь,
Как слепой,
Идет туман.
И бесполезно
Искать опору под стопой.
И злая горская баллада
Вот-вот окончится навек.
О, как же в жизни мало надо
Тебе, беспечный человек.
Всего лишь только оступиться,
Поверив в сказочный обман,
Что ты взлетишь легко, как птица…
… Но станет саваном туман.
 

Он постоял над написанным, хотел было определить все это в тетрадь, потом, задумчиво повторил:

– «Искать опору под стопой…» – стопой же раздавил начертанные им строфы, которые, как многое, что его впоследствии будет окружать, ушли в небытие.

Две тайны на одного – это уже много.

Сосо уже стал понимать, что мир состоит из некого смешения идеального и реального. Взять ту же женскую красоту. Иная девушка прямо на загляденье. Но стоит к ней присмотреться, а то и прислушаться, что она говорит, и сразу становится понятным, что выводы были сделаны преждевременно, что перед тобой та, которая, в сущности, не заслуживает твоего внимания.

Первую же он держал особняком. Она не вписывалась ни в какие каноны, потому как была больше выдумана, чем существовала на самом деле. Он даже примерил ко всему этому такую обиходную фразу, которую повторил про себя: «Это слишком хорошо, чтобы быть правдой».

И еще одно наверняка знал Сосо: в жизни нет ничего идеального, а есть, как говорил Платон, умосчитаемый мир идей. Некий философский обман, который и должна изжевать религия. Незаинтересованная созерцанием, как летуче выразился Кант.

Сосо даже не подозревал, как ему помогут нравоучения покойного Учителя. Они взбаламутят обо всем сколько-то чистое представление, чтобы в той, что поднимется, непроглядности ощутить, а может, даже угадать, когда натолкнуть себя на идеальные образы, а когда, продемонстрировав выключенность воли, пройти мимо чего-то сугубо невещественного, что в прекрасном прошлом имело радость и смысл, а сейчас стало угрожающей пошлостью.

Теперь, самое главное, как считал Сосо, не столько как больше знать, а научиться чувствовать перипетии жизни раньше, чем они станут фактом всеобщего постижения. Учитель на этот счет говорил так: «Если чувствуешь, что зверь у тебя на загривке, попробуй показать ему лицо».

Он уже показал лицо Анзору Агладзе. Этому хитруну, который постоянно кого-то разыгрывает или подначивает. И вот когда он подобное решил сотворить в очередной раз с ним, с Сосо, то потерпел если не поражение, то значительный урон.

Это произошло на базаре, где четверо неразлучников – Петр Капанадзе, Михаил Церадзе и Григорий Глурджидзе и Сосо приискивали Мишиной сестре какую-то женскую потребу.

И вот тут-то и настиг их Анзор.

– О! – вскричал он. – Два ходим – три в уме.

Это так он отреагировал на то, что в руках у Михаила была купленная сестре кофточка.

– Или это с кого-то скогтили? – спросил он. – У вас, как сейчас принято говорить, не заржавеет.

Ребята хмуро молчали. Им попросту не хотелось связываться с Агладзе, которого в округе все прозывали Аглашенцем за его иерихонский голос.

Но Анзор не из тех, кто отстает после первой пощечины, потому он продолжал следовать за друзьями, поддевая и подковыривая их своими шутками.

– Мне кто-то говорил, – начал он вновь, – что Сосо собирается стать святым. И сейчас чувал побольше ищет, чтобы ссыпать туда свои прошлые грехи.

И вот тут-то у Сосо и возник тот коварный план, который было выполнить не так уж сложно.

Увидел он торгующего каким-то барахлом одного из братовьев Наибовых Акрама, того самого, о котором ходят слухи, что он вор несусветный, и, вроде бы приценяясь, незаметно засунул ему в карман камень, который чуть раньше поднял из-под ног.

А когда отошел, то надоумил Петра, чтобы тот сказал, что подобную шутку с Наибовым проделал не кто иной, как хитрун Агладзе.

– Подходи! – кричал Акрам. – У кого еще карман не потощал. За мой товар все отдашь и еще столько пообещаешь. Вали валом, отдам даром!

И тут-то к нему, обданный запахом чачи, и подлез Капанадзе. Подержал в глазах то, чем торговал азербайджанец, потом говорит:

– Ты известный базарован, но не держи так широко карман.

– Чего ты имеешь в виду? – вопросил Акрам.

– Да то, что когда ты кому-то бурку распинал для показа, вон тот, наверно, воришка, к тебе в карман слазил. Я своими глазами видел.

Запустил себе Набиев руку в карман, и аж взмелел лицом. Это его-то, вора непойманного, того, кем пугают маленьких детей, его оскорбил какой-то гнусный краснобаец, всобачив в карман камень.

И не успел – для понта – хитрун примерить тужурку с галунами, как рядом оказался Наибоев, прервав чей-то жалобный разговор о том, как запалили кобылу:

– Живчик в ней подорвали.

И вот именно это слово «живчик» и прихватил на язык Акрам, когда очутился рядом с хитруном.

– Значит, живчик в тебе себе места не находит? – вопросил азербайджанец. – Так – то стрижет, то бреет!

Зная злобный нрав братьев Наибовых, Анзор решил не связываться с налившимся яростно Акрамом. Поэтому сказал:

– Во мне живчик, как петух, клюнул, плюнул и – отух.

– Вот я ему сейчас отух и учиню! – завопил Наибов и камнем, что держал в руке, врезал Агладзе под глаз.

– По головашкам его, по головашкам! – орал тот, кто говорил про запаленную кобылу, словно Анзор был не одиночным пересмешником, а, по крайней мере, змеем Горынычем.

И, выходя с базара, Сосо двухсмысленно изрек:

– Не плюй в колодец, в который уже кто-то пописал.