Текст книги "Обручник. Книга первая. Изверец"

Глава пятая

1

Она не заметила, как он оказался рядом, этот Тамаз Сала-каури, известный в Гори бражник и водовоз. Только, правда, его пути с Бесо почему-то никогда не пересекались. Сейчас в руках у него был кожаный мешок с водой, который он волок неизвестно куда.

– Ну что, – вопросил Тамаз, – теперь ты – вольная птица?

Кэтэ не ответила.

– А я, между прочим, едва волоку своих две ноши, – продолжил Сулакаури.

– Дурье дело не хитрое, – буркнула Кэтэ.

– Но ты почему не спросишь про вторую ношу? – вновь стал он приставать к ней. – Ведь у меня на плечах только одна.

– Это меня не касается, – огрызнулась Кэтэ.

– А вот как раз и да! – выпалил он. – А ноги у меня подкашиваются оттого, что несу большой-пребольшой привет.

– От кого же? – по инерции спросила она.

– Догадайся!

– Была охота, да курица склевала.

Кэтэ явно не хотела, чтобы ее видели с водовозом. Вот, мол, муж – за порог, а под окном уже милок. Хотя все это происходит вдали от окна и порога.

– А привет, – не стал далее томить Тамаз, – от Кацадзе.

От Шалвы долго не было никакой известки, и Кэтэ уже стала забывать не только его самого, но и ту скрипочку, которую сперва показнил ошалелый Бесо, а потом доизвела уже она сама.

– А ты знаешь, – тем временем продолжил Сулакаури, – я тебе в чем-то родня.

– Уж не в том ли, что моя городьба смотрит на твой плетень? – занозисто вопросила Кэтэ.

– Нет, – миролюбиво отбоднулся от ее колкости Тамаз. – Из-за грибов.

Кэтэ приостановила свой шаг:

– Чего ты мелешь?

И тут Сулакаури рассказал, что в пору беременности Кэтэ, когда она буквально ничего не могла есть, а Бесо все это считал ее если не причудой, то придумкой, Шалва носил ей грибы, которыми она, собственно, и питалась.

– Ну а при чем тут ты? – спросила Кэтэ.

– Прежде, чем гриб положить в мешок, – разобъяснил Тамаз, – Шалва отрезал мне вот такой кусочек и велел съесть. Чтобы, упаси Бог, не попался тебе какой-нибудь отравленный поганок.

Кэтэ остановилась.

Нет, не возблагодарить собралась она водовоза, а остолбила ее хитрость Кацадзе. И еще – предательство, что ли.

Ведь он ее уверял, что каждый гриб пробовал на вкус сам…

– Потому, – тем временем продолжил Тамаз, – что Сосо у тебя родился живой и здоровый, есть и моя заслуга.

И он поворотил в сторону к дому, где жил купец-еврей Яков Эгнаташвили.

2

Ей уже какой день вроде бы помимо воли твердилось одно и то же: «Ты – прогневала Бога, и он не желает больше смотреть в твою сторону». Но ей было невдомек, в чем именно ее провинка. Да, как только Бесо срисовался с горизонта Гори, тут же к ней стали приставать всякие мужики. Но это было всегда. Только при Бесо они не делали это так прилюдно и бессовестно. И именно это просто объясняет ее подруга Хана Мошиашвили. Она говорит: «На то и мухи, чтобы мимо меда не пролетать». Но уж больно они назойливы, а порой и злы. Словно она всем им задолжала и теперь избегает вернуть эту некую плату.

Вспомнила Кэтэ и как работала одно время у Пржевальского.

Ее вхождение в дом было обставлено неким ритуалом. Сперва с ней поговорил какой-то мужчина. Потом – это же – продолжили женщины. Две. Они – наперебой – рассказывали, какой путешественник удивительный человек, что это Бог послал его на землю, чтобы он исходил ее вдоль и поперек.

Затем ей рассказали о том, что она должна делать и чего нет. Показали, в какой позе надо оказываться, если будет застигнута хозяином врасплох. То есть не полошиться, не продолжать прерванную было работу, а – легко так – отойти в сторону и чуть потупиться. Чтобы не дать повода, что любопытство привело ее в этот дом.

Словом, увещевательная часть беседы хоть и была длинной, но не показалась Кэтэ обременительной.

Тут же вошел некий молодой человек. Коротко закосясь на нее, он просквозил мимо.

– И вот этого нельзя допускать, – подхватила одна из барышень-наставниц.

– Что именно? – не поняла Кэтэ.

– Чтобы на тебя глазели.

– Ну а что я могу поделать?

– Всем своим видом дать понять, что ты не обыкновенная доступница, а приличная строгая дама, сама мысль о грехе которой претит.

Кэтэ подержала в сознании незнакомое слово «претит». Потом медленно выпустила его из памяти, тем более что вторая наставница сказала:

– Руки лучше держать под фартуком. Чтобы…

– Да ладно! – перебила первая. – Я думаю, что она надолго у нас не задержится.

Но – человек располагает…

Пржевальский появился в комнате, где велась та беседа, внезапно. Остро глянул на молодую грузинку и поспешил усесться напротив нее.

– Мне говорили, что ты знаешь музыку? – вдруг начал он.

Кэтэ, как учили ее наставницы, чуть припотупилась.

– И грамоту? – напорно продолжил путешественник. – Для женщины гор это далеко не мало. Но главное твое достоинство не в этом.

Она чуть подвернула взор, но дальше жилетки, в которую уперлась глазами, его не подняла. Ей почему-то казалось, что путешественник какой-то особый смелист, который мог чуть ли не пристрелить человека не сколько словами, сколько самим голосом. Может, поэтому его еще не съели людоеды, с которыми, по слухам, он якшается уже многие годы.

И вот именно этим, стреляющим голосом он ей сообщил:

– Главное твое достоинство, что ты безумно хороша. Равнодушным мимо тебя может пройти разве что евнух.

И вышел из комнаты.

И все то время, которое Кэтэ провела в доме Пржевальского, ее безмолвно преследовал его голос. Больше того, он ей даже снился. И она дольше, чем обычно, проводила время перед иконой. Бог должен помочь ей выкинуть из головы не только образ путешественника, его блеклое, усами и бородкой взнузданное лицо. Но и голос, так неотступно преследующий ее своим стреляющим манером.

За собой же она замечала, что там, в доме Пржевальского, постоянно сторожко ждала, когда же он раздастся, этот голос. И всякий раз замирала, когда он доносился до нее. И тут же творила молитву, стараясь Божим словом отмести то наваждение, которое не стало давать ей проходу.

Но улыбка, беспричинно возникшая, упрямо ела лицо. Ничего не могла она поделать сама с собой, потому в тот же день заявила тому мужчине, что беседовал с ней первым, что уходит.

Провожать ее Пржевальский вышел сам. Не успел он усестъся, как всегда, напротив – стоящей – ее, как, заулыбавшись, поднялся. Вернее, вскочил.

И все это он делал молча.

А ей казалось, что он набирается молчаливой глумливости, чтобы припереть ее разоблачением, что ли. Хотя какой в этом был смысл, если она уходит.

Но дело оказалось в другом. И первая наставница это вскоре объяснила. Оказалось, у Пржевальского пропал голос.

Вот так ни с того, ни с сего. Сперва осекся, а потом и вовсе исчез. Потому путешественник прощался с ней молча. Чуть подклонил голову и, своими цепкими пальцами выловив на ощупь руку, поцеловал ее.

Кэтэ бежала домой с таким ощущением, что ее укусила змея, но яд оказался не смертельным, а, наоборот, приятным, возбуждающим неведомые доселе чувства.

Дома, усевшись у окна, она ни с того ни с сего разрыдалась. Не сразу заметив, что заоконные клены, насорив тенями, чуть подрагивали. А когда подняла голову выше, то увидела на дереве Сосо. Он пытался разорить какое-то гнездо.

3

А на второй день Кэтэ неожиданно встретила своего бывшего соседа Гогу Асатиани.

Гоги отличался некой земнородностью, что ли. Он, как другие, не делал осведомленной морду. А как бы был прост в своей непостижимой мудрости. Казалось, что он жил не среди людей, которые постоянно стремились как-то – то перенятым жестом, то словом – повлиять друг на друга. Гоги же, казалось, что проживал он на неком становище. И это становище было особым. Оно оставалось недоступным многим прихотям, которые портили людские отношения.

И все, что было Асатиани осознано, вроде бы, тяготило его. Казалось, движущееся по его следу чье-то любопытство, что сперва виделось, как людское множество, потом остались четверо, трое, двое и, наконец, один. Единственный след и был тот, который вел к неведомому обиталищу, каким незримо заведывал этот загадочный человек.

– Ну как тебе живется в замужестве? – спросил Гоги.

– Ты же знаешь, – тихо ответила Кэтэ и уточнила: – Гори – не Тифлис.

Действительно, Асатиани слышал, что у его бывшей соседки подряд умерло два младенца.

– А как Сосо? – полюбопытничал он.

– Гнезда птиц разоряет.

– Значит, любопытный. А еще чего он любит?

Вопрос напомнил зайца, который ускочил бы от того, чтобы стать заметным, но споткнулся. И Кэтэ ответила на тот в общем-то простой и вместе с тем такой емкий, почти бездонный вопрос просто и горько:

– Не знаю.

Да, она действительно не ведала, чем живет сын, потому как у нее было только одно стремление, чтобы он оставался дома сытым и по возможности был здоровым. Ну а поскольку Сосо, как она знала, был вымолен у Бога, конечно же считала, что служению Всевышнему и должен посвятить он свою жизнь.

И ей тут же вспомнилось, как, разведя во дворе костер, ребятишки принялись плевать в огонь. И вот тут-то и подошел к ним Сосо.

– Что вы делаете? – вскричал. – Нельзя плевать в лицо Богу.

И Кэтэ обомлела. Ибо показалось, что именно тогда тонкая слойка облаков плыла в глазах сына. И некая блещущая нитка искрилась, отражая и при этом ломая свет.

Ни до, ни после она не видела у Сосо таких глаз. И ей подумалось, что именно в тот момент сыну пришла какая-то особая мудрость, то прозрение, которое позволило точно определить, что огонь – это лицо Бога. А лик, запечатленный на иконах, всего блик, оставленный людям как напоминание, что они недостойны видеть то, что выше их понимания и сути.

Кто-то из ребят в ту пору перебойным голосом произнес:

– А бабка Мари говорила, что у Бога два лица – одно праздничное, которое он кажет нам на Пасху, другое будничное, какое бывает в пору Страстной недели.

У этого мальчишки, поскольку Кэтэ в ту пору глядела на глаза ребят, они отливали некою белесоватостью, словно он глядел на березу и та отражалась в зрачке.

И тут Кэтэ неожиданно вспомнила свой сон, который чуть было не забылся. Ей снилось, что она – в составе табора – пошла вместе с Пржевальским в некие края. И вот, идя то ли по пустыне, то ли по какому плоскогорью, вдруг кинула шаг по мягкому и остановилась, не зная, что это могло быть. Овчины? Много овчин! Кожевенный завод? Но он, насколько она это помнила, остался где-то в Гори. И именно в этот момент она услышала тот самый, «стреляющий» голос: «Мягкое меня всегда пробуждает, а твердое – возбуждает».

И она – проснулась. Роящийся звездами мрак был безлюдно нем. Контурно очерченные вдалеке горы говорили о том, что наступало утро. Но пугала вот та безвещность, которую вроде бы утомили докучные слова, и она онемела.

И тут Кэтэ услышала часы. Те – шли. Порой ей казалось, что они вытикивают какую-то мелодию: «Тик-тик, так-так, тики-таки». И донимавшие ее мысли не отставали, как эти же часы. Наоборот, они спешили, чтобы стать докучнее и нелепей. И она вспомнила время, которое предшествовало ее сну. Разбухая, ночь, как торговка дешевыми блестушками, отоваривалась звездами. Потом бледная мгла пересилила безмерную расслабленность, и Кэтэ вышагнула сперва на некую каменистость, а потом и на мягкость, которая ее пробудила.

Вспоминая все это, Кэтэ совершенно забыла, что рядом идет Гоги Асатиани, потому даже привздрогнула, обнаружив, что не одна.

– С Сосо все нормально, – заговорила она бежным голосом, то есть торопким, пытающимся объяснить все как можно скорее, чтобы не дать возможности собеседнику заподозрить, что у нее если не грешные, то уж наверняка не очень домашние мысли, да и чувства тоже.

Но Гоги умел проницать, потому поежил у себя на загривке рубаху и сказал:

– А у тебя по-прежнему порхающая походка.

Кэтэ вскраснела. Она никогда не думала, что грузинские парни, если они, конечно, не евреи, могли заметить в женщине чуть больше того, что требовалось им для их примитивного обихода.

И тут она вдруг заметила, что перед ее лицом запорхал дымок. Это Гоги раскурил трубку, которую она сроду не видела у него в зубах.

– Зачем ты это? – спросила она.

Но он не ответил. И ей показалось, что Асатиани оглох. Тогда Кэтэ тронула его за плечо рукой, и Гоги поворотил к ней лицо. И она увидела совершенно другого человека. Нет, это был Асатиани. В этом не стоило сомневаться. Но какой-то не такой. С какой-то особой подчеркнутостью, словно виделся сквозь некую гребенчатость деревьев, возникших на горизонте только затем, чтобы углубить картину его восшествия перед ее взором.

– Так сколько мы не виделись? – вдруг спросила Кэтэ.

– Шесть лет, четыре месяца и два дня.

Она отшатнулась от этих, как бы булыжниками свалившихся на нее цифр.

– И ты так все это помнишь? – эхово спросилось ею, и вдруг горло запершило от горечи. Конечно же, время после ее замужества хотя и было пересечено какими-то мелкими, но событиями, на самом деле протянулось тонкой ниткой однообразного бытия, не давая возможности осилить и мысль, которая вывихнула бы ее за грань обыденности.

– А для меня, – глухо заговорил Асатиани, – время вроде бы провалилось, сгинуло, исчезло и почувствовалась безмерность.

Глава шестая

1

Тифлис уж неделю как обвис дождевыми тучами. Но дождя не было. Просто стояла туманная хмурь, штрихуя окрестности не очень четкой прогляди остью. И время вроде бы провалилось, сгинуло, исчезло, и вдруг почувствовалась безмерность и в мертвенном проблеске угольев, что еще жили в мангале, в умирающей подернутости их покойницки блеклым пеплом, виделся какой-то летучий символ бытия, сожженного от великих мучений души и ума.

Нет, Бесо так сложно не размышлял. Он все это – чувствовал. Чувствовал своей похмельной сутью. Чем-то более отстраненным от жизни, чем сама жизнь. Вот почему он, засутулившись, поковылял неведомо куда. Ухватившись за какое-то неуловимое, но мгновение, то ли просветления, то ли, наоборот, сгустившейся туманности. Но именно этого мгновения хватило, чтобы сбить его сперва с мысли, а потом и с чувства. И он – теперь уже бесчувственно и бессознательно – двинулся в сторону трубы, где всегда собирался разный разгульный сброд. Уширившись, труба возносилась в небо и именно о ней клоун целейскири сказал, что через нее грешный дух к Богу улетает, чтобы потом вернуться на землю в виде чачи, сквозь платок какой-нибудь аховой красавицы процеженной.

Хотя был день, но впереди плавали фонарные жирные блики. Город, он всегда с причудами.

И тут за спиной Бесо раздался голос. Вернее, всплеск голоса. А голос сам как бы переломился, и дальше пошел шепот, хриплый, отрывистый, но по-прежнему напорный, вернее, подпорченный этим скороговором.

И Бесо узнал этот голос. Он принадлежал горийскому пьянице Силовану Тордуа.

Силован был припадочным. Вот и сейчас, догнав Бесо, он пошатнулся, хватаясь за кусты, стегнувшие его по голенищам, и стал заваливаться на бок.

Кажется, всего на миг в нем помертвела душа. Потом он шумно вдохнул. И стал развертываться, как бумага, которую свернул было в трубку ветер.

Так он выползал из одежды, которая его, видимо, угнетала.

К этим двоим подошел еще какой-то человек и, не обращая внимания на лежащего Силована, произнес, указав на кусты:

– Неужели в этом парке когда-то играла музыка?

Наверно, его сокрушали натиски крамольных мыслей, ибо в следующий момент он сказал:

– Всякий народ, что торопится прислужить, кончает этим же.

И он пошел дальше. Тем более что кто-то безмерный, путая тени, похаживал совсем рядом, видимо, сторожил этого говоруна. И открывший глаз Тордуа спросил, кивнув в ту сторону, куда скрылся незнакомец:

– Политический?

Бесо не ответил, потому как смотрел туда, где повертывались просторы, как бы отодвигались в одну сторону и дорога иголкой прокалывала их, истончаясь остринкой на самом горизонте. Это и была дорога, что вела в Гори.

А тем временем Силован окончательно оклемался и, отряхая бледнотонную материю, из которой были сшиты его штаны, произнес, показывая на церковь:

– Певал я там когда-то.

Бесо знал, что у Тордуа прекрасный голос и часто там, в Гори, богатые еврейские купцы зовут его на свои вечеринки, чтобы он там, как говорит водовоз Тамаз Сулакаури, «небо с землей смешивал», – так громоподобно мог вести свои октавы, в общем-то никому уже не нужный человек.

В бессмыслии, потрагивая то одну, то другую часть своего тела, Силован милостиво согласился выпить с Бесо. Вот так он умел – всегда как бы снисходить. Другие же никчемцы кочевряженья себе не позволяли.

Они прошли мимо роскошного дома, фасад которого увенчивал какой-то старинный герб. А рядом с ним ветер трепал флаг. И Бесо вспомнил, что тут тоже проживает некий иудей, у которого взято за причуду в честь знатного гостя обязательно вывешивать флаг. Правда, никто не знал, что он, собственно, означал. И полагался ли тому по статусу или нет.

Бесо один раз был в этом доме. Подсобил что-то занести внутрь. И там заметил только одно: в простенках – подряд стояло несколько шкафов.

И именно из этого дома – в полусумерках – выскользнула чья-то тень. И над головой, неведомо откуда взявшаяся, на лету сердито прокрякала утка.

– А тот знакомец увинтил? – кивнул на удаляющегося человека Тордуа.

– Кто это? – вяло поинтересовался Бесо. Но Силован, как это было давеча, уже поднял свой голос: – Ну ты чего у бегливости-то в подпасках?

И человек остановился.

И вскоре и Бесо его угадал.

Это был Шавла Кацадзе.

– А я вас не узнал, – начал он.

– Мы тебя тоже, – произнес Силован. – Это утка подсказала.

Утка действительно продолжала виться над городом и сердито крякать.

Силован помнил Кададзе еще мальчишкой. Как тот, нашкодив, всегда продраживал голосом одно и то же: «Я боль не бу», что в переводе, видимо, должно означать, что больше того, что на ту минуту было сотворено, он выкидывать не будет.

– Ну как ты тут живешь под флагом? – Тордуа кивнул на тот дом, из которого только что вышел Шалва.

– Да вот… – начал Кацадзе. – Случайно забрел…

Тордуа фыркнул в усы.

– Ну а ты свое кавалерство все продолжаешь? – полюбопытничал Силован. И – как бы вдогон – еще один вопрос выпулил:

– Коленки-то, поди, не штопаны.

И это даже вспомнил Бесо. Мать всегда выряжала Шалву на улицу в штанах со штопаными коленками. А то – опять же на коленки – проливала красные чарнила, и все думали, что Кацадзе истекает кровью.

И именно Тордуа как-то зимой, когда у него ноги увязали то ли в снегу, то ли в грязи, надел на одну ногу галош, а на другую валенок.

В Гори редко бывает снег. А когда выпадает, то обязательно с кем-то курьез случится.

Впереди ослепительно замерцало, и из-за угла выюркнул всадник с факелом над головой. Тоже чья-то, видимо, причуда.

И Кацадзе как бы вознес следом воду, собранную в пригоршню.

Силован помнил его этот ребяческий жест. Он означал удивление.

– Ну что, – тем временем вопросил Тордуа Кацадзе, – со встречи, может, в шинок завернем?

– Да у меня… – врастык пустив фразу, начал Шалва, – изжога.

Рядом – а они шли мимо какого-то озерца – подводно пофыркивал какой-то зверек. Гнилость, видимо, подтачивала этот водоемчик, и он задыхался от собственной мерзости, хотя от гор дул упругий просыревший ветер.

– Значит, изжога, говоришь? – вновь вернулся к теме выпивки Силован. – А у меня изжога, когда выпить не на что.

И неожиданно задал Кацадзе еще один вопрос:

– Ты все еще знаешься с этим пожирателем времени?

Бесо не знал, что имел в виду Тордуа, а Шалва понял, что Силован намекал на карты. Действительно, Кацадзе аж дрожит, когда в руках у кого-либо появляется колода, как говорится, «непитых», то есть новых карт.

Но ответить на вопрос Тордуа Кацадзе не успел, потому как в тот момент как бы проломилось к земле солнце, высветило весь Тифлис, и, просеявши свет, клен, под которым они стояли, опестрел тенью. И Кацадзе вдвинул под мышку, полувынутые было галоши, которые в ненастную погоду всегда носил с собой, кстати, не признавая сапог. Ему казалось, что в сапогах у человека портятся ноги.

И профиль его вдруг как бы приобрел более знакомую очерченность, и Шалва, может, даже против своей воли, но пригласил своих земляков последовать за ним в ближайший шинок.

У этого шинка, как это знал Бесо, всегда обретался некий сумасшедший, который постоянно перебирал неведомо где добытые ракушки, в которых поблескивала серебристая тина.

– Слышите, – вопрошал он, вороша раковины, – как волна с шелестением набегает на берег? – И глаза его как бы мертвенели, уже не вбирая в себя бездонности только что освободившегося от туч неба.

Сейчас сумасшедший не был так страшен. А вечером, когда в полусумерках все предметы кажутся крупней и размытее, его вид, да и слова тоже, представляли что-то одно зловещее и почти потустороннее. Особенно тогда, когда безумец говорил о ракушках, как о живых существах:

– Во сне они раскидываются руками и ногами.

И Бесо представлял себе все то, о чем говорил сумасшедший, более зримо, и тогда ракушки напоминали неких пауков, раз у них появлялись им означенные конечности.

– А вот и просветлились глаза, – продолжил безумец.

И Бесо опять содрогнулся, представив себе и эту картину.

Они зашли в шинок.

Где-то в глубине его, в чадной дымке, поискривал мангал – там жарились, вялились, истекая жиром, углились, наконец, шашлыки.

У Бесо захорошело во рту.

Вышел шинкарь, как-то виновато, что ли, глянул на Кацадзе, словно он сюда припожаловал совсем один. И вроде бы чувство вот этой вины перевешивало все другие чувства, которые он призвал в свое оправдание. И еще, казалось, он прислушивался к бунелой каменности земли, на которой стоял. Ибо пол в шинке не был деревянным.

И хотя вроде бы, словно дым, окутывала его неуверенность и страхость, сутоловатость, которой он был чуть-чуть поприжат к земле, делала его более собранным, что ли, даже способным на безрассудство.

И тут же еще показалось, что он, в общем-то старик, достиг какого-то если не бессмертия, то безлетия. И именно оно подхватило его и понесло по лону жизни, словно во всех предыдущих скитаниях он не терял молодость и не отпускал в грузность тело. И состояние, определяемое терпением или еще чем-то, вкупе с рыжеватой щетиной на щеках, делало лицо неумытым, хотя знобкая липкость, которую представлял из себя как бы выстиранный в поту платок, вряд ли холодила лоб.

Кацадзе заказал выпивку. И то ли его грузность, то ли что-то еще, что въехало в зрение после придавившего его ненастья, держало где-то на заднем взоре что-то громоздко неподвижное, не умеющее менять очертания с приближением к нему.

Вино было отвратным. Зато – даровым. И у Бесо не пропадало ощущение, что он только что бежал за некой колесницей и ошметок грязи, воспарив над землей, попал ему под глаз. И это все видят, но не смеют ему сказать. А сам он не догадывается, что над ним надсмеялся продрожно пролетевший экипаж.

А сумасшедший все продолжал тарахтеть ракушками, призывая увидеть что-то диковинное всех, кто – еще трезвым – входил в шинок, и тех – кто уже пьяным – покидал его. И никто возле него не останавливался. Но безумца это не смущало. Ибо, как он утверждал, тень расплющилась, упав ему под ноги.

Наверно, Кацадзе спешил, а может, и нет. Но в глазах у него пребывала некая загнанность. Именно такое их выражение запомнилось Бесо на его свадьбе, когда тот пиликал на своей, ежели можно так сказать о музыкальной безделушке, покойной скрипке. И чтобы как-то отвлечь себя от созерцания неприятного ему человека, Бесо спросил Силована:

– Ну чего там, в Гори, нового?

Тордуа отмахнулся:

– Да все старое. Хотя…

– Ну что, говори, – подторопил его Бесо.

– Твоя уж больно в приглядностъ вошла.

– Как это понять? – быстро спросил Кацадзе.

– Красивая такая стала да и важная.

Он вздохнул. Наверно, вино уже настолько разбавило в нем кровь, что та не стала толчками бить в голову, а образовала сплошное, ровное, как суровая нитка, течево, потому им, без элемента бережности, сказалось:

– Да и чего ей не важничать?

– Чего? – ахово подвторил ему Кацадзе. На этот раз взор у него стал напряженно-загнанным.

– Примолуют ее там все наперебой, – продолжил Силован.

– Кто?

Бесо вывернул на него веко левого глаза.

Да, в буквальном смысле. Взял и – вывернул. И глаз стал беззащитным и неморгучим, словно остановившийся перед лопью мыльный пузырь.

– Ну тот самый путешественник, кажется, не только по земле елозить научился.

Он отглотнул вина:

– Потом…

Оплеуха смела его на пол ровно так, как он давеча грохнулся в свой обморок. И тут же Бесо увидел удаляющуюся спину Кацадзе. И озлел именно на него. Потому что он как бы перебил его зло. Разбавил его чем-то более безобидным, чем мог бы сейчас разрядиться он, Бесо, муж Кэтэ, повенчанный с нею в церкви, разгулы которого она давно узаконила в своей душе.

Но бежать на Кацадзе Бесо посчитал слишком постыдным, потому и кинул вдогон ему стакан, который упал и не разбился.