Текст книги "Обручник. Книга первая. Изверец"

Глава двадцать шестая

Меркло медленно.

Именно меркло, а не смеркалось, как принято было ранее считать, и Владимир Ильич уже трижды проходил мимо квартиры Бабушкина, нутром чувствуя за собой если не явную слежку, то какой-то пока непонятный пригляд.

Пронеслась грохочущая конка.

За ней другая.

И в первой и во второй – разгульная молодежь. Едут пропивать родительские деньги. Как принято говорить, прожигать жизнь.

Огни в домах яичными желтками плавают перед глазами.

Пора рискнуть.

И уже перед самым порогом Владимир Ильич чуть не расхохотался в голос.

Он понял, почему ощущался за ним некий пригляд. Да все дело в том, что нынче он сюда едет, если так можно выразиться, под псевдонимом. То есть под именем лектора по имени Николая Петровича.

Встретили почти восторженно.

Думали увидеть почтенного старца, а перед ними совсем юный паренек и такой…

Наверно, каждый подумал, что и ростишком он не вышел, и в плечах не набрал той широты, которая знаменует силу.

Но стоило только Владимиру Ильичу заговорить, как все чувства, которые главенствовали только что, моментально перекинулись на одно-единственное: на его обожание.

– Товарищи! – начал Володя. – Всматриваясь в ваши лица, я вижу более, чем выражение, которое они составляют. Мне предстает образ будущего. Именно такие одухотворенные лица оттиснутся в бронзовых памятниках для потомков. Потому что вы первые осознали главную цель, которая способна повести за собой без страха и сомненья, – это цель свергнуть царизм и стать истинными хозяевами того, что вам принадлежит по праву.

Рабочие сидели, сгрудившись, и внимали, однако, настороженно, но с долей той доверчивости, которая вдохновляет на более яркие политические обобщения и откровения.

– Карл Маркс, – торжественно продолжил Ульянов, – считает, что только рабочие, то есть вот вы здесь сидящие, и подобные вам способны перестроить общество.

– Но – как? – спросил юнец, у которого в руках не находила себе место фуражка.

– Во-первых вам надо объединиться.

– Я же говорил, – подал голос еще какой-то молодой голос.

На него зашикали.

– Объединившись, – продолжил Ульянов, – вам ничего не стоит взять власть в свои руки.

– И чего с ней потом делать? – это задал вопрос старичок, который сидел в фуражке, надвинутой на брови.

И когда Владимир Ильич собрался было отвечать, старик опередил его другой, тоже явно спорной фразой:

– Вся беда в том, что у нас нет той теоретической подготовки, которая позволила бы рассчитать первые политические, экономические, да и моральные тоже, шаги.

Владимир Ильич удивленно насторожился. Не думал он, что среди рабочих окажутся такие умные люди.

А старичок продолжал:

– Море делает благоразумным только утопшего.

Он подождал, пока сгаснет всхохот, и повел речь дальше:

– Я скажу честно, что многие из нас застоялись в своей судьбе, как лошади в стойле. Ибо не состоялись как личности. Но, как говорят горцы, «горой расстояния не мерят». Потому надо найти тот критерий, который даст понять, кто же есть кто и как он будет смотреться в пору, когда рабочая власть победит или безусловно потеснит ту, что, как мы сейчас считаем, несостоялась или изжила себя.

Он сделал паузу, потом чуть спал с тона:

– Ведь речь вовсе не идет о том, что мы жаждем этой проклятой власти. Мы просто хотим, чтобы с нами по-людски обращались. Чтобы платили достойную заработную плату. Не унижали. Не ущемляли. Не…

– А я не хочу больше холуйствовать! – крикнул молодяк. – Пусть даже золотом с серебром осыпят. Нужна свобода…

– А что ты понимаешь под этим словом? – это задал вопрос еще кто-то из дальнего угла.

– Ну, значит, делать то, что вздумается, – начал молодяк.

– Вот почему, – подхватил Владимир Ильич, – и возник у нас этот, можно сказать, острый разговор. Что мы по-разному понимаем свою роль в истории.

Все притихли.

– Можно, конечно, понажать и добиться некоторых уступок. Но это будет не что иное, как временное отступление. Хозяин тут же найдет, каким образом сделать, чтобы только что созданное мнимое благо вернулось ему в виде прибыли, и он придумает или какой-либо штраф, или налог. Или то и то и другое вместе.

Владимир Ильич понял, что горячится:

– И правильно стоял вопрос в отношении к власти.

Да, мало победить. Надо еще знать, во имя чего это сделано.

А ответив на этот вопрос, стоит задать себе следующий: каким образом обеспечить взаимопонимание рабочих и тех специалистов, которые останутся после прежней администрации.

И опять возникла словесная потасовка.

– Чего, мы хуже их, что ли? – вопросил молодяк. – С тетрадочкой и карандашиком любой ходить сумеет.

Кто-то его поддержал:

– Все, кто выше приказчика, и в упор нас видеть не хотят, хотя сами ничего не стоют.

Владимир Ильич понимал, что этот разговор опасен, как обоюдоострый меч. Конечно, рабочие подспудно всегда думают, что начальство, кроме как валять дурака, больше ничем не занимается.

Но с другой стороны – нельзя вот так дискредитировать тех же инженеров, без которых производство не сделает и шага вперед.

Но как обо всем этом помягче, и вместе с тем понятнее, сказать.

И тут в разговор встрял тот самый рассудительный рабочий, который явно имел кругозор намного шире других.

– Прежде чем о чем-либо судить, – начал он, – надо попристальней посмотреть на себя. Уяснить, какова твоя квалификация по отношению к своим товарищам. Если ты увидишь, что кто-то в этом вопросе стоит выше тебя, то дальше отмерь еще два или три таких отрезка и там поставь инженера.

Ведь нам не видна работа нашего начальства.

Взреял было гулок.

Но его остановил хозяин квартиры:

– Товарищи! – сказал Бабушкин. – Я хочу, чтобы дискуссия не была простым спором, в котором, как правило, всяк остается при своем мнении. Ведь мы, собственно, многим рискуя, собрались не затем, чтобы доказывать свою правоту, а чтобы выработать единственно правильную точку зрения на явления, которые нас окружают.

– Что же, – опять въершился молодяк, – выходит, я совершу революцию только ради тех, кто, как и при хозяине, так и при мне, будет жить одинаково вольготно? А мне кажется, что тот, кто в свое время был с киркой и с лопатой, потом должен быть с тетрадочкой и карандашом.

– Ну дался тебе этот карандаш!

На этот раз голос был выкашлян широкогрудым пожилым рабочим, усатым до той степени, что и брови его, и даже кончающая быть буйной шевелюра казались усами.

– На кой черт тебе этот карандаш? – вопросил пожилец. – Нам нужно – понимание. – Он воздел вверх свой корявый палец. – Ведь нас почему в упор не хотят видеть, потому что никто не был в нашей шкуре. Потому на инженеров мы будем учить своих. Тебя, к примеру, Федька.

Молодяк засмущался.

– Скажешь уж…

– A что? – поддержал усача Бабушкин. – Из тебя хороший хозяин получится.

Все всхохотнули. И вновь заговорил Владимир Ильич:

– «Руководить – не печаль, лишь бы не наотмашь да не с плеча», – вот так мне сказали в одном из кружков такие же рабочие. И они совершенно правы. Не всякое руководство есть уродство.

Ульянов не заметил, что и ему удалась ненароком рифма.

– Сейчас идет вопрос другой, – продолжил он, – мы должны почувствовать локоть друг друга. Оказаться ближе, чем родня. Только в этом случае у нас появится шанс. А разброд и качание, которые сеют среди рабочих разного рода краснобаи, ни к чему значительному не приведут. Он сделал небольшой передых и добавил: – И нам, как никогда, нужны знания.

– А откуда их взять? – снова заиграл первую скрипку молодяк.

Ульянов понимал нетерпение этого паренька. Но было оно слишком откровенным и напористым. Такие люди, как правило, стухают быстро, когда речь заходит о чем-то серьезном и конкретном.

Потому он обратился именно к нему:

– А учиться мы будем друг у друга. Чем не школа? А?

Глава двадцать седьмая

Когда сидишь дома, то, как говорится, стенки тебя съедают. Вот почему и потянуло Митюню на улицу. Тем более что завтра Рождество и так приятно побродить по городу, поприцениться что почем и, естественно, ничего не купить из-за отсутствия денег.

А еще дома не захотелось сидеть, потому как там надо было выслушки и послушки исполнять, – так он называл разговор с полуглухим дедом и с бесконечно его изнуряющей разными посылками куда-либо бабку.

А на улице – вольгота…

Дед все больше рассказывал про какую-то, как он выражался, «болезнь болезней». От нее люди мерли пуще мух, и их в гробах только везли на кладбище, а хоронили без гробов.

И вот он там был главным похоронщиком.

Бабка больше занималась тем, что передразнивала Митюню.

Спросила его: «Сильно там дует из окна?» И когда он сказал, что подветривает, – на смех подняла. Мол, темнота деревенская, надо было вот так или этак ответить.

Словом, вреднюга, если не сказать грубее.

Митюня приехал в Питер с Дона, из старицы Усть-Медведицкой. Которую в округе никто не считал деревней. Она больше подходила пусть к небольшому, но городу. Станица-то окружная. Это, как говорится, не халам-балам.

Подошел Митюня к гостинице. «Пале-Рояль» называется. Подумал, наверно, когда-то спалил тут кто-то барский музыкальный инструмент, потому до сих пор вспоминают.

У входа стоят двое – урядник с вялыми погонами и есаул с такими набутоненными, что они больше на крылья походят, чем на погоны.

Вдали сотник коня в подгривье оглаживает.

Казаки. Потому Митюня возле них волей-неволей приостановился.

Донцы-молодцы.

– А урядник-обрядник у Государя, – говорит есаул, – так поразряжен, что от одних голунов сиятельство в глазах.

Просто урядник переступает сапогами. Похрустывает снежком. Сказать по-бесформенному, ногами посучивает.

– А ведь, – продолжает есаул, – я-то его хорошо знаю, слабосильного достатка казак. Но, как говорится, не тот пан, у кого пай, а тот, у кого знакомства через край. Кто-то удружил.

– Я вот юнкерское училище окончил, – опять заговорил есаул, – вышел подхорунжим. И так бы, может, до самого вынака на льготу мотылялся в этом звании. Да опять же случай…

Не услышал Митюня, что же там был за случай, потому как в тот же момент подкатил к нему на рессорке незнакомец, его ровесник, и кричит:

– Айдаш-ка со мной!

И хоть Митюня не понял, куда его зовет шустрячок, на всякий случай в рессорку-то заскочил. Когда-то еще можно на колеснице покататься по зиме.

Ведь вокруг все в санях да розвальнях.

В двух словах ровесник ему рассказал, что осенью в военном городке «придурью маялся», то есть зеленой краской траву прыскал, когда начальство на погляд дислокации приезжало.

– А чего не учишься? – спросил Митюня, поняв, что шустрячок не ходит в школу.

– Да там руки надо подымать, а они у меня в пошвовное состояние как приросли.

И он показал как именно.

– А если я руку не подыму, – объяснил он, – то меня изловят и, по простоте говоря, посадят в карцер.

Митюня поежился. У них на Дону таких устеснений нету. Потому и оболтусам живется вольготно.

А рессорка грохочет по мостовой. Только когда в сугроб врежется, то зашипит колесами как змея.

– У меня дед знаменитый, – похвастался Митюне его новый знакомый, – у него ордена «Святой Анны» и «Владимира с мечами и бантом».

И только он это сказал, как сзади послышалось тупотание копыт, и Митюня увидел тех самых казаков, что стояли у гостиницы «Пале-Рояль».

– Стойте! – орал урядник.

А есаул, по всему видно, пытался свистнуть в примороженный свисток.

– А теперь надо тикать! – сказал незнакомец, и их уже через мгновение не было на рессорке.

– Как всю жизнь тренировались вместе, – произнес незнакомец, когда они – через проходные дворы – влетели в какой-то тупичок. – Давай знакомиться, – протянул он Митюне руку, – Дмитрий.

– Значит, тезки! – вскричал Митюня. И вопросил: – А рессорку-то ты угнал?

– Не. Напрокат взял, да вот только до адреса доскакать не довелось.

Когда гики стихли, они вышли на улицу и аккурат оказались у Семянниковского завода.

И в это самое время прогудел гудок.

– Друг у меня тут, – сказал Дмитрий. – Сейчас выйдет, чего-нибудь еще придумаем.

Они какое-то время померзли на морозе. Но рабочие не выходили.

– Чегой-то их там задержали. Либо что получку дают?

– Айдай сюда! – сказал такой же парнишка, видимо знакомый Дмитрию, и они уже через минуту были в заводском дворе, кстати изрядно прихламленном и загаженном.

Рабочие тоже слонялись кто где.

Тот парнишка, что из сюда провел, кинулся к мастерской, как спичка в коробке, пометался там своей рыжей шапкой и через минуту оказался рядом с новыми друзьями:

– Димай! – прокричал он. – На потеху, похоже, нарвались.

– На какую? – спросил Дмитрий.

– Получку тут ждут, а ее, видать, давать и не думают. А ведь завтра Рождество. Все хотели пошиковать на праздник. А когда денег нет, особенно не разгонишься. Вот все там и кипят, аж бульбы лопаются.

Откуда-то выскочила на снег крыса, и ребята, сорвавшись с места по какому-то охотничьему азарту, кинулись окружать ее со всех строи, дабы не дать унырнуть в какое-либо укромье.

И вот за этим занятием они проглядели момент, когда кто-то из руководства объявил, что денег нынче не будет. А назавтра как Бог пошлет.

Они только увидели, как, отхлынув от конторы, рабочие окружили какого-то человека, который им сказал:

– А чего вы удивляетесь? Капиталисты держат деньги в банках, где на них проценты капают. Один день задержки знаете сколько стоит.

И этим знатоком обстановки как раз и был Иван Бабушкин, у которого тайно собираются кружковцы, чтобы прознать что-либо обо всем истинном, до чего никогда не дойдешь в самостоятельном размышлении.

И это именно Ульянов вразумил кружковцев, что капиталистам не только выгодно просто унижать рабочих тем, чтобы они им в ноги кланялись за заработанное, но и дал понять, что деньги, лежа в банке, конечно же, работают. И вот сейчас Бабушкин громко озвучил это. Отовсюду послышались голоса:

– Да ведь завтра праздник и банк наверняка будет закрыт.

– Издевательство форменное! – подхватил кто-то. – Приду к своим ребятишкам и скажу: «Без подарков вы, дети, остались».

– Да какие тут подарки! – вскричал третий. – В доме и куска хлеба нет. Ведь живем-то от получки до получки.

Опять появился управляющий:

– Вы меня давно знаете, – сказал он. – Ведь не враг же я вам.

Голоса раскололись на те, что при этом возвысились и на те, что пошли вниз.

И эти – низовные – более всего были услышаны толпой.

– Ну, как говорится, на нет суда нет, – произнес Бабушкин. – Проверим их честность.

– С такой мордой, – имел кто-то в виду, наверное, управляющего, – правду не говорят.

Управляющий действительно был упитан и щегольски одет в белый приталенный полушубок.

И все же решили расходиться.

– Завтра встречаемся здесь, – сказал Митюне Дмитрий. – Вот поглядишь, они их обманут.

Когда расставались с третьим мальчишкой, то Митюня удивился во второй раз в этот день. Парня в рыжей шапке тоже звали Дмитрием.

– Ну вот, – сказал тот Дмитрий, которого Митюня встретил первым и какого этот заводской мальчишка назвал Димай. – Говорят, когда между тезками сядешь, надо желание загадывать.

А когда нас трое, то что?

– Видимо, – сказал Димай, – чего-то такое произойдет, что ни в сказке сказать.

– Значит, завтра встречаемся у проходных.

Разговор был не из тех, которые запоминают на всю жизнь, чтобы потом хвастаться, что он состоялся именно при его участии.

С утра Ксения Савватьевна разбила какую-то дорогую тарелку, потом «упустила» молоко, которое наполнило весь дом невидимым, но чадом. И, в довершение всего, капнула вареньем за белое платье, в котором собиралась встретить какого-то знатного гостя.

Какого именно, Митюня не знал, поскольку уже две или три недели хозяева разговаривали с ним сквозь зубы, а Люсяка всячески избегала встреч.

Хотя отец из Усть-Медведицкой не только аккуратно слал деньги на его содержание, но и передавал разного рода посылки с яствами, которых в столице не сыщешь.

Но, главное, как теперь окончательно понял Митюня, его не собирались где-либо пристраивать.

Потому как, гостивший у них как-то хозяин Шаравина Нарвин, увидев его, спросил:

– А это кто будет?

Ксения Савватьевна подзапнулась, не сразу нашелся и сам Прокофий Потапыч, зато Люсяка мгновенно произнесла:

– С Усть-Медведицы приехал к нам город посмотреть. – И добавила: – Ведь у них там даже нет железной дороги.

– Ну я те места хорошо знаю, – отозвался Нарвин, – и спросил Митюню: – А Широков Василий Харлапьевич все атаманствует?

– Да, – ответил Митюня.

И тут бы стоило единственное слово сказать. Мол, нельзя ли где-то устроить тут паренька. Пусть по-настоящему осознает прелесть столичной жизни.

Не сказали.

Больше того, увели разговор совершенно в другую сторону и Нарвин, видимо, навсегда забыл о его существовании.

И вот нынче, после уже перечисленных злоключений, Ксения Савватьевна и вошла в его комнату более «гренадерской», как он летуче охарактеризовал, походкой.

– Я хочу с вами поговорить, Дмитрий, – внезапно перешла она на «вы».

И ему, собственно, стало ясно, о чем будет речь.

– Я завтра же съеду, – сказал он.

Она колко взглянула ему прямо в глаза.

– А откуда вы знаете, что я собиралась говорить именно об этом?

– Молоко, которое вы упустили, подсказало – сам не ведая зачем, решил он подерзить. И вдруг она расплакалась. Натурально. Причем слезы прямо-таки лились сквозь пальцы, поскольку она закрыла свое лицо руками.

– Зачем вы к ней пристаете? – вдруг вырыднула она.

– К кому? – недоуменно уставился на нее Митюня.

– К Людет.

Хорошо, что он не держал близ рта ложку или другой какой-нибудь подобный предмет, а то бы проглотил его ненароком.

От удивления, конечно.

– И это она вам говорит? – спросил он сухим, явно пересушенным раньше, чем произнес эту фразу, голосом.

Шаравина ничего не ответила.

Тогда Митюня, слыша шабаршение Люсяки, крикнул в проем дверей:

– Как там тебя, иди сюда!

И она – вошла.

И – нагло, – смотря ему прямо в лицо, стала говорить, что он не дает ей проходу и оттого она не может привести кого-то из своих знакомых ребят, поскольку те боятся его необузданной дремучести.

– Да как же можно быть такой лживой? – почти выстонал он и стал собирать свои пожитки.

А когда уже все было готово к отъезду, в его комнату ворвалась Людет и грохнулась перед ним на колени:

– Митенька! – вскричала. – Прости меня, ради Бога. Это все она…

И он понял, что та вела речь о матери.

– Это ее надоумки. Они не хотят, чтобы ты у нас жил. А я тебя…

И она, вскочив, выбежала из комнаты.

Митюня никогда не думал, что может попасть в подобное состояние.

Причем оно усугублялось тем, что у него не было денег на обратную поездку.

Ну на железнодорожный билет он кое-как наскребет. Но ведь от станции до Усть-Медведицкой еще – ого сколько!

Но идти просить денег у Шаравиных он уже не мог.

И вот сидя перед чемоданом, сундучком и двумя мешками, куда уместилось все, что с ним приехало сюда, он вдруг подумал, что может недостающие деньги заработать, скажем, на том же вокзале, попробовав кому-то что-то поднести.

Он прошел на кухню, где полошилась еще Ксения Савватьевна, и произнес, не глядя ей в глаза:

– Можно, я съеду не сегодня?

Она ничего не ответила.

И он – опять же в порыве – было кинулся за вещами, чтобы немедленно же выволочь их из так ему ставшим ненавистного дома.

Потом, вспомнив, что совсем недавно научился курить, вышел на улицу, чтобы там свернуть, как его учили рабочие, «козью ножку».

И когда цыгарка была уже готова, обнаружилось, что у него нет спичек.

Он ринулся в соседний двор, где, знал, не выпускал изо рта трубку дворник дядя Измаил, и вдруг увидел того самого молодого человека, которого в свое время предупредил, что за ним следят.

– А-а! – вскричал тот. – здравствуйте!

И протянул ему руку.

– Каковы успехи? – задал он вопрос, и Митюню как прорвало.

Все рассказал он незнакомцу, даже сверх того добавил, что, коли честно, очень не хочет уезжать из столицы. Но раз уж так случилось…

И тут незнакомец ему сказал:

– С билетом железнодорожным мы вам поможем.

И начертал несколько строк на папиросной бумаге.

– Придете в Управление железных дорог и спросите, как пройти к Надежде Константиновне Крупской, – подал он ему записку.

Митюня поблагодарил незнакомца и, только отойдя, вдруг спросил:

– А от кого, сказать, записка?

– Она знает мой почерк, – ответил Ульянов. – А вообще меня зовут Владимир Ильич.

– А я Дмитрий Авдеич.

– Ну вот и познакомились, – произнес Ульянов. – Кстати, анекдот есть на эту тему. Двое вот так – скороспело – поженились, а потом – тоже скоропалительно – развод захотели учинить. И, при разбирательстве, судья говорит: «Скажите, Калиста Ворфоломеевна, согласны ли вы…» – «А кто это?» – спросил муж. «Так ваша же жена». – «Ну если бы я знал, что у нее такое редкое имя, я и не подумал бы разводиться».

Посмеялись.

– Если что у вас там не сладится, – на манер анекдота, произнес Ульянов. – заходите, поморокуем что-нибудь еще.