Текст книги "Обручник. Книга первая. Изверец"

Глава восемнадцатая

1

Это событие обсуждалось наравне с чем-то, если не глобально, то исторически значительным.

– В Питере открываются высшие женские курсы.

– Какие?

– Бесстужевские.

– А может, Бесстыжевские?

А какая-то старушка болезненно интересуется, с какого возраста и, главное, до какого предела туда зачисляют.

– Бойкий возраст должен быть, – сказал какой-то зубоскал, на что старушка рассудительно ответила:

– Да они, бойкие-то слова, не каждому просто даются. От одного так и отлетывают, а из другого и клещами не вытянешь.

– Ну вот, старая, – произнес зубоскал, – сама на свой вопрос и ответила. Все, что когда-то было влекущим, теперь застылой магмой торосится впереди.

Женщина обмануто усмехнулась.

Есть такая особая улыбка, которая как бы подчеркивает, что любая беспричинность делает нас жесточе, чем мы могли бы быть.

Надя Крупская слышала эти разговоры. Даже в некоторых из них участвовала. И исходила тем предэкзаменационным зубрежом, который волей или неволей, но входит в привычку отличников.

Вместе с тем ей размышлялось легко и просторно. В сознании не было, как это случалось раньше, смешения языков. Отовсюду навевала уже подзабытая с ними родность.

И это все оттого, что сейчас она шла на математическое отделение.

И все предчувствия курсиства не обволакивали ее, а как бы пеленали в некую смирительную простыню, способную при случае распуститься на ленты, чтобы свить из них удавку.

Почему такое пришло сравнение, она еще в ту пору не знала.

Тем более, что кто-то, выведав, что она поступает на Бесстужевские курсы, спросил:

– А ты можешь мне ответить, какой разврат грешнее, здравый или больной?

И она, нисколько не смущаясь, ответила:

– Глупый.

Но Надя, поступив на курсы, решила не только углубить свои знания в математике, но и прослушать филологический курс. Тем более, что там училась ее старая знакомая Ольга Витмер.

Она-то и надоумила Крупскую с некой компанией побывать за городом.

Надежда согласилась.

И вот они на месте.

Изможденная пригородом, природа тут выглядела не столь древней, сколь разоренной.

И первым, кто им встретился, был явный предместный дурачок. На груди у него красовалась фальшивая медаль. А в неопрятном зачесе была улажена какая-то лента, обозначающая цветок.

– Если захочешь кому-либо помолиться, – сказал убогий, – молись Киеву. Он грехи отпускает почти за так.

И он тут же им продемонстрировал, что не просто дурак, а еще и мастеровой, показав, как из куска кровельника – с широким шумом – коль его поволочь – можно понаработать много чего забавного.

А через минуту забыв об этой своей забаве, дурак сказал, как бы отвечая на чей-то вопрос:

– И нищенствовать надо уметь.

Он вроде бы решил не открывать своего секрета, потом все же произнес:

– Я могу самым бойким макаром добыть пятак.

Девушки не спросили, что это за «макар», больше по застенчивости, потому как любопытность в деревнях если не презиралась, то уж довольно плотно не поощрялась.

Они вышли к дороге и стали ждать тех, с кем Витмер хотела познакомить Надежду.

И Надя обратила внимание на три скособоченные березки, которые словно прилизал кто-то в одну сторону и – вдобавок – полежал на них, чтобы не распрямились.

И именно из-за них вышли трое.

– Они! – сказала Ольга, и девушки двинулись этим фигурам навстречу.

Крупкская по походке угадала, кто из троих весельчак.

Был он выше своих спутников, все время как бы пританцовывал и бесконечно что-то говорил.

Один вел себя сугубо нейтрально. А чуть приотставший от этих двоих и, кажется, припадающий на ногу, преломившись в шее, угнул голову.

Подошли они, однако, все вместе.

В руках у высокого был букет из осенних листьев.

– Тысяча извинений! – сказал он. – И миллион оправданий.

Второй тут же пояснил:

– За нами пристроилась какая-то колымага, пришлось проехать до соседнего села.

А третий ничего не сказал. Он нянчил на ладони божью коровку, рассматривая ее, как невиданную диковину.

– Вот это, – указала Ольга на высокого, – зиновий.

– И не просто зиновий, а зиновий с зимовий, – поправил он.

– Да, – подтвердила Витмер, – с Олонецкого края.

Второго представил уже зиновий:

– Прошу любить и жаловать: Денис, но, к сожалению, не Давыдов.

– Почему к сожалению? – включилась в процесс переознакомления Надежда. – Я, например, терпеть не могу гусар, да еще таких, какие стихи пишут между дуэлями.

Третий, однако, представился сам:

– А я Михаил Иваныч Бруснев. Происхожу из казаков. Из истории знаю, куда сбирался вещий Олег отметить неразумным хазарам, то есть шел к нам на Дон. Из географии, что тот же Дон впадает в Азовское море.

– А из математики? – лукаво спросила Надежда.

– Вот тут я – профан.

– А почему же тогда – технарь?

И тут Надежда поймала себя на стремлении немедленно доказать этим трем, что не так уж проста и, главное, не до той степени глупа, чтобы с ней разговаривали, как с обыкновенной курсисткой.

И вдруг заговорил Михаил Иванович:

– Был у меня один знакомый музыкант. Причудник такой.

– А что такое «причудник»? – поинтересовалась Ольга.

– Ну, значит, человек со странностями, – пояснил Бруснев. – Так он такую игру для своих гостей придумывал.

Усаживался оркестр, которым он руководил. Гасился свет. И потом в процессе игры начинал солировать тот или иной инструмент.

Кто угадывал, какой именно. Этот музыкант уходил.

– Ну и в чем был смысл? – спросила Крупская.

– А в том, чтобы так сыграть…

– И не быть обнаруженным? – подхватил зиновий.

– Вот именно!

Михаил Иванович помолчал, потом сказал:

– Таким должен быть и политик. Он обязан отличить скрипку от трубы даже в темной комнате.

После этого рассказа Надежде стало как-то уютнее именно рядом вот с этим Брусневым. Остальные двое вроде бы даже проскользили по поверхности ее восприятия и не оставили никакого следа, хотя и были, по всему видать, весьма умными юношами.

– Расскажите что-нибудь про Дон, – попросила его Надежда, когда они значительно удалились в лес, чуть приотстав от остальных, которых увлекал своей болтовней зиновий.

– Дон – река песенная. Нигде больше нет распевцев, как у нас.

– А я угадала, – сказала Надя, – «распевцы» значит певуны. Правильно?

– Не совсем. У донской песни есть зачинцы, которые, как нетрудно догадаться, берут под узцы тональность. Потом уже распевцы. Они добавляют мощи. Затем – подхватцы. Эти ждут, когда у распевцев иссякнет дыхание, они тут же вклиниваются своими голосами. И, наконец, дишканцы.

– А эти что делают?

– Дишканят.

– Как это?

– Ведут таким тоненьким голосом. Украшают песню.

– Целая наука, – сказала Надя. И вдруг попросила: – А спойте чего-нибудь.

Она увидела, как лицо Михаила Ивановича преобразилась. Одна рука была опущена по швам, другая чуть прихватила ремень, и он начал:

 
По Дону гуляет,
По Дону гуляет,
По Дону гуляет
Казак молодой.
По Дону гуляет
Казак молодой,
А дева там плачет,
А дева там плачет,
А дева там плачет
Над быстрой рекой.
 

Надежда слышала эту песню и считала ее русской народной.

Вернулись те трое, что ушли вперед.

– Кажется, вы спелись? – произнес зиновий, и песня тут же иссякла. Вернее, не сама песня ушла, а то настроение, которое потребность в ней породило. И, главное, лицо у Михаила Ивановича стало каким-то другим, нежели было тогда, когда он пел.

Пел для нее.

И тут Надя вдруг внутренне одернула себя.

Ей не хотелось даже напоминания, что она – женщина и ей приданы некоторые слабости, свойственные именно ее полу.

– А у нас случай был, – вдруг заговорил Денис. – Пришел на завод рабочий.

Ну обыкновенный. Правда, чуть занудный. Все вопросы разные задавал.

Потом и это перестал делать. И о его существовании, можно сказать, забыли. А через несколько дней все узнали, что он…

– Шпик? – быстро спросил зиновий.

– Нет, инженер. И специально был к нам подослан, чтобы узнать, почему в цехе молодежь не держится.

– Ну и выводы были? – поинтересовался Бруснев.

– Да. Половину старых рабочих уволили.

– И как вы думаете, правильно это сделали или нет? – поинтересовался Михаил Иванович.

– Вот об этом мы на кружке и говорили.

– Если вы позволите, – задумчиво начал Бруснев, – я вам воспроизведу одну цитату из Гегеля, которой восторгался Карл Маркс.

– И о чем она? – поинтересовалась Витлер.

– О жизни, – чуть примялся фигурой Бруснев, став таким простецким парнем, что даже не верилось, что он один из главных руководителей политических кружков.

– «Всемирный дух никогда не стоит на одном месте. Он постоянно идет вперед, потому что в этом движении состоит его природа».

Надежда чуть прижмурила глаза. Она еще не изучала Гегеля. У нее на уме только один Маркс. И она не знала его предтеч.

И как это здорово сказано: «Всемирный дух».

Да, Надя тоже чувствует, что с каждым днем все больше и больше погружается в некую всемирность.

А Бруснев продолжал:

– «Иногда кажется, что он останавливается, что он утрачивает свое вечное стремление к самопознанию».

И тут какая поразительная точность!

Самопознание!

Конечно, это главный критерий любой борьбы. Тем более с такими высокими, можно сказать, запредельными целями.

Голос Михаила Ивановича глух, но внятен. Он как бы им вгрызается в толщу заповедного текста:

– «Но это только кажется; на самом деле в нем совершается глубокая внутренняя работа, незаметная до тех пор, пока не обнаружатся достигнутые результаты, пока не разлетится в прах кора устарелых взглядов».

Надя посмотрела на подругу. Ольга, кажется, ослеплена тем, что только что было процитировано.

– И это все надо держать в памяти! – восхитился зиновий.

– Безумно интересно! – на задумчивости произнес Денис.

А Надя молчала. Она была, что называется, покорена. Нет, не только Гегелем и Брусневым.

Она была покорена своим самопознанием. Оказывается, в ней не так уж много пустоты, поскольку все не только продумано, но и прочувствовано. И, главное, воспринято самой душой.

Она с нежностью вспомнила недавно вышедшего в годы знакомых о Владимире Ильиче Ленине. Как бы он возрадовался этим ее состоянием.

Ибо это он когда-то сказал, что для того, чтобы что-либо изучать или постигнуть, нужно поймать душевное состояние, избегая главного, что всегда ставит нам свои препоны, – это безразличия.

– Рядом с познанием, – помнится, сказал он, – должна быть боль.

И вот она сейчас у нее есть.

Надежда много подчерпнула из этой встречи с товарищами.

И вместе с тем – опять же где-то внутри – родился тот чертик эгоизма, который нет-нет да и дает о себе знать.

Конечно же, она должна показать всем: и новой своей подруге Ольге Витмер, сестре Саши Григорьевой, и зиновию, и Денису, и в первую очередь, конечно, Брусневу все, что она на самом деле значит.

И Крупская набрала воздуху, чтобы начать – опять же на память – шпарить цитатами из Маркса. Как была буквально сражена никчемностью, которой тут же блеснул зиновий.

– С такой красотой, как у вас, – сказал он, – должно обязательно соседствовать уродство. Может, вы позволите предоставить мне этот контраст?

И вытянул по швам, в другое время постоянно что-то шарящие, руки.

Она шутку не приняла. Вернее, была ею, прямо сказать, ошарашена.

А Михаил Иванович рассмеялся и спросил:

– Может, тебе составить конкуренцию?

И у Надежды на глазах появились слезы.

Глава девятнадцатая

1

Книга – не шла.

Вернее сказать, не зачиналась.

Вот так бывает с костром, когда в него наложат, кажется, совершенно сухих дров. Принесут на поджижку что-то тоже сугубо горючее. Чиркнут спичкой.

А пламя скукожится и все тут.

И второй раз так. И третий.

И тогда…

Вот этого «тогда-то» Ульянов и не хотел на себе испытать.

Нет, он не бросит эту затею!

Не бросит хотя бы потому, что – как он уже убедился – книги воспринимаются значительней газет и, естественно, во много крат выше, чем, пусть даже самое яркое, введенное в ранг летучего, изустное слово.

Кстати, последнее время среди многого и прочего, прочитал он «Богословско-политический трактат» Спинозы, и выудил там такую фразу о власти: «Каждый обладает такой властью, какою может».

Рабочий класс России не только может, но и должен обладать властью соотвествующей его высоко предназначения.

Правда, тут он ловил себя на неком лукавстве.

Только единицы могли бы повести за собой, или, по крайней мере, вдохновить на это.

Многие же просто составляют то, что сейчас принято считать массой.

Хотя Людвиг Берне – великий немецкий писатель – как-то на этот счет сказал: «Секрет нашей власти в том, что другие трусливее нас».

Вот почему сейчас есть резон широко вести разговор о захвате власти.

Причем любой ценой.

Или как утверждал Бешт или Баал – основатель хасидического движения: «Существование в этом мире само по себе уже есть цель».

– Еще в четырнадцатом веке французский талмудист Давид Рокумартин сказал: «Горе городу, где каждый – вождь».

Владимир Ильич прислушался к своему голосу.

Теперь он следил не только за смыслом, который пытался донести до слушателей, но и за интонацией. Ибо нельзя было расслабляться, давать повод хоть на малейший шанс быть непонятым или истолкованным не так, как хотелось бы.

Это особенно важно сейчас, когда начинает вырисовываться уже целая организация.

Кружки явно себя переросли.

За окном давно богует ночь, а Ульянов и не думает ложиться спать.

Впереди еще выполнение плана, в который, в том числе, входит и писание двух страниц книги.

Радовало, что рабочие на глазах становились политически грамотнее и зрелее.

Только, кажется, вчера они воспринимали его утверждения как затравку для дискуссий или просто пустопорожней болтовни.

А теперь чуть ли не каждый норовит высказаться и по делу, и поярче.

Один рабочий из крестьян рассказал, как ездил в свою деревню и там поговорил со своими односельчанами на разные политические темы.

– Слушали, – рассказывал он, – словно я им книжку читал. Потом дед, который только что сказал, что пора, мол, и на покой, вдруг как вскочит и говорит: «Нет, Федюха, раздумал я помирать! Хочу поглядеть, как вы буржуям под зад дадите да обернетесь, коль вам власть достанется, к людям, у которых, окромя мозолей, никаких государственных наград не имеется».

Сообщество, о котором мечтал Ульянов, решили назвать «Союзом борьбы».

Тут никто, собственно, не возражал. А вот когда о руководстве союзом речь зашла, тут-то каждый и полез в вожди.

И потому сейчас Ульянов и учит умную цитату о вождях, которая почти повторяет русскую пословицу, что у семи нянек – дитя без глаза.

И Владимир Ильич все присматривался и присматривался к тем, кто его окружает.

На одного было совсем уж положился, да услышал, что кто-то о нем сказал, что тот все привык делать по конец рук.

Страшно разочаровывался Владимир Ильич, когда встречал себе подобного. Ибо хочется в одиночку переносить все страдания, на которые себя обрекал, переносить со стоическим рвением, будто то был, подкрепленный фатальной неизбежностью, Божий крест.

Постепенно – отник Ульянов и еще от одного человека, поняв, что по-настоящему доверять ему именно в данный момент, значит, изначально погубить большое и благое дело.

Он походил какое-то время по комнате, вглядываясь в темь, которая воцарилась за окном, достал из тайника Маркса. Стал читать:

– «Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе. Этому периоду соответствует и политический переходной период, и государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата».

Владимир Ильич садится к столу и начинает писать о том, что, только анализируя, как политическую обстановку, так и моральную готовность рабочего класса к настоящей борьбе, можно по-настоящему определить зрелость общества, готового противостоять нещадному разгулу капитализма.

Слово «разгулу» он подчеркнул дважды.

Глава двадцатая

1

Сосо уже заметил, что в незабываемости пребывает зачастую то, что хочется как можно скорее забыть.

Всякий раз проходя мимо Оконской церкви, он вспоминает тот день, который для него как бы разделился надвое.

Первая часть выглядела довольно торжественно и даже празднично.

Да праздник, собственно, и был. Только церковный. Крещение.

На иордани едва закончилось экзотическое зимнее купание, и народ двинулся по своим приходам.

И вот возле моста через Куру, где расположился хор певчих и случилось то, что раскололо тот день пополам.

Сперва был чей-то вскрик.

А потом и вопль.

Это закричала какая-то женщина, первой увидевшая, как на ошалелой скорости сверху на толпу мчится, явно неуправляемый, фаэтон.

– Сосо! Бежи! – кто-то подтолкнул его в спину.

И он побежал.

И в это время удар сверзил его на землю. И мрак отрубил все то, что творилось вокруг.

Он пришел в себя в пору, когда над ним сыпались слезы матери и какой-то человек успокоительно бормотал:

– Внутренние органы не повреждены.

A Сосо произнес, правда, пока что через силу:

– Не бойся, мама, я чувствую себя хорошо.

Тогда ему отдавило ноги. И он долго хромал.

Но впоследствии даже забыл об этом событии.

И только когда оказывался возле Оконской церкви, то ярко, как будто это было вчера, вспоминал все со всеми подробностями.

Особое впечатлеиние тогда производили войска, выстроенные вдоль центральной улицы.

Воспоминание спугнул чей-то зов. Сосо обернулся.

Перед ним стоял Саша Канделаки.

– Скажи, – спросил, – а можно назвать наш город «нежным»?

Александр вечный выдумщик. И вот сейчас какая-то причуда залетела ему в голову.

– Ты сочинение, что ли, пишешь? – поинтересовался Сосо, жуя неведомо как оказавшийся в руке листик кизила.

– Нет, воспоминания.

– О чем же?

– О том, как мы учились вместе с тобой…

– Чего это тебя на лирику потянуло?

– Просто так…

Он взял из руки Сосо веточку кизила, тоже пожевал листик, сплюнул.

– Не люблю, когда кислое – горчит.

Сосо ничего не ответил, поскольку приехал сюда для одиночества и ему не хотелось встречаться с друзьями, которые поведут не только по тропкам воспоминаний.

Они дошли до базара, и Сосо сказал:

– Пожалуй, назови Гори «нежным». Ибо, кроме тебя, это не сделает никто.

И заспешил домой.

А вот и знакомые три окошка.

Матери дома нет. Иначе бы уже встретила. У нее особое чутье на его приход. Да и приезд тоже.

Тихо.

Где-то невдали петух сзывает разбредшихся кур.

Пахнет чуть перекисшим тестом.

По полувинту лестницы Сосо спускается в «низы», тот подвальчик, где хорошо писалось, когда он садился сочинять стихи. Да и думалось, в пору, когда хотелось поразмышлять на досуге.

Нынче он много раз пытался войти в сомати. Но не давал, как ему казалось, оказаться в этом состоянии проклятый сверчок.

Сейсас он его видит.

Еще шаг и – конец этому зловредцу.

Но стопа не поднимается, чтобы раздавать мерзавца.

Тогда он опять зарядится отрицательной энергией. A ему надо как можно скорее раскрепоститься, даже разоружиться.

А все дело в том, что недавно он воротился из карцера, куда угодил за то, что не успел хорошенько запрятать абонементный лист из «Дешевой Библиотеки».

И вот когда помощник инспектора Мураховский нашел этот самый лист, то такое началось, что и уму непостижимо. Вроде он по меньшей мере посягнул на трон Всевышнего.

Конфисковали у него даже роман Виктора Гюго «Труженики моря».

– Но это из ревности, – пошутил кто-то, – что в Тифлисе море не проистекает.

А инспектор семинарии иеромонах Гермоген сказал:

– Ты более других угоден Богу, потому как хорошо успеваешь по всем дисциплинам. Зачем тебе мутить голову разной придуманностью? Ведь в книгах блажь человеческая и не более того.

В карцере он свое отбыл.

И именно там ему пришла мысль, что надо немедленно заняться собой, то есть попробовать избавить душу от негативизма и хоть на короткое время, скажем раз в неделю, но погружаться в состояние сомати. Иначе, как ему кяжется, те самые надежды, которые возлагал на него когда-то Высший Разум, останутся невостребованными.

И вот что удивительно. Чем больше его преследуют за чтение, тем больше тянет к книгам.

Прямо жить он без них не может.

Все на свете забывает, когда в руках какой-либо роман или повесть оказываются.

Поэтому им давно уже прочитаны и «Господа Головлевы» Салтыкова-Щедрина, и «Мертвые души» Гоголя, и «История одного крестьянина» Эркмана-Шатриана, и «Базар житейской суеты» Теккерея. Не говоря уже о книгах Шота Руставели, Ильи Чавчавадзе, Важи Пшавелы.

Иной раз ему кяжется, прекратит он читать, и душа уйдет в чистое ожесточение или во что-то другое, не менее пагубное.

Чтение – это вроде тоже своеобразное сомати, в которое, однако, можно уйти без предварительного ради этого утеснения своей личности.

Сосо прошел в свой извечный угол, где, как говаривала мать, когда-то стояла его детская качалка, и медленно принял позу Будды.

Мысли сперва тихо текли, больше – ни о чем, – потом стали как бы истаивать.

И тут поднял чуть ли не вопль этот зловредный сверчок.

Он не просто сбил его с состояния умиротворения, а возжег негодовавие, которого в нем давно не было.

И он, вскочив, затоптал – с придавом, – как ему показалось, именно его.

Но когда пригляделся – это была шелуха от тыквенной семечки, зело поджаренная на сковородке.

Смысла продолжать истязать себя одиночеством не было, и он начал подниматься наверх.

И тут его вдруг сразила первая поэтическая строчка.

Потом вторая.

И стихи – пошли.