Текст книги "Книга царств"

XIII

Тверской воевода изыскал способ наказания сборщиков податей за допущенные ими денежные недоборы: велел скованными содержать под караулом и не освобождать до тех пор, пока они не составят подробные окладные ведомости.

А воевода из Углича отписывал в Петербург, что ему никак нельзя своевременно сочинить затребованные сведения за нерасторопностью писцов, коих оставлено в канцелярии самое малое число, да и те не токмо горазды какие-нибудь ведомости составлять, но и писать мало умеют, а потом писцовое дело идет зело продолжительно.

Особенно давним недоимщикам в Угличе были надеты на шею железные кольца с длинными зубьями, подобными шипам. Мужики содержались босыми, несмотря на осеннюю стужу, сидели за свое неплатежное упорство в тюрьме, подвергались пытке и рванию ноздрей. (В последнее время из Петербурга пришло указание, чтобы виновных, подвергая той экзекуции, объявляли бы как людей не с вырванными, а с вынутыми ноздрями, что на слух более благозвучно). Выявлялось, что помимо податей крестьяне отягощены были поборами чиновных людей, желавших себе опять же дарового кормления.

Староста села Погоста, вотчины Нарышкиных, доносил, что воеводский писарь «для своих бездельных корыстей и взятков бьет смертно крестьян, отчего иные лежат при смерти. Один из избитых им уже умер, и приходской батюшка дал справку, что человек кончился от побоев». Тогда писарь решил приходскому попу отомстить: дознался, что тот не уплатил банного сбора, и посадил его на съезжей избе под караул, где и держал целую неделю. С великом трудом откупился поп, пообещав писарю стог сена для его домашней живности да еще арзамасских гусей, а именно: гусака и двух гусынь.

Бывали и такие чиновные прохиндеи, кои за данную им мзду вносили нарочитую ложь и путаницу в переписные листы, скучивали обитателей двух-трех дворов в один, что особенно ретиво велось во время переписи на помещичьих землях, и писались те люди дворовыми либо задворными у господина помещика, а помещичьи дворы были освобождены от государственных податей и повинностей.

И такое, к примеру, случалось: получил военного звания человек большое наследство и стал уже неприлежно в полку служить, помышляя о том, как бы своим богатством распорядиться, а отставки от службы не было. Что делать? Как быть?.. А так, что выискивался хитроумец в полковой канцелярии, находивший причину и способ отпустить человека в годовую отлучку, а в благодарность за то получал в свою собственность десяток душ мужеска пола с женами и детьми. Вот и обзаведение у него!

А в другом месте объявился вдруг новый такой помещик – младший писарь, ставший владельцем одной души.

В петербургскую юстиц-коллегию были поданы ведомости о разбойниках из Новгородского, Можайского и Мещевского уездов. Сообщалось, что там разбойные люди по сто, по двести и больше человек, верхом на лошадях и вооруженные «с порядком регулярным», не только помещичьи поместья разграбили среди бела дня, а также и знатный Георгиевский монастырь близ Мещевска разбили и разграбили, а потом пойманных своих товарищей из городской тюрьмы выпустили.

В Обонежской пятине у сбора денежной казны в презрении указов о суровой каре за казнокрадство по-своему подвизались канцеляристы Григорий Бураков да Никита Арцыбашев, изрядно забогатевшие на воровстве. Попались они и присуждены были к повешению, и повелевалось написать их вины на жести, прибить к виселицам и не снимать. В воеводской канцелярии той Обонежской пятины появились новые писцы-грамотеи, но и они устремили свои помыслы на то, как бы посытнее кормиться за счет государственной казны и поборов с податных селян.

Принимались строжайшие меры против лиходеев разного рода, вешали их в тех местах, где изобличали в преступных делах, преследовали разбойных и беглых, для чего сделаны были сторожевые заставы от Москвы до Смоленска. Войска, cтоявшие прежде на страже границ от внешнего неприятеля, стали повертываться фронтом внутрь страны: гвардия – для поддержания правительства, смотревшего на свою власть как на не очень-то надежный захват; армия направлялась для сбора податей и недоимок, для борьбы с крестьянскими побегами и волнениями.

Беглые, гулящие люди промышляли случайным заработком на полях в пору крестьянской страды, а также попрошайничеством, скоморошничеством и другими увеселениями, а при удобном случае – грабежом и разбоем, что им только бог подавал. Озорно говорили:

– Господи, прости да в клеть пусти, помоги нагрести да и вынести.

Каждый из таких yищебродов дожидался поры, чтобы прочь из норы да скорей за топоры, и готовы были, не оглядываясь, взваливать на плечи целый тюк и своих и чужих злодейств. Среди них были подлинно гулящие люди – сброд бездельных и беспокойных, которых несчастье, а то и прирожденная одурь выкидывали на бездорожный простор из селений их родичей и земляков.

Опять шли слухи о возможном возмущении башкир.

Еще при Петре в Сенат было подано государское рассуждение не как закон к непременному исполнению, а как бы совет: может быть, господа Сенат за благо рассудят. Говорилось: «Обычай был в России, каковой и ныне есть, что крестьян и деловых, и дворовых людей мелкое шляхетство порознь продает, кто их похочет купить, как скотов, а наипаче в отрыве от семьи, от отца или от матери сына или дочь помещик продает, отчего не малый вопль бывает, и, может, лучше оную продажу пресечь; и хотя б по нужде помещики своих холопов продавали, но чтоб целыми фамилиями или семьями, а не порознь». Но господа Сенат за благо такое не рассудили, и купля-продажа крепостных проводилась по-прежнему.

Узаконено было разрешить дворянам и купцам, вышедшим в фабриканты и заводчики, покупать крестьян к означенным предприятиям для работы на них. И те купленные крестьяне считались живой принадлежностью тех предприятий и так прикреплялись к ним, что владелец не мог ни продать, ни закладывать их отдельно от фабрики или завода. Пытались отчаянные работные люди убегать и оттуда; незадачливых беглецов ловили, возвращали обратно, и они должны были отрабатывать штраф. Начальство так об этом рассуждало:

– Понеже кнутом и батогами их постоянно сдерживать невозможно, ибо они после порки становятся хворыми и к работам мало способными, а вешать их грех, да и что толку убивать работных людей, рвать… то бишь, вынимать у них ноздри, кости ломать да рвать жилы, лучше под строгим караулом держать да штрафную работу с них взыскивать.

Опять и опять подновлялись указы – брать под караул всех нищих, праздно шатавшихся по Петербургу, и других гулящих людей, с пристрастием допрашивать их – зачем бродят-гуляют и откуда они. Пойманных в первый раз бить батогами и отсылать во дворцовые волости к сотским и старостам или к хозяевам, у которых бродяги жили до этого. Пойманных в другой раз бить кнутом и ссылать: мужской пол в каторжную работу, женский – в шпингауз или прядильный дом, а малолетних, по наказании батогами, – в работы на суконный двор. С хозяев, у которых нищие себе приют находили, брать штраф по пяти рублей за каждую душу, а во всех других градожителей штраф по пяти рублей за подачку милостыни. За эти провинности ежедневно пороли в полиции по десятку людей обоего пола.

Не терпя нищенства во всей России, покойный царь Петр хотел, чтобы нищей братии совершенно не было в любезном его сердцу Петербурге. Город должен был быть подлинным «парадизом», где виделось бы одно благоденствие.

Язык без костей, любое слово может произнести, но только позабыв, что непохвально и даже грех разносить по людям заведомое вранье, и лишь, бессовестно кривя душой, можно сопоставить с божьим раем приневское это болото. Солнышка сколько дней не видать, будто его на небе и не бывает; хотя считается лето на дворе, а впору из овчинного кожуха так и не вылезать. Ох, парадиз, парадиз, провалиться бы в тартарары всему этому месту в допрежние времена, дабы этого парадиза и не было никогда!

Русский крестьянин да и городской работный человек только песнями и облегчал все свои тяготы. Он поет – и когда работает, и когда правит лошадью, и когда отдыхает на пороге своей избы. В его песне, как правило, глубокая грусть. А как еще утихомирить, ублажить неисходную тоску, ежели не песней? В сем Петербурге собираться работным людям можно было лишь в церкви или в кабаке, а чтобы мастеровой народ не скучал, кабаки были всюду. Бани еще любили работные люди и парились в них. Несмотря на полицейские запреты, играли в карты, в кости, вели кулачные бои, ходили в лес по ягоды и по грибы, устраивали игры, пели песни.

В бытность свою на олонецких заводах управляющий ими Геннин заступался за раскольников, а будучи на заводах уральских, заступался за инородцев, указывал на грабительство, какое терпят, например, башкиры от приказных людей и откупщиков, предупреждал петербургских вельмож, что «тайная искра, которая под пеплом тлеет, может огненное пламя родить».

– А вот за такие продерзостные слова допрежь всего самому Геннину надобно язык ущемить, чтобы он своими речами к смутьянству не побуждал, – заявлял Меншиков.

Но далеко от господ верховников Геннин, сколько недель понадобится, чтобы арестный естафет к уральским кряжам донести, да может статься, что Геннин и похвалы достоин за подобное предупреждение, ведь всякое может статься.

Ох, не просто, не с легкой руки решать господам верховникам дела государственной важности, а всезнающий Андрей Иванович Остерман все со свой хворобой дома сидит. Что тут делать? Как быть?

Вспышки пламени, предрекаемые правителем уральских заводов, проявлялись не только в отдалении от сердцевидных российских мест, но и в них самих. И уж если не огненными сполохами возмущений, то зарницами вспыхивали у людей подлого звания проблески надежд на избавление от многих тягостей жизни при известии о том, что объявился живым и здоровым истинный русский государь, считавшийся убиенным, – царевич Алексей.

– Неужь правда?.. Где ж он скрывался все годы?

– Ждал, когда царь Петр ему тронное место освободит.

– Откуда такое известно?

– Слыхом, чать, земля полнится. Слых-то в слове летит, а слово – что птица, на своем лету следа для дознанья не оставляет.

– Да ведь сказывали, что сказнили царевича.

— Понарошку сказывали, скрывали, что он уберегся от казни, из каземата сбежал.

– Слава тебе, господи, показавшему нам свет, – истово осеняли себя крестным знамением православные.

– Должно, со всеми почестями царевича в Петербург повезут. Под великой охраной.

– Не иначе, как так.

Да, под усиленным и строжайшим конвоем новоявленного царевича Алексея везли в Петербург. Сибирским уроженцем он оказался, сыном церковного звонаря, Александра Семикова. Прослужил он в армии гренадером, а когда переводили его в другой полк, находившийся в городе Почепе, сбежал и стал выдавать себя в народе за царевича.

Срубили в Петербурге голову самозванцу, а в скорости другой такой объявился. Тоже родом из сибирских мест, крестьянин Евстафий Артемьев. К нему в Астрахани и в ее окрестностях пристало много приверженцев. Задумал он, подобно Стеньке Разину, рекой Волгой в русские владения плыть, но был выдан властям. И тому самозванцу при многолюдном скопище петербургских градожителей отрубили голову. После не слыхать стало о каким-либо еще самозваном царевиче Алексее.

Глава вторая

I

Дивные дела твои, господи! 21 год воевала Россия со Швецией, злейшим врагом являлся король Карл XII, а ныне племянник короля, претендент на шведский престол, станет зятем российского государя и без боя, без единого выстрела, сядет на русское царство. Сам царь Петр в бытность свою российским императором подлинно что по-родственному встречал и привечал свейского гостя.

И он, герцог голштинский, в Верховном тайном совете теперь главенствует, светлейшего князя Меншикова собой затмевает. В подметных письмах пророчески говорилось: «Известие детям российским о приближающейся погибели Российскому государству, как при Годунове над царевичем Дмитрием учинено; понеже князь Меншиков истинного наследника, внука Петра Великого, престола уже лишил, а поставляют на царство Российское князя голштинского. О горе, Россия! Смотри на поступки их, что мы давно проданы!»

Страшно молвить, – да живой свидетельницей того цесаревна Анна Петровна. Вбежала она по какой-то надобности в будуар, то бишь в спальню к матери, а государыня-императрица лежит неглиже в сладкой дреме, и на ее руке покоится голова тоже дремлющего голштинского герцога, нареченного супруга кронпринцессы Анны Петровны.

Что же это такое? Анна Петровна чуть было смехом не прыснула, да вовремя рот ладошкой зажала и бесшумно из того будуара выскочила. Что же это за герцог такой? Да откуда он взялся на нашу голову?..

А оттуда же все, из Швеции. Не даром о том в подметном письме было сказано. А под девятым числом ноября 1725 года в «Петербургских ведомостях» могли читать грамотные русские люди, что «императрица делала смотр Ингерманландскому полку на Царицыном лугу, где стоит большой глобус; потом вошла в шатер и всех офицеров из рук своих напитками жаловала; тут же были цесаревна и герцог голштинский». (Вот так в Петербурге этот свей подвизается).

Он о шведской короне задумался, а для того ему надобно в законный брак вступить, но где невесту найти? На своей подданной жениться для герцога зазорно, невесту надо взять непременно такую, чтобы она кронпринцесса была. И – надо же! – голштинский министр Штамкен своему герцогу подсказал: в России у царя Петра две дочки на выданье. Вот куда надо взор устремить!

И сам министр тогда, ради успешного заключения мира, такое рассуждение объявил: «Дабы его царское величество мог иметь совершенное доверие к герцогу, для того за основание постановляется супружество между герцогом и старшею дочерью царского величества. И для вспоможения такому супружескому союзу царскому величеству не трудно будет Лифляндию и Эстляндию уступить зятю своему герцогу в суверенную и наследственную собственность. Никто этому не может прекословить потому, что провинции уступаются законному наследнику шведского государства и эта уступка будет приписана особенной умеренности царского величества. Известно, что герцог имеет в Швеции друзей и приверженцев, хотя они до сего времени лица показать не смеют; когда же герцог сделается владельцем Лифляндии и Эстляндии, то, может быть, мнение в Швеции изменится и друзья герцога громче говорить и явственнее показываться станут. У чужих держав отнимется предлог противиться возрастающей силе России на Балтийском море. Когда герцог вступит на шведский престол, Россия и Швеция соединятся самым крепким союзом, следствием которого будет почтение Европы. Выгодное положение герцоговых Готторпских земель не может быть оставлено без внимания в отношении торговли».

Голштинский дипломат Бассевич хлопотал об интересах герцога, и царь Петр сказал ему тогда:

– Ваш двор, руководимый обширными замыслами, похож на ладью с мачтою военного корабля, – малейший боковой ветер должен потопить ее.

Домогаясь, чтобы царь выдал за герцога какую-нибудь свою дочь, – какую именно – не суть важно, – Бассевич, как бы между прочим, небрежно сказал о том, что герцог сможет получить Лифляндию с помощью цесаря, только тогда ему придется вступить в брак с одной из императрицыных племянниц, чего ему совсем не хочется, а желает он жениться именно на одной из царских дочерей.

Герцог голштинский с нетерпением ожидал решения русского царя, о чем Петру напоминал Бассевич и всячески расхваливал своего господина, говоря, что по своим молодым годам герцог не малого ума.

Царь Петр на это отвечал:

«На предложение герцога о супружестве со старшей царевной ответствовать не могу ныне двух ради причин: первое, еще не знаем, что в нынешних непрестанных отменах последовать может; другое, что его самого не знаем, а надобно, чтобы он сам ко двору моему приехал, а сие для него полезно будет и потому, понеже ныне в Швеции его партия паки стала усиливаться».

Он, Карл-Фридрих был сыном старшей сестры шведского короля Карла XII Гедвиги-Софии и Фридриха IV – герцога голштинского. Поражение шведов под Полтавой печально отразилось и на герцогской судьбе. Почти все владения голштинского властелина стали добычей Дании. Только небольшой клочок земли с городом Килем оставался незахваченным.

После смерти Карла XII, убитого в Норвегии, шведский престол заняла его младшая сестра Ульрика-Элеонора, обойдя прямого наследника Карла-Фридриха. Что ему было делать после этого?

Все знали, что в исходе Северной войны ее победитель Петр I становился сильнейшим государем в Европе, и несчастный молодой голштинский герцог решил искать убежища, средств к жизни и протекции у русского царя, а получить все это можно, добившись руки одной из царских дочерей. (Ах, все равно какой, – не в этом дело). Смутные надежды на благоприятный исход его стараний, к счастью для него, оправдывались. Неожиданно для самого себя, застенчивый и тихий, совсем недавно находившийся в юношеской поре, он, по письму, понравился Екатерине, которая готова была склониться к тому, чтобы увидеть в нем будущего зятя. Царь Петр посмеивался ее неприхотливому выбору, сказав:

– Ладно. Поживем – увидим.

Вспомнил, что еще в 1713 году господа голштинцы предлагали заключить брачный союз между малолетним тогда герцогом и пятилетней русской царевной Анной. Родственная связь между будущим шведским королем и царской дочерью могла бы положить конец Северной войне, но за малолетством жениха и невесты план этот не осуществился. Может, теперь…

Герцог охотно принял приглашение царя Петра, и 27 июня, в день празднования преславной Полтавской виктории, прибыл в Петербург. Перед Петром предстал молодой человек 21 года, небольшого роста, худой и бледный, но принят был царем радушно, дружественно и даже с почестями. В Петербурге гостила в то время курляндская герцогиня Анна Ивановна и завистливо смотрела на жениха своей двоюродной сестрицы, утешаясь лишь тем, что оный герцог – замухрышка, такой же по виду невзрачный, каким был ее собственный супруг. Может, тоже в одночасье помрет от перепоя. В год приезда голштинского герцога в Петербург предполагаемым невестам было: Анне – 13, а Елисавете – 11 лет. Еще далеко до свадьбы им.

Царь Петр приглашал голштинского гостя на все празднества и, под веселую минуту, чокаясь с ним бокалами с венгерским, проявлял знаки своего расположения, но дела герцога не продвигались ни в отношении будущего законного брака, ни его династических притязаний. Все оканчивалось довольно неопределенным обещанием с той же оговоркой: «Поживем – увидим».

Петр смотрел на голштинского герцога, как на некий козырь в своей политической игре: в случае чего кому-то можно пригрозить или еще больше запутать затянувшееся спорное дело.

Поживем – увидим… И голштинский герцог жил, дожидаясь, когда, наконец, царь Петр что-то увидит.

II

Был герцог голштинский с царем Петром в Москве, дивился на первопрестольную. С той поры, когда главным городом Российского государства был объявлен Петербург, где и царь со своим двором и наиглавнейшие присутственные места быть стали, зачах и обезлюдел Московский Кремль, и у самих его стен москворецкая набережная в мусорную свалку обратилась.

Уж сколько лет прошло, как запретил царь Петр строить в Москве каменные дома, да, спасибо, что случился большой пожар и от Белого города почти ничего не осталось, – ну, тогда поступило царское соизволение возводить постройки каменные. Только было порадовались тому московские жители, – худа, мол, без добра не бывает, – ан через год снова запрет: нигде во всей России, кроме Петербурга, ничего из камня не возводить, а в Московском Белом и Китай-городе, как и в самом Кремле, ставить только мазанки.

В Москве, как и в других российских городах, промыслом, ремеслом каким да и торговлей не больно проживешь, а потому и городские поселенцы занимаются земледелием. Рядом с застроенной домами улицей – поля да огороды. Конечно, лучше бы пахотным землям, бахчам да сенокосам за городскими заставами к деревням примыкать, но по старой привычке у московских поселян тут под рукой все было.

В подмосковном Преображенском царь Петр устроил для герцога веселый пожар. Приказал зажечь свой деревянный дворец, какой внезадолге восстановили. По царскому приказу был тот памятный и символический пожар. Именно в этом дворце, – признавался Петр голштинскому герцогу, – был составлен план жестокой войны со Швецией, теперь уже счастливо закончившейся. На радостях он, Петр, хотел огнем спалить все следы и самую память о тех злых днях. Дабы жители не испугались того пожара, царь решил придать ему вид праздничного торжества, – велел к огненному сполоху добавить еще фейерверочных огней, и сам в продолжение всего пожара бил в барабан.

Там же, в селе Преображенском, Петр вспомнил о дедовском ботике, на котором в свою ребячью пору плавал на Яузе-реке, и решил перевезти его в Петербург. Приказывал с великим бережением, без лишней торопливости везти его до самого Шлиссельбурга, а оттуда, вниз по течению реки Невы, ботик поведет сам царь.

Торжество по тому случаю выдалось небывалое, и то все видел голштинский герцог. У Александро-Невской лавры почтенного «дедушку русского флота» встретила флотилия военных кораблей, приветствуя его пушечной пальбой, грохотом барабанов, звоном литавр, зычными трубными звуками и громогласным «ура!» стоявшей на берегу толпы. Эти приветствия дополнялись ружейной стрельбой и преклонением знамен выстроенных полков гвардии.

Словно старчески кашлянув, «дедушка» отвечал на приветствия тремя выстрелами из своих крохотных слабосильных пушечек. На Неве не было мостов, и все корабли свободно проходили по реке, направляясь к Петропавловской крепости. Крепостные орудия салютовали тем кораблям, возглавляемым «дедушкой», слегка покачивающимся на волнах. Отдыхая на якоре у Адмиралтейства, он ожидал, когда на Неве выстроятся его «внуки» – корабли балтийского флота, чтобы поздороваться с ними. Почтительно подошла к нему шлюпка с сидящими на веслах десятью адмиралами и рулевым генерал-адмиралом царем Петром. По веревочной лестнице поднялись они на «дедушкин» борт, готовые к параду. Сигнальным залпом возвестил об этом царь, и десятки многопушечных кораблей, фрегатов, галер и других судов, извергая из орудий пламя, дым и грохот, сотрясали воздух своим ответным салютом, произведшим на голштинского герцога и на иностранных послов большое впечатление. Они все были приглашены на торжество встречи «дедушки» с «юным» флотом России.

Петербургские градожители – штатские и военные, сухопутные и морские – пировали по сему достославному поводу и, стараясь проявить свою преданность, любовь и уважение к своему государю, отцу отечества, пили так, как не мог того помнить ни один иноземец во все время своего пребывания в России.

Не было от «Ивашки Хмельницкого» никакой пощады и дамам во главе с самой императрицей. Ее дочки, цесаревны Анна и Елисавета, приветливо подносили пирующим стаканы да чарки, бокалы да кубки крепчайшего венгерского и грациозно пригубливали сами.

На этом пиршестве герцог голштинский, проявляя верную приверженность к богу Бахусу, оказал себя и поборником российского «Ивашки Хмельницкого», чем особенно умилял царя Петра. В припадке нежности он срывал с головы голштинца парик и целовал его то в затылок, то в макушку. Гости обнимались, целовались, плакали, расчувствовавшись от непонятной им самим жалости, ссорились и тут же мирились, а не то наделяли друг дружку внезапной зуботычиной или оплеухой.

Нарушив свой домашний покой, приходилось и старухе царице Прасковье принимать участие в таком шумно-веселом пиршестве. Будучи не в состоянии подняться на борт «дедушки», она, сидя в баркасе, поднимала заздравные чарки и старательно выпивала их, предчувствуя, что вскоре придется навсегда проститься с празднествами земной жизни, а что последует в небесном царствии – ведомо лишь богу.

– О-ох-ти…

Хорошо, достойно приветила она «дедушку» русского флота, после чего передала все бразды дальнейших увеселений свет-Катюшке, и та во всю мочь веселилась за себя, за маменьку, за курляндскую герцогиню сестрицу Анну да за болезную сестру Парашку. Не изменяли поведения смешливой и беззаботной менкленбургской герцогини ни усиливающиеся материнские недуги, ни усугубившаяся размолвка с благоверным супругом. Некогда ей было думать о каких-то неприятностях, когда следовало предаваться очередному увеселению, например, с камер-юнкером герцога голштинского Фридрихом Берхгольцем, которого она зазывала к себе, проводя с ним время в приятной болтовне, оделяя его подарками и не отпуская от себя целыми днями.

– Голоштанец он, голштинец этот, оберет тебя, – предупреждала ее мать.

– Не беспокойся, маменька, я завсегда край помню. Больно-то щедрой себя не выказываю, по безделицам только, зато имею полное свое удовольствие, – успокаивала ее Катеринка.

Доходили до курляндской герцогини Анны слухи о том, какие торжества проводились в Петербурге в то время, как она вынуждена была прозябать в опостылевшей Митаве. Дядюшка-государь строго-настрого повелел без его соизволения в Петербург не являться. Вот и сиди тут затворницей, словно в монастырском или тюремном заточении. И досадливые, злые слезы – кап, кап…

Все время перед ней одно препятствие сменяется другим, и надо каждое преодолеть. Сколько нареканий пришлось перетерпеть от матери за привязанность к гофмейстеру Бестужеву да к Бирону, – зачем они, простые служители, приближены к ее герцогской светлости? Зачем… Будто понять не может. Затем, зачем у самой маменьки-царицы в таком же приближении служитель Юшков. Других поучать горазда, а на себя оглянуться догадки нет.

Ух, и злость же разбирала Анну на сварливую и неуимчивую мать. Озлобленная и завистливая, она ненавидела и сестру Катеринку за то, что ей разрешено было участвовать во всех петербургских празднествах и пиршествах, вольно и беззаботно жить в свое удовольствие, а вот ей, Анне… И опять – кап, кап – злые, безутешные слезы.

Обленившаяся, нечесаная, не утруждавшая себя умыванием, она, полуголая, целыми днями валялась на пропылившейся медвежьей шкуре, расстеленной на полу, и если не была в хмельном забытьи, то предавалась несбыточным мечтаниям: вот бы то, да вот бы это… И мысленно жестоко расправлялась с недругами, включая в их число мать и сестру. Злобствовала, негодовала, а приходилось унижаться, например, перед презренной, худороднейшей из худородных, прежней солдатской девкой, портомойкой, возвысившейся до разительного звания императрицы. А вот она, курляндская герцогиня, царевна от самого рождения, вынуждена содержаться в скудости и неприглядстве. Справедливо ли такое?.. Презренной портомойке, чтобы была милостливой, приходилось время от времени разные презенты посылать: штофной материи ко дню рождения либо изукрашенную табакерку да просить ходатайства перед государем по разным нуждам или о желании хоть на недолгое время отлучиться из Митавы в Петербург, будто бы для того ради, чтобы их, дорогих царственных родичей, полицезреть. И еще – жаловаться на свою непомерную бедность, писать: «Драгоценная тетушка-государыня, с превеликой печалью вашей милости сообщаю, что ничего у меня нет, и ежели к чему случай позовет, а я не имею ни нарочитых алмазов, ни кружев, ни платья нарочитого, а деревенскими доходами насилу могу дом и стол свой содержать. И еще прошу, свет мой, чтоб моя маменька не ведала ничего, а я кладусь вся в вашу волю. Государыня моя, тетушка, содержи меня в своей неотменной милости. Ей-ей, у меня, кроме тебя, нет боле никакой надежды, а маменька моя царица Прасковья Федоровна гнева на меня за то, что живу без замужества и ничем не могу я радоваться. (Опять слезы на бумагу, да еще слюной размазала те строчки). Видишь, слез мне не сдержать, весь листок я обслезила. Попроси у дядюшки-государя обо мне, чтоб милость показал, привел мое супружеское дело к окончанию, дабы я больше в сокрушении от маменьки не была, а то она меня несносно в письмах ругает. Дорогая моя тетушка-государыня, опричь тебя, не имею я на свете радости в моих тяжких печалях, и ты пожалей меня. При сем племянница ваша Анна кланяюсь».

Вынуждена была Анна унижаться и перед светлейшим князем Меншиковым, этим «прегордым Голиафом», как его многие теперь называли, не забывала поздравлять как самого светлейшего, так и всех его родичей с Новым годом, пасхой, семейными праздниками и раболепствовала перед ним: «Себя же повергаю в вашу высокую милость и предстательство за меня сирую, в чем несумненную надежду имею на вашу покорнейшую милость и пребываю с достойным респектом вашей милости верная и к услугам всегда должная Анна».

Заботясь о торговом значении Петербурга, царь Петр вел переговоры с голштинским герцогом о возможности прорыть канал от его города Киля в Северное море, чтобы стать независимым от Дании.

Порой, когда за разговорами осушалась не одна чарка вина и в смелых рассуждениях царю было море по колено, казалась вполне осуществимой такая затея, но на похмелье шли на память неудачи со своим Ладожским каналом, и приходилось отказываться от дерзостной мечты о канале Кильском. Чтобы залить, запить горечь незадачливых планов, наливал полнее кубок и выпивал его, завивая горе веревочкой. Ладно, поживем – увидим.

Очень хотелось Петру отучить голштинского герцога от любимого им мозельвейна и приохотить к венгерскому, а то – даже к своей особо почитаемой анисовой водке. Голштинцы из свиты герцога удивлялись и говорили, что нет иной страны, кроме Московии, где бы так укоренилась злоба сатанинская безмерного хмельного упивания. Все, какого бы звания ни были люди, духовные или светские, пьют водку во всякий час – прежде, после и во время обеда.

На Троицкой площади возле крепостного моста стояла «Австерия четырех фрегатов», называемая так в честь взятия в плен князем Михайлой Голицыным в 1720 году четырех шведских фрегатов. В австерии продавались вино, пиво, водка, табак, карты, сюда собирались по вечерам иностранцы – офицеры и инженеры, строители Петербурга; сам царь Петр любил зайти сюда в адмиральский час, выпить чарку водки и закусить вместе с корабельными мастерами и шкиперами. Приводил с собой и голштинского герцога, угощал его и знакомил с посетителями австерии, да чтобы и знал, что шведские фрегаты были захвачены тут. Возил его в Адмиралтейство смотреть спуск на воду нового корабля, и голштинскому герцогу все там было интересно. Корабль, намеченный к спуску, был прикреплен большими железными балками к полозьям, намазанным жиром, с которых он должен был съехать на воду, когда поперечные балки, держащие его с обеих сторон на стапеле снизу, вдруг отнимутся и корабль сперва медленно спустится со стапеля, а потом, как стрела, слетит на воду, причем полозья сломаются в щепки и оставят несколько балок, которые будут сбиты потом. И когда корабль пошел по воде, с него раздались звуки литавр и труб, смешавшиеся с шумными восклицаниями людей, стоявших на другом корабле и на берегу. В то же время началась пушечная пальба в крепости и в Адмиралтействе.