Текст книги "Неприятности в пясках"

– Включаю. – Промямлил оператор, нажал кнопку на камере и навёл его на мигом взбодрившегося Смыка.

– Расследование ограбления магазина для взрослых на улице Мечислава Карловича идёт полным ходом. Подозреваемые выявлены и очень скоро будут пойманы, переодеты и подстрижены. Озвученная вами информация о хищениях во время следственного эксперимента в целом бы соответствовала действительности, если б не была стократно преувеличена. Понятые – студентки медицинского училища примерно наказаны лишением стипендий и вернули взятый на примерку товар в полном объёме. Вопросы? – Произнося это, пан Людвик источал такие уверенность и харизму, что Байболот мелко затрясся от восторга и гордости за руководителя.

Ида ещё разок прокляла оператора за то, что дал Смыку время прийти в себя и собраться с мыслями, и решила зайти с припрятанных в рукаве козырей.

– Как вы прокомментируете волнующие общественность слухи о скором переходе полиции на исключительно ночное несение службы? Означает ли, что теперь горожан убивать, насиловать и грабить будут, не дожидаясь ночи? Кто понесёт наказание за грядущее беззаконие или вам опять всё сойдёт с рук?

И тут инспектора будто ударили обухом по темечку – эту тему он обсуждал с глазу на глаз неделю назад в доме мэра Енджеевича. Мэр битый час тыкал указкой в графики и таблицы, присланные из Варшавы. Зачитывал результаты научных исследований, сыпал цифрами статистики. Говорил об экономии, в которой отчаянно нуждается городской бюджет и клялся, что об этой замечательной идее знают только несколько человек – он сам, с недавних пор пан Людвик, президент республики Млокосевич, половина работников министерства внутренних дел и, так вышло, кое-кто ещё, кого мэр назвать по определённым причинам не может.

– Ида Дрозд, говоришь? – Нахмурившись, спросил инспектор журналистку и по его тону, она поняла, что он наконец-то догадался, а точнее вспомнил.

Не только вспомнил, но даже успел с ужасом осознать, что никакие звонки кое-куда, справиться с этой дамочкой не помогут. В последний раз он видел эту бестию лет шесть назад, но тогда она была совсем ребёнком и звали её тогда не Ида Дрозд, а, дай бог ещё памяти, Уршуля Енджеевич. И мэру она была никакая ни однофамилица, а самая что ни на есть родная дочь! Ясно теперь, куда она пропала – училась на журналиста, а ещё яснее, зачем вернулась назад – делать карьеру на пане Людвике, прикрываясь, в случае чего, влиятельным папашей, на котором когда-то и натренировалась филигранно теребить нервные системы.

– Папка хоть знает, чем ты занимаешься? – Не дожидаясь ответа на первый вопрос, Смык продолжил интересоваться. Но сделал он это очень тихо, практически прошептав на ухо.

– Частично. – Посчитав глупым уход в несознанку, ответила Ида Дрозд, она же Уршуля Енджеевич.

Девушка под словом «частично» подразумевала только то, что пока ещё никто не догадывается, что она помимо прочего под очередным псевдонимом устроилась в оппозиционную газету «Лиходейский Быдгощ». Пока не в штат и на полставки, но в деньгах девушка никогда не нуждалась. Зато нуждалась в международной славе и Пулитцеровской премии. Пока ей только поручались статейки о выпотрошенных старушечьих сумках и незначительных обвесах покупателей, но она знала, что скоро развернётся на всю катушку – судьба преподнесёт ей шанс, либо Изольда Брюховецкая с Пловецкой улицы прохиндейка и чернушница, которой место на первой полосе «Лиходейского Быдгоща». Пусть и работала Ида в газете совсем недавно, но главного редактора Липницкого, считавшего себя самым осторожным и хитрым человеком в мире, подставить успела. И всё благодаря составленному ею кроссворду – в пятнадцать по горизонтали убедительно и усердно просилось слово «Енджеевич» ответом на вопрос о самом коррумпированном чиновнике современности. К Липницкому пришли прямо в кабинет и долго и по-хорошему уговаривали одуматься, от чего у редактора на рёбрах образовались четыре гематомы, а ещё он тем же вечером поклялся жене никогда больше не носить галстуки, которые он обозвал удавками. А в следующем номере, в ответах на кроссворд в пятнадцати по горизонтали можно было прочесть доселе не существовавшее слово «Енбжеебич», а на третьей полосе того же номера объёмную статью о неком руководителе департамента культуры Слупска по фамилии Енбжеебич, присвоившем относительно недавно пять тысяч казённых денег и картину местного художника.

– Сегодня же поговорю с ним о тебе. – Пообещал инспектор. – И о слухах, которые не волновали бы общественность, если бы ты… вы сама их и не распускала.

– То есть вы утверждаете, что о такой реформе вам ничего не известно? – Не унималась Дрозд. – И вы в ближайший понедельник будете шокированы не меньше условной бабки Агнешки с Магнушевской улицы?

Конечно же, пан Людвик относительно недавно имел сомнительное удовольствие общения с отцом журналистки и по совместительству её же отцом и вежливо, дабы ни в коем разе не обидеть вышестоящее лицо, спорил о преждевременности и несуразности подобных преобразований, и в конечном итоге вынужден был уступить.

– Да. – Признал Смык. – На самых верхах обсуждаются изменения в графике работы полиции, но говорить о них вслух, да ещё и по телевидению, лично я считаю преждевременным.

– И это за три дня до начала таких изменений?

– Именно! Потому что желательно позже. И поймите правильно – такие перемены давно напрашивались. – Последнюю фразу Смык позаимствовал у мэра Енджеевича, впрочем, как и последующие. – Возьмём для примера обычного хирурга – будет ли он вырезать аппендицит у одного пациента десять часов, если он может справиться за двадцать минут и спокойно уйти домой к жене и детям? Тоже самое и с полицейским – зачем мне или вот ему. – Тут он указал пальцем на Байболота. – Просиживать штаны в кабинете в то самое время, когда все порядочные злоумышленники сладко спят, никоим образом не рискуют быть пойманными с поличным?

– Но ночью они точно так же ничем не рискуют! – Вмешалась Дрозд.

– Именно! Потому что те, кто мог бы их поймать, за день намаялись и потеряли бдительность и сноровку! Ныне существующий график уж два столетия как потерял актуальность. И грядущие изменения, предложенные нашим достопочтимым мэром, призваны уравновесить существующую чашу весов в пользу правопорядка. Думали ли вы о том, как было бы здорово не бегать за подозреваемыми и свидетелями по всему городу, теряя драгоценное время, а просто вынимать из тёплых постелей по месту прописки?

– А что будет днём? – Вмешался в беседу неприятно удивлённый услышанным Байболот, на оставленной в прошлом родине которого ни полиция, ни преступники, ни тем более свидетели, не спали ни днем, ни ночью.

– Заткнись. – Подумал пан Людвик, а через секунду подумал снова, но уже о том, что теперь азиата будет уволить значительно сложнее, так как со стороны это будет выглядеть репрессией в отношении низшего полицейского состава справедливо возмущённого нелепой реформой.

– Хороший вопрос. – Отметила Ида, перекинулась с Байболотом понимающими взглядами и понимающими кивками. – Уверена, он волнует миллионы наших зрителей по всему миру.

– Что она несёт? Какие миллионы и по какому миру? – Подумал инспектор, но вслух сказал совсем другое. – Вопрос действительно замечателен и актуален, но, ни у кого не должно возникать ощущения, что данную реформу претворяют в жизнь специально для этого отловленные в пампасах дебилы. Статистика и ряд других секретных документов, обнародовать которые мы, по понятным причинам, обнародовать пока не можем…

– По каким причинам?

– По понятным. Так вот, все они говорят о том, что Быдгощ достаточно невелик и густонаселён, чтобы творить в нём безобразия среди бела дня и помимо полицейских найдётся достаточно сознательных граждан способных прийти на помощь девице, гулявшей по парку и попавшей в беду по вине чуть менее сознательного гражданина. Я ясно выражаюсь?

– В таком случае, что делать сознательным гражданам с несознательными до девяти вечера – времени открытия полицейских участков? – Продолжила Ида Дрозд душить пана Людвика.

Именно этот вопрос украдкой был задан Смыком мэру Енджеевичу во время обсуждения реформы и мэр, пожав плечами, изрёк, что голову над этим ломать не стоит ибо, как известно, большинство проблем решаются сами собой. Допустим, если преступника, не зная, что с ним делать, отпустят – прекрасно – заключённые для государства всегда обуза. Лишь бы перед тем как отпустить основательно поколотили – оставлять его совсем уж безнаказанным в сильной степени непедагогично. А вот если дождались вечера и приволокли в околоток, тогда ничего не остаётся, как позабыть об экономии.

– А это вообще можно озвучивать перед телекамерой? – Подумал пан Людвик и незаметно для себя почесал затылок.

Опознав в затянувшемся молчании начальника замешательство и панику, Байболот решился прийти на помощь и рассказал Идее Дрозд о специальных клетках вместительностью до ста человек, которые будут расставлены по всему городу.

– А каждому пойманному преступнику в карман будет вкладываться бумажка с подробным описанием совершённого им преступления. – Подытожил находчивый азиат.

– Это правда? – Обратилась журналистка к инспектору.

– Ну, как вам сказать? – Подумал пан Людвик, но промолчал и многозначительно пожал плечами, дав Иде возможность лично выбирать между ответами «не знаю» и «извините, но так вышло». В эту минуту он думал о том, что дочь мэра это не та проблема, что решается сама собой.

– Послушайте. – Обратилась Дрозд к Байболоту. – Совсем недавно вы дали понять, что ничего о предстоящей реформе не знаете. Теперь каждый из моих зрителей подумает, что вы – враль.

– И как никогда будет прав. – Раскинул мозгами Смык.

Далее инспектор решил, что нужно говорить всё, что взбредёт в голову и тем самым не дать протеже Изольды Брюховецкой с Пловецкой улицы шанса ещё глубже загнать своего руководителя и все правоохранительные органы в выгребную яму. Он на повышенных тонах заявил, что реформа – дело решённое, её осуществление начнётся с ближайшего понедельника. Инструкции, что делать гражданам в чрезвычайных ситуациях будут обнародованы в средствах массовой информации, как только будут разработаны, над чем полицейское управление усиленно работает или, если уж быть до конца честными с народом, скоро начнёт.

– Всех кто меня сейчас слышит, прошу не впадать в отчаяние и соблюдать спокойствие, а также проявить ту сознательность, на которую вы только способны. Работа полиции только лишь в ночное время – вынужденная мера, связанная с вопиющим дефицитом бюджета нашего города. В котором действующий мэр нисколько не виноват, в чём сомневаться глупо, ибо, будь это не так, он и его, так называемая, камарилья, давно бы уже понесли заслуженное наказание…

Ида Дрозд громко хмыкнула, и, повернувшись к оператору, сказала, что скептическое выражение её лица они запишут и вставят в видеоряд позднее. Пропустив данное замечание мимо ушей, пан Людвик, откашлявшись, продолжил:

– А на сэкономленные благодаря реформам деньги в городе будут построены новые, суперсовременные торговые центры, казино, рестораны и…

– Публичный дом?

– Школа! Школа будет построена! У меня всё! – Закричал окончательно выбившийся из умственных сил Смык.

– У меня тоже. В жизни никогда так не уставала – настолько вы тяжёлый человек. – Подытожила Дрозд. – В целом я довольна беседой, и уверена, что мои зрители тоже будут довольны.

– Вот и отлично! – Прорычал инспектор, и, не дожидаясь от Иды новых колкостей, широким шагом устремился вглубь полицейского участка, увлекая за собой Байболота, крепко ухватив того за рукав.

Никто никогда не узнает, о чём полтора часа пан Людвик и его пухлый помощник трепали языками за закрытой дверью смыкова кабинета. Известно только, что азиат поклялся останками убитых китайцами предков, что тысячу раз подумает перед тем как открыть свой поганый рот.

3

Сорокалетний внешне и тридцатилетний по документам Мацей Пристор осторожно, чтобы не разбудить жену, выполз из-под одеяла, почесал пятку, для чего ему пришлось снять забытый с вечера на ноге видавший всякое сапог, испачкал руки, но ругаться не стал – появился двойной повод посетить ванную. Не каждый же день ездишь в большой город? В комнате было прохладно и темно. Мацею захотелось узнать который теперь час, и рука потянулась к правому карману штанов, в каковом вот уже двадцать лет, с тех самых пор как он пристрастился к курению, традиционно располагался дежурный коробок спичек. Штанов на нём не оказалось и вышло, что он от нечего делать пошлёпал себя по заросшей белёсыми волосами ляжке.

Пристор содрогнулся. Но не от холода, а от нахлынувших воспоминаний. Ноги его непроизвольно подкосились и к зашторенному одеялом окну пришлось пробираться буквально гуськом. Мужчина прищурил глаза, дрожащими пальцами не с первого раза вцепился в краешек одеяла и медленно потянул на себя. Сердце стучало так, что своим стуком могло разбудить жену, чего Мацею до крайности не хотелось – предстоящая поездка не прошла согласование, а поднятие скандалом и так зашкаливавший в крови уровень адреналина грозило инфарктом. Пристор плотно прижал свободную руку к левой части груди и остался доволен, как звукоизоляцией, так и своей догадливостью.

Полная, клонившаяся к закату луна, хорошо освещала двор и от увиденного Мацей приглушённо вскрикнул, резко подался назад и упал на спину. Супруга на секунду открыла глаза, хищно зевнула и дала храпа, чего за ней никогда не замечалось. Не сразу к Пристору пришла мысль, что увиденное им в окне напугать здравомыслящего человека никак не могло.

– Это ж надо было так ушатать нервы. – Подумал Мацей, снова подкрался к окну, и теперь уже смело отодвинув штору, посмотрел на стоявшую в трёх метрах от окна козу.

Кличку животному придумать ещё не успели – рогатой попрыгунье не было и пяти лет. Коза стояла по колено в снегу, смотрела в сторону окна и, едва завидев в нём шевеление, жалобно заблеяла.

– Заткнись. – Злобно и тихо прошипел Мацей и прижал ко рту указательный палец, но коза, то ли не услышала, то ли не поняла и заблеяла ещё громче.

Чтобы не провоцировать скотину Пристор отошёл от окна. Он понимал, что той хотелось бы как следует подкрепиться, но в семье, в какую её угораздило попасть, существовало правило гласившее, что пока не поест глава семейства, набивать требуху никто не имеет права. Правило, по понятным причинам, не работало в тёплое время года, но Мацея это мало огорчало – экономия была занятием, которому он много лет назад твёрдо решил посвятить жизнь. Он даже женился только для того, чтобы заиметь под боком условно бесплатную рабочую силу. Но, как позже выяснилось, немного прогадал. Люцина, так звали супругу, меньше всего походила на козу, блеять не привыкла и все свои неиссякаемые желания озвучивала голосом твёрдым и нетерпящим возражений. И дети пошли в неё – не на радость отцу, а сплошное огорчение. Люцина, по мнению Мацея, чересчур много ела, правда, компенсировала расходы на продукты тем, что шила себе одежду сама. Но и это со временем перестало радовать её мужа – если в начале их совместной жизни на простецкое платьице уходило четыре метра ткани, то теперь требовались все восемь.

Вдобавок ко всему, взгляды супругов на жизнь в корне не совпадали. Если один считал, что нужно больше экономить, то вторая утверждала, что нужно больше зарабатывать, а ещё бросить пить и курить, с чем первый согласиться не мог, ибо в выпивке и табаке видел второй и третий смысл своего существования и коим образом он сочетался с первым – экономией, даже самому себе объяснить не решился бы.

Мацей на цыпочках добрался до ванной, тщательно умыл лицо, окропил подмышки и долго решал чистить ему зубы или признать данную процедуру во всех смыслах запоздалой. Остановился на втором – экономически выгодном варианте. Наспех перекусил, стараясь не греметь тарелками, оделся в лучшее и нарядное, что было в его гардеробе, и уже было собрался покинуть дом, как неугомонный мозг поставил его перед новой дилеммой: брать с собой ружьё или оставить жене и детям? Вот уже несколько дней он не покидал дом без оружия – поселившееся рядом НЕЧТО, теоретически способное опуститься до людоедства, могло поджидать где угодно. Оно могло прямо сейчас поджидать за дверью и кровожадно облизываться. От этой мысли Пристору стало столь грустно, что он едва не пустил слезу.

– За что мне всё это, господи? – Прошептал Мацей, бросив взгляд на потолок.

Люцина наверняка ответила бы, что за алкоголизм и как всегда ошиблась. Пристор неоднократно видел на картинках, как выглядят черти и мог поклясться, что рыскавший в окрестностях новый нежелательный сосед, если и был похож на нечистого, то только наличием на теле густой шерсти. Ни рогов, ни копыт на нём замечено не было. Мацей вспомнил про козу? А что если она блеяла, поглядывая в окно, не потому что была голодна, а как умела, просила о помощи у хозяина? Пристор тихонечко вернулся к окну. Животного нигде не было видно и в теории это не могло не радовать, потому что со всех сторон выглядело позитивным: если коза жива, то у Зла сегодня выходной, а если наоборот, упокой господь её душу, то следующие пару дней Мацею точно нечего бояться – коза, хоть животное и небольшое, но достаточно сытное.

Пока он собирался, из-за горизонта лениво выползло зимнее солнце. Мацей снова украдкой посмотрел в окно, ничего ужасающего не увидел и снял одеяло, от чего в комнате сразу же сделалось светло. Ружьё лежало рядом с кроватью, на которой, раскинув под одеялом руки и ноги возлежала Люцина, напоминавшая сейчас мужу разжиревшую морскую звезду.

– Нет, не оставлю я тебе никакого ружья. – Подумал Пристор.

И логика в его решении определённо присутствовала. Если глава семейства падёт, то ничем хорошим для тех за кого он несёт ответственность это не закончится – пойдут по миру, а если останутся дома, то рано или поздно станут новыми жертвами. В шахматах подобная комбинация называется то ли вилкой, то ли цугцвангом. Если же Мацей, вернувшись из города, найдет домочадцев растерзанными в клочья, то, безусловно, какое-то время для приличия погорюет, распродаст имущество и уедет жить в город. О чём всегда мечтал.

– Познакомлюсь там с кем-нибудь. – Мечтательно произнёс Пристор и зачем-то вслух, чем и разбудил жену.

– Что? – Хриплым ото сна голосом спросила удивлённая Люцина и приподняла голову, чтобы удобнее было смотреть на мужа.

– Хорошо, говорю, всё будет. Спи. – Приказал ей Мацей, помахивая ружьём. – Повоюем ещё!

– С чертями?

– Зря я тебе всё рассказал. – Грустно ответил мужчина и тяжело вздохнул. Любой другой муж за такие шутки отвесил бы солидного леща, но Пристору и в лучшие годы не удавалось сокрушить Люцину в честном поединке, а теперь, когда они оказались в разных весовых категориях, Мацей не без огорчения осознавал, что шансы нанести супруге даже незначительный урон отсутствуют напрочь.

– Ничего не зря. – Позёвывая, произнесла мацеева дражайшая половина. – Должна же я, в конце концов, знать, с кем приходится жить? Ты, главное, разговаривай со мной. Анамнез сам себя не соберёт.

– Я их видел, Люцина! Почему ты мне не веришь?! – Пристор проорал шёпотом, чтобы не разбудить детей.

Общаясь последние дни с женой, Мацей чувствовал себя героем фильма ужасов, которого другие персонажи считают буйно помешанным ровно до тех пор, пока с одним из них не сделают такое, по сравнению с чем приключения свиньи на скотобойне выглядят безобиднее детсадовского утренника. Как же хотелось сейчас Пристору прийти с цветами на могилу жены и сказать: А я ведь тебе, Люцина, говорил! А я ведь предупреждал! А ты, глупая, надо мной смеялась. Теперь-то, видать, не смешно?

– Ну, видел и видел. – Ответила Люцина, выглядывая из-под одеяла. – Только ни кому кроме меня об этом не рассказывай. И пей сам. И так вся деревня считает, что мне с мужем не повезло.

– Кто считает? Имена, фамилии! – Мацею хотелось точно знать, кому кроме жены он понесёт цветы на кладбище.

– И что ты сделаешь?

– Понесу цветы.

– А куда ты так вырядился? – Только сейчас Люцина обратила внимание на экипировку мужа. – Хоть бы к психиатру.

Пристор ожидал подобного вопроса и даже заранее придумал более– менее правдоподобное враньё, но добавленная женой реплика развязывала ему руки – теперь можно было скорчить из себя обиженного и с гордостью удалиться из комнаты, никому ничего не объясняя. Что Мацей и сделал.

Ему не слишком хотелось заглядывать на прощание к детям – эти двое трепали нервы не хуже жены и не доставляли никакой радости с тех пор, когда Люцина запретила применять к ним меры физического воздействия. Но, что-то подсказывало, что повидать их перед поездкой будет правильным, хотя бы потому, что эта встреча может стать последней. Глядя на мирно сопящих Бозидара и Ядвигу, Мацей отгонял от себя мысль, что поступает как скотина, уезжая, прихватив ружьё, и оставляя отпрысков без защиты от чудовища, с недавних пор поселившегося по соседству. Чудовища, которое кроме него никто не видел и в которое никто, кроме него не верит. Пристору хотелось бы, чтобы его путешествие выглядело героизмом, совершённым ради близких людей. Мацею удалось-таки, внушить себе, что он герой и его глаза увлажнились от умиления. Он почувствовал потребность произнести нечто геройское, дабы закрепить образ, но ничего стоящего на ум не приходило. Мужчина попытался вспомнить, что там говорили славные мужья-полководцы перед битвами и очень тихо, чтобы ненароком не разбудить потомство (бодрствующее оно было ему противно и папкиного самопожертвования не достойно), торжественно и тихо произнёс следующее:

– Братья и сёстры! Да не посрамим земли польской, но ляжем костьми, ибо мёртвые сраму не имут!

– Папа, ты выпил? – Спросила его Ядвига, которая, как выяснилось, лишь притворялась спящей.

– Пяпя, ти випиль? – Раздражённо передразнил дочь Мацей.

Девочка звонко рассмеялась, и через секунду к её смеху присоединился Бозидар.

– И кто тебя только клеветать учил? Когда это папа пил раньше восьми утра? Ведите себя хорошо. На улицу без особой надобности не выходите. Бозидар, ты теперь остаёшься единственным в доме мужчиной, а потому на тебе особая ответственность – береги мать и сестру. – Почему-то умоляющим тоном произнёс Пристор, а про себя подумал, что беда тому семейству, у которого единственным заступником окажется его наследник. – А папе нужно кое-куда съездить.

– А куда?

– Говорю же: кое-куда. Чем ты слушаешь? Вечером вернусь.

Мацей посмотрел на стену детской, украшенную постерами голливудских фильмов. На одном из них взгляд остановился, и мужчине почудилось, будто ему за шиворот опрокинули мешок снега – нечто изображённое там повергло его в священный ужас. Не обращая внимания на громкие протесты детей, он, дрожащими от волнения руками снял плакат со стены, и, отвернув голову в сторону и зажмурив глаза, свернул в трубочку и быстрым движением сунул за пазуху.

– Что здесь происходит? – Гневно поинтересовалась примчавшаяся на ребячьи крики Люцина.

– Папа украл постер. – Хором пожаловались Ядвига и Бозидар.

– Как можно что-то украсть в собственном доме?! – Возмутился Мацей. – Да любой прокурор поднимет вас на смех!

– Верни! – Приказала супруга, считавшая, что в этих стенах именно она и прокурор, и судья, и адвокат и даже законодатель.

– Вечером! – Взвизгнул Пристор и, пригнувшись, проскочил в дверной проём, ловко обогнув Люцину.

На пороге дома он замешкался – выяснилось, что натянул несвежие носки, чего он никогда себе перед поездкой в город не позволял. Возвращаться за стиранными не хотелось – это гарантировало прослушивание новых упрёков, уколов и ненужных вопросов жены, а вслед за этим обострение конфликта. Ружьё хоть и было в руках у Мацея, но оно запросто могло перекочевать в руки Люцины, а той и стрелять особой необходимости не было – как показывала практика, прикладом она орудовала не хуже, чем ножом и вилкой.

– В город, стало быть, едешь?

Пристор вздрогнул. Супруга стояла в двух шагах от него, скрестив руки на увесистой груди. Мацей на всякий случай решил промолчать. Пока Люцина сверлила его взглядом, он напяливал купленные прошлым летом на распродаже сапоги. Обувь была красивой, изящной, с одним лишь недостатком – на размер меньше, чем того требовали ноги.

– Зато сэкономил. – Думал Пристор, по лицу которого можно было решить, что его сажают на кол.

– Бросаешь, стало быть, нас? И ружьё с собой берёшь? А вдруг чудовище?

– Да ты же ещё минуту назад в него не верила и обзывалась алкоголиком! – Тут уж Мацей не мог промолчать.

– А вдруг это будет не то, которое ты видел, а какое-нибудь другое? Может же такое быть?

Пристора в который раз за утро затрясло. Хотелось застрелиться и чудовищно жавшие сапоги усиливали это желание.

– И что же я должен на это ответить? – Подумал он.

На языке вертелись выражения, порочащие честь и достоинство супруги, произносить которые Мацей не решался. Иной раз лучше с минуту придержать язык за зубами, чем прятаться потом неделю по медвежьим берлогам, да по глухариным гнёздам.

– Только ты должна будешь меня прикрывать, пока я не добегу до трактора. – С крохотной долей мольбы выдавил из себя Пристор, протягивая женщине ружьё.

– Ну, и как, по-твоему, это будет со стороны выглядеть? – С нескрываемым удивлением поинтересовалась одна.

– Так, будто жена провожает мужа, а заодно решает поохотиться на уток!

– В начале декабря?

– А откуда ей – дуре, знать, что сейчас не сезон? А муж, конечно же, знал, но для смеху решил промолчать! Бывает же такое?

– Выходит, что ты сам признаёшь, что соседи, увидав меня с ружьём, подумают, что я дура и всё равно настаиваешь на услуге?

– Ну, и что же мне делать? – С отчаянием в голосе спросил Пристор и с мольбой посмотрел на жену.

Люцина молча открыла ведущую во двор дверь, резким коротким ударом по спине переместила Мацея за порог и, не теряя времени, захлопнула дверь снова. По инерции пробежав ещё метра четыре, Пристор остановился и испуганно оглянулся по сторонам. С особенными интересом и тревогой он осмотрел соседскую трёхэтажную домину, резко контрастировавшую с настроенными рядом халупами. Именно этот дворец с недавних пор считался Мацеем обителью зла, о чём ему очень хотелось рассказать хотя бы кому-нибудь, но он не решался, по праву опасаясь неприятных вопросов.

Пристора и от дворца-обители и от тяжких мыслей отвлёк стук в стекло. В окно на него смотрели широко улыбавшиеся Бозидар и Ядвига, а через секунду к ним присоединилась Люцина. Женщина произвела рукой жест, будто хотела сначала перекрестить мужа, но резко передумала, посчитав процедуру пустой тратой времени. Она ещё что-то сказала, прикрыв рот рукой, будто была уверена, что Мацей умеет читать по губам и дети, дружно захохотав, помахали отцу ладошками.

– С кем приходится жить, Господи? – Подумал Пристор и помахал в ответ.

– Здравствуй, Мацей. – Донёсся до несчастного отца и мужа знакомый голос.

Пристор обернулся и увидал якобы проходившего мимо пожилого, вечно скучающего соседа и собутыльника – Юзефа Шаблинского.

– Что делаешь? – Спросил Юзеф и по его страдальчески перекошенному лицу и трясущимся рукам, было ясно, что в ответ ему хотелось услышать примерно следующее: Да вот, Юзеф, Люцина проявила очередную халатность, а, стало быть, ближайшие три дня мы будем с тобой, дружище, обильно пить и закусывать.

Но, похоже на то, что Пристор ничего подобного произносить не собирался и лишь угрюмо молчал и старик Шаблинский почти потерял надежду, но Мацей неожиданно заговорил.

– А всё-таки здорово, что я тебя встретил, Юзеф! – С наигранной весёлостью сказал он и залихватски махнул рукой.

– Правда? – Глаза старика мечтательно заблестели, а на лице образовалось нечто напоминавшее улыбку.

– Ну, конечно же! – Почти прокричал Мацей, уверенный, что в присутствии свидетелей, нападать на него точно никто не отважится. А уверенность эта проистекала из того простого обстоятельства, что до последнего времени, пугавшая его тварь, ни кому кроме него показаться на глаза либо не решалась, либо принципиально не хотела. – Я сейчас! Открывай пока ворота!

И пока Шаблинский радостно бросился исполнять поручение, Пристор, прихрамывая на обе ноги, подбежал к гаражу, в котором традиционно ютился его верный друг и помощник – трактор «Белорус» синего цвета. С этим чудом техники была связана целая история. Купив его абсолютно новёхоньким, Мацей пять лет никак не мог его завести, пока не догадался переместить в него внутренности своего старенького «Опеля», включая двигатель, трансмиссию, и рулевую тягу. Люцина всячески сопротивлялась, но Пристор был непреклонен. Он самоотверженно уверял супругу, что и ей и детям, ездить в город будет удобнее в просторном прицепе, нежели в тесном кузове легковушки.

– Ты не понимаешь пока, дорогая, как будет здорово – раньше мы тратились на два транспортных средства, а теперь только на одно, да и какое! И в поле на нём и за покупками. Только представь: ты, к примеру, загораешь, Ядвига прыгает со скакалкой, Бозидар пускает паровозики по железной дороге. А я еду себе, без душевных потрясений и мой табак, опять же, никому не мешает.

– А как я сообщу, что ты прозевал поворот? – Привела женщина до слёз рассмешивший супруга довод.

– Постучишь по кабине, и я остановлюсь. Так все делают.

– А зимой? Зимой загорать холодно.

И тогда Пристор ласково приобнял жену, как можно мягче, чтобы не обидеть, обозвал глупышкой, и заверил, что помимо зимы предусмотрел и весну с осенью.

– А потому можешь смело ни за что не переживать!

И Люцина, по глупости, не переживала. Вскоре выяснилось, что ничего предусматривать Мацей даже не собирался, ибо это сулило очередные траты. А «Белорус», хоть и имел внутренности «Опеля», тарахтел, потреблял топливо и дымил, как трактор. В конце первой же торжественной поездки в город Пристор не обнаружил в прицепе ни жены, ни детей – все трое на ходу покинули транспорт, едва он покинул пределы деревни.

– Надо будет трубу удлинить и всё. – Сказал тогда Мацей жене и получил мокрой и чёрной от сажи тряпкой по лицу.

А прицеп стоял теперь в дальнем углу двора, доверху набитый навозом.

Пристор забрался в трактор, с пятой попытки захлопнул дверь и на всякий случай зафиксировал её шпингалетом. Завёл двигатель и покинул гараж.

– Закрой ворота, возвращайся домой и жди! – Дал распоряжение Мацей, остановившись за двором рядом с пожилым Юзефом.

Шаблинский исполнил первое наставление, и засобирался домой в предвкушении прекрасного, но, мельком взглянул на Пристора. И хитрое выражение его лица простимулировало старика поинтересоваться: